- Вот-вот, Клим! Ты и расскажи мне о ее жизни. Клим долго молчал, пристально глядя в одну точку на полу. Было видно, что нелегко ему приступить к такому рассказу. Наконец он глубоко вздохнул, потом достал пачку «Прибоя» и неторопливо закурил. Руки его при этом чуть заметно дрожали. - Ну, что ж. Валяйте, пишите. - Да нет, я так послушаю. - Ваше дело. Значит, про Лиду могу сказать вот что. И опять Клим, в который уже раз за последнее время, должен был ломать себя и внутренне удивляться этому. Разве раньше он стал бы вмешиваться в чьи-то дела, рассказывать, может быть, во вред человеку, правду о нем? И не где-нибудь, а в милиции. Да ни за что! «В чужие дела не привык соваться», - ответил бы он, а про себя еще, может быть, и добавил: «Вам скажи, хлопот потом не оберешься, затаскаете». А сейчас рассказывал он эту правду - подозрительную, трудную, опасную - не о каком-то постороннем человеке, а о самом, может быть, дорогом и желанном - о Лиде. И правда эта могла принести ей большие неприятности. Но Клим был уверен, что только так можно помочь Лиде, только так можно снова вывести ее на честную дорогу. Клим говорил отрывисто, с плохо сдерживаемой болью. Вся любовь его, все сомнения и надежды - все было в этом рассказе, все незримо стояло за скупыми фактами, которые он сообщал, хотя сам Клим и не замечал этого. Когда он наконец кончил, Геннадий сказал: - Да, что и говорить, досталось ей. Много вы тут проглядели. - И, помолчав, спросил: - Вот ты сказал, что задержали ее тогда в проходной. Ну, и нашли у нее что-нибудь? - Не знаю. Не интересовался. Отношения у нас тогда были еще, как бы сказать, не налажены. Думать о ней, и то боялся. Клим сконфуженно усмехнулся. - Понятно. Значит, это было в середине ноября. Выходит, месяца два назад? - Выходит, так. - За два месяца многое могло случиться, - покачал головой Геннадий. - А вот, между прочим, как к ней начальник ее цеха относится, Жерехова, не знаешь? - Сначала все придиралась, кричала. Я еще тогда к Лиде в цех заходил. Ну, а сейчас, говорят, утихла. Лида даже вроде в любимицы попала. - В любимицы? Это интересно… После ухода Клима Геннадий еще долго сидел за столом, куря одну сигарету за другой. Что ж, теперь он многое знает о Голубковой. И все-таки оставалось еще что-то неясное. Геннадий все еще не мог решить, как вести разговор с этой девушкой. Наконец он понял: надо самому увидеть эту Голубкову, и не в кабинете, а в обычной для нее обстановке: среди людей, с которыми она работает, - увидеть такой, какой она бывает каждый день, какой знают ее на фабрике. Посещение фабрики ни у кого не могло вызвать подозрения, так как там уже побывали сотрудники милиции и приезд еще одного не должен был никого насторожить, а тем более спугнуть. Машина Ярцева притормозила у ворот фабрики, и водитель уже собирался посигналить, когда ворота вдруг распахнулись и оттуда медленно выехала грузовая машина. К ней подбежал высокий худой парень в распахнутом пальто, длинные волосы его разметались на ветру. С игривой усмешкой он крикнул, обращаясь к сидевшей рядом с шофером немолодой широколицей женщине в надвинутой на лоб шапке из серого каракуля: - По накладной проверять не будем, Полина Осиповна? - Очумел? - с хрипотцой рассмеялась та и властно бросила шоферу: - Трогай! Парень махнул им вслед рукой и тут только заметил машину Ярцева. - Вам, товарищ, куда? - К вам. Из МУРа, - коротко ответил он, протягивая удостоверение. - Минутку, - засуетился Перепелкин. - Только доложу начальству. Одна нога здесь, другая там. Как в кино. Значит, товарищ Ярцев, да? - Точно. - Айн минут. Перепелкин исчез в воротах. Геннадий усмехнулся, потом вынул из кармана блокнот, на чистом листке записал номер грузовой машины и рядом: «Полина Осиповна». В его деле все могло пригодиться. Вскоре появился запыхавшийся Перепелкин, все так же без шапки, в расстегнутом пальто. - Прошу, товарищ Ярцев. Тихон Семенович вас ждет, - сказал он, наклоняясь к стеклу машины и стараясь получше разглядеть приезжих. Геннадий направился через двор к раскройному цеху. Громадный, залитый голубоватым неоновым светом цех алел кумачом лозунгов, на окнах стояли горшки с цветами, мерно гудел конвейер, вдоль него за своими рабочими столиками склонились девушки в черных халатах и пестрых косынках. Геннадий остановился около двери, соображая, с чего начать. Интересовали его два человека: Голубкова и Жерехова. Посмотреть бы на них только, составить пока первое, самое беглое впечатление. Он остановил проходившую мимо девушку: - Где начальник цеха, не скажете? Та с любопытством оглядела его. - Вон туда ступайте. - Она показала рукой в глубину цеха, где виднелась отгороженная фанерной стеной небольшая комната. - В кабинет ее. - И лукаво добавила: - Как раз в самый спектакль угодите. - Это какой же такой спектакль? - удивился Геннадий. - Сами услышите. А пока до свиданьица! - И девушка убежала. Геннадий подошел к невысокой, растрескавшейся двери. Она оказалась приоткрытой. В комнате у обшарпанного письменного стола Геннадий увидел полную женщину в черном халате, каштановые, с рыжими подпалинами волосы были небрежно собраны в пучок, напряженные глаза под неестественно черными бровями глубоко ввалились, на возбужденном лице проступили красные пятна. Перед ней вполоборота к двери стоял высокий плечистый старик в очках, с седым бобриком волос на голове. Геннадий остановился около двери у доски с объявлениями и, сделав вид, что читает, прислушался. Говорила Жерехова, вернее, не говорила, а кричала грубо, почти истерично, временами срываясь на визг: - Не позволю подрывать мой авторитет! Понял? Кто здесь начальник цеха? Я! Я начальник!… Много на себя берешь, Степан Прокофьевич! Не оступись, понял?… Упрямство для старухи своей побереги! Не хуже тебя производство знаю!… Шея старика залилась краской, и он досадливо крякнул: - Эк тебя трясет, матушка! Да нешто я твой авторитет подрываю? - А кто, как не ты? Ты! Ты!… - Сама подрываешь. И почему я должен, скажи на милость, каждый раз лучший товар Спиридоновой или там Голубковой отдавать? А другие девчата, по-твоему, не люди, им заработать не хочется? - Не твоя забота! Моя! - Нет, матушка, и моя тоже, - сурово возразил старик. - Я мастером был, еще когда ты вот такой девчонкой на фабрику пришла. По совести я тогда поступал с тобой али нет? То-то и оно! Таким и остался. А через тебя и на меня тень падает. Увольняй, рапорта пиши, а срамить себя перед людьми не дам! И тебе заниматься такими делами не советую. - Да ты это что?… - задохнулась от негодования Жерехова. - Ты что, рехнулся на старости лет? Грозить вздумал?… Нервов моих на вас всех не хватает! Уйди от греха! - И уйду! Старик круто повернулся и направился к двери. И тут у Геннадия возникло новое решение. Он с равнодушным видом отошел от объявления и направился к выходу из цеха. При этом он незаметно, но внимательно наблюдал, как старик мастер что-то объяснял одной из работниц, потом другой, затем направился к кладовке. Тут его и окликнул Геннадий: - Степан Прокофьевич! Старик обернулся и, хмуря брови, поглядел поверх очков на Ярцева. - В чем дело? Геннадий подошел к нему и негромко сказал: - Мне бы поговорить надо с вами. - Я, милый человек, на работе, - проворчал старик. - Времени на разговоры нет. - Я, Степан Прокофьевич, тоже на работе, - с расстановкой ответил Геннадий. - Только работа моя такая, что я могу и утром, и вечером, и ночью поговорить, когда вам удобно. И непременно с глазу на глаз, без свидетелей. Старик внимательно посмотрел на Геннадия и усмехнулся. - Беспокойная у вас работа. Из какого же вы, извиняюсь, учреждения, если не секрет? - Для вас не секрет, - улыбнулся Геннадий. - Только другим рассказывать пока не надо. Он протянул удостоверение. - Ага, - удовлетворенно кивнул головой старик. - Так и понял. Ну-к, что ж. Милости просим ко мне домой в таком разе. Если уже доверие ваше заслужил. Сговорились они быстро. Затем Степан Прокофьевич отправился по своим делам, а Геннадий стал следить глазами за худенькой девушкой, на которую ему указал старый мастер. Так вот она какая, эта Лидочка Голубкова… Настороженная, нервная, а во взгляде что-то жалобное и дерзкое одновременно, что-то затаенное от всех. И смех у нее и улыбка, когда перекинулась несколькими словами с соседкой, какие-то вымученные, горькие. А вот другую девушку, ишь, как резанула! Как зверек ощерилась. Но лицо хорошее, открытое, все на нем читаешь. Красивое, между прочим, лицо. Как, наверное, смеялась, как радовалась эта девчонка раньше! Видно, характер живой, искренний. Такую девушку Клим и мог полюбить, и она могла… Да, в беду попала, в беду…