— Да уж известно — не нэпман. — Ну, ладно. Итак, что же ему нужно в защитах вашего революционного интереса? {51} — Известно что: прописать меня. Они говорят, где ж это видано, чтоб человек проживал непрописанным в Москве? Это — раз. А самое главное — учетная карточка. Я дезертиром быть не желаю. Опять же — союз, биржа… — Позвольте узнать, по чему я вас пропишу? По этой скатерти или по своему паспорту? Ведь нужно все-таки считаться с положением! Не забывайте, что вы… э… гм… вы ведь, так сказать,— неожиданно появившееся существо, лабораторное! — Филипп Филиппович говорил все менее уверенно. Человек победоносно молчал. — Отлично-с. Что же, в конце концов, нужно, чтобы вас прописать и вообще устроить все по плану этого вашего домкома? Ведь у вас же нет ни имени, ни фамилии! — Это вы несправедливо. Имя я себе совершенно спокойно могу избрать. Пропечатал в газете и шабаш! — Как же вам угодно именоваться? Человек поправил галстух и ответил: — Полиграф Полиграфович {52}. — Не валяйте дурака,— хмуро отозвался Филипп Филиппович,— я с вами серьезно говорю. Язвительная усмешка искривила усишки человека. — Чтой-то не пойму я,— заговорил он весело и осмысленно.— Мне по матушке нельзя. Плевать — нельзя. А от вас только и слышу: «Дурак, дурак». Видно, что профессорам разрешается ругаться в ресефесере! Филипп Филиппович налился кровью и, наполняя стакан, разбил его. Напившись из другого, подумал: «Еще немного, он меня учить станет и будет совершенно прав. В руках уже не могу держать себя». Он вернулся, преувеличенно вежливо склонив стан, и с железной твердостью произнес: — Из-вините. У меня расстроены нервы. Ваше имя показалось мне странным. Где вы, интересно узнать, откопали такое? — Домком посоветовал. По календарю искали — какое тебе, говорят? Я и выбрал. — Ни в каком календаре ничего подобного быть не может. — Довольно удивительно,— человек усмехнулся,—’ когда у вас в смотровой висит. Филипп Филиппович, не вставая, откинулся к кнопке на обоях, и на звонок явилась Зина. — Календарь из смотровой. Протекла пауза. Когда Зина вернулась с календарем, Филипп Филиппович спросил: — Где? — Четвертого марта празднуется. — Покажите… Гм!.. …черт. В печку его, Зина, сейчас же! Зина, испуганно тараща глаза, ушла с календарем, а человек покрутил укоризненно головой. — Фамилию позвольте узнать? — Фамилию я согласен наследственную принять. — Как-с? Наследственную? Именно? — Шариков. * * * В кабинете перед столом стоял председатель домкома Швондер в кожаной тужурке. Доктор Борменталь сидел в кресле. При этом на румяных от мороза щеках доктора (он только что вернулся) было столь же растерянное выражение, как и у Филиппа Филипповича. — Как же писать? — нетерпеливо спросил он. — Что же,— заговорил Швондер,— дело не сложное. Пишите удостоверение, гражданин профессор. Что так, мол, и так, предъявитель сего действительно Шариков Полиграф Полиграфович, гм… зародившийся в вашей, мол, квартире… Борменталь недоуменно шевельнулся в кресле. Филипп Филиппович дернул усом. — Гм… вот черт! Глупее ничего себе и представить нельзя. Ничего он не зародился, а просто… ну, одним словом… — Это — ваше дело,— со спокойным злорадством молвил Швондер,— зародился или нет… В общем и целом ведь вы делали опыт, профессор! Вы и создали гражданина Шарикова. — И очень просто,— пролаял Шариков от книжного шкафа. Он вглядывался в галстух, отражавшийся в зеркальной бездне. — Я бы очень просил вас,— огрызнулся Филипп Филиппович,— не вмешиваться в разговор! Вы напрасно говорите «и очень просто» — это очень не просто. — Как же мне не вмешиваться,— обидчиво забубнил Шариков, а Швондер немедленно его поддержал: — Простите, профессор, гражданин Шариков совершенно прав. Это его право участвовать в обсуждении его собственной участи, в особенности постольку, поскольку дело касается документов. Документ — самая важная вещь на свете. В этот момент оглушительный трезвон над ухом оборвал разговор. Филипп Филиппович сказал в трубку: «Да…», покраснел и закричал: — Прошу не отрывать меня по пустякам. Вам какое дело? — И хлестко всадил трубку в рога. Голубая радость разлилась по лицу Швондера. Филипп Филиппович, багровея, прокричал: — Одним словом, кончим это. Он оторвал листок от блокнота и набросал несколько слов, затем раздраженно прочитал вслух: — «Сим удостоверяю…» Черт знает, что такое… Гм… «Предъявитель сего — человек, полученный при лабораторном опыте путем операции на головном мозгу, нуждается в документах»… Черт! Да я вообще против получения этих идиотских документов. Подпись — «профессор Преображенский». — Довольно странно, профессор,— обиделся Швондер,— как так документы вы называете идиотскими? Я не могу допустить пребывания в доме бездокументного жильца, да еще не взятого на воинский учет милицией. А вдруг война с империалистическими хищниками? — Я воевать не пойду никуда,— вдруг хмуро гавкнул Шариков в шкаф. Швондер оторопел, но быстро оправился и учтиво заметил Шарикову: — Вы, гражданин Шариков, говорите в высшей степени несознательно. На воинский учет необходимо взяться. — На учет возьмусь, а воевать — шиш с маслом,— неприязненно ответил Шариков, поправляя бант. Настала очередь Швондера смутиться. Преображенский и злобно, и тоскливо переглянулся с Борменталем: «Не угодно ли-с, мораль». Борменталь многозначительно кивнул головой. — Я тяжко раненный при операции,— хмуро подвывал Шариков,— меня, вишь, как отделали,— и он указал на голову. Поперек лба тянулся очень свежий операционный шрам. — Вы анархист-индивидуалист? — спросил Швондер, высоко поднимая брови. — Мне белый билет полагается,— ответил Шариков на это. — Ну-с, хорошо-с, не важно пока,— ответил удивленный Швондер.— Факт в том, что мы удостоверение профессора отправим в милицию и вам выдадут документ. — Вот что, э…— внезапно перебил его Филипп Филиппович, очевидно терзаемый какой-то думой,— нет ли у вас в доме свободной комнаты, я согласен ее купить. Желтенькие искры появились в карих глазах Швондера. — Нет, профессор, к величайшему сожалению. И не предвидится. Филипп Филиппович сжал губы и ничего не сказал. Опять, как оглашенный, загремел телефон. Филипп Филиппович, ничего не спрашивая, молча сбросил трубку с рогулек так, что она, покрутившись немного, повисла на голубом шнуре. Все вздрогнули. «Изнервничался старик»,— подумал Борменталь, а Швондер, сверкая глазами, поклонился и вышел. Шариков, скрипя сапожным рантом, отправился за ним следом. Профессор остался наедине с Борменталем. Немного помолчав, Филипп Филиппович мелко потряс головой и заговорил: — Это кошмар, честное слово. Вы видите? Клянусь вам, дорогой доктор, я измучился за эти две недели больше, чем за последние четырнадцать лет. Ведь тип, я вам доложу… В отдалении глухо треснуло стекло, затем вспорхнул заглушенный женский визг и тотчас потух. Нечистая сила шарахнула по обоям в коридоре, направляясь к смотровой, там чем-то грохнула и мгновенно пролетела обратно. Захлопали двери, и в кухне отозвался низкий крик Дарьи Петровны. Затем завыл Шариков. — Боже мой! Еще что-то,— закричал Филипп Филиппович, бросаясь к дверям.