Субъект в экстазе махнул рукой. — Двадцать пять лет, клянусь богом, профессор, ничего подобного. Последний раз в тысяча восемьсот девяносто девятом году в Париже на Рю де ла Пе [3]. — А почему вы позеленели? Лицо пришельца затуманилось. — Проклятая «Жиркость»! [4] Вы не можете себе представить, профессор, что эти бездельники подсунули мне вместо краски. Вы только поглядите,— бормотал субъект, ища глазами зеркало.— Ведь это же ужасно! Им морду нужно бить! — свирепея, добавил он.— Что же мне теперь делать, профессор? — спросил он плаксиво. — Хм… Обрейтесь наголо. — Профессор,— жалобно восклицал посетитель,— да ведь они же опять седые вырастут! Кроме того, мне на службу носа нельзя будет показать, я и так уже третий день не езжу. Приходит машина, я ее отпускаю. Эх, профессор, если бы вы открыли способ, чтобы и волосы омолаживать! — Не сразу, не сразу, мой дорогой,— бормотал Филипп Филиппович. Наклоняясь, он блестящими глазками исследовал голый живот пациента: — Ну, что ж — прелестно, все в полном порядке. Я даже не ожидал, сказать по правде, такого результата. «Много крови, много песен…» Одевайтесь, голубчик! — «Я же той, кто всех прелестней!..» — дребезжащим, как сковорода, голосом подпел пациент и, сияя, стал одеваться. Приведя себя в порядок, он, подпрыгивая и распространяя запах духов, отсчитал Филиппу Филипповичу пачку белых денег и нежно стал жать ему обе руки. — Две недели можете не показываться,— сказал Филипп Филиппович,— но все-таки прошу вас: будьте осторожны. — Профессор,— из-за двери в экстазе воскликнул голос,— будьте совершенно спокойны.— Он сладостно хихикнул и пропал. Рассыпной звоночек пролетел по квартире, лакированная дверь открылась, вошел тяпнутый, вручил Филиппу Филипповичу листок и заявил: — Годы показаны неправильно. Вероятно, пятьдесят четыре-пятьдесят пять. Тоны сердца глуховаты. Он исчез и сменился шуршащей дамой в лихо заломленной набок шляпе и со сверкающим колье на вялой и жеваной шее. Страшные черные мешки сидели у нее под глазами, а щеки были кукольно-румяного цвета. Она очень сильно волновалась. — Сударыня! Сколько вам лет? — очень сурово спросил ее Филипп Филиппович. Дама испугалась и даже побледнела под коркой румян. — Я, профессор… Клянусь, если бы вы знали, какая у меня драма… — Лет вам сколько, сударыня? — еще суровее повторил Филипп Филиппович. — Честное слово… Ну, сорок пять. — Сударыня,— возопил Филипп Филиппович,— меня ждут. Не задерживайте, пожалуйста. Вы же не одна! Грудь дамы бурно вздымалась. — Я вам одному, как светилу науки, но клянусь — это такой ужас… — Сколько вам лет? — яростно и визгливо спросил Филипп Филиппович, и очки его блеснули. — Пятьдесят один! — корчась от страху, ответила дама. — Снимайте штаны, сударыня,— облегченно молвил Филипп Филиппович и указал на высокий белый эшафот в углу. — Клянусь, профессор,— бормотала дама, дрожащими пальцами расстегивая какие-то кнопки на поясе,— этот Мориц… {20} Я вам признаюсь, как на духу… — «От Севильи до Гренады…» — рассеянно запел Филипп Филиппович и нажал педаль в мраморном умывальнике. Зашумела вода. — Богом клянусь! — говорила дама, и живые пятна сквозь искусственные продирались на ее щеках.— Я знаю, что это моя последняя страсть. Ведь это такой негодяй! О, профессор! Он — карточный шулер, это знает вся Москва. Он не может пропустить ни одной гнусной модистки. Ведь он так дьявольски молод! — Дама бормотала и выбрасывала из-под шумящих юбок скомканный кружевной клок. Пес совершенно затуманился, и все в голове пошло у него кверху ногами. «Ну вас к черту,— мутно подумал он, положив голову на лапы, и задремал от стыда,— и стараться не буду понять, что это за штука,— все равно не пойму». Очнулся он от звона и увидел, что Филипп Филиппович швырнул в таз какие-то сияющие трубки. Пятнистая дама, прижимая руки к груди, с надеждой глядела на Филиппа Филипповича. Тот важно нахмурился и, сев за стол, что-то записал. — Я вам, сударыня, вставлю яичники обезьяны,— объявил он и посмотрел строго. — Ах, профессор, неужели обезьяны? — Да,— непреклонно ответил Филипп Филиппович. — Когда же операция? — бледная и слабым голосом спрашивала дама. — «От Севильи до Гренады…» Угум… в понедельник. Ляжете в клинику с утра, мой ассистент приготовит вас. — Ах, я не хочу в клинику. Нельзя ли у вас, профессор? — Видите ли, у себя я делаю операции лишь в крайних случаях. Это будет стоить очень дорого — пятьдесят червонцев. — Я согласна, профессор! Опять загремела вода, колыхнулась шляпа с перьями, потом появилась какая-то лысая, как тарелка, голова и обняла Филиппа Филипповича. Пес дремал, тошнота прошла, пес наслаждался утихшим боком и теплом, даже всхрапнул, и успел увидать кусочек приятного сна: будто бы он вырвал у совы целый пук перьев из хвоста… потом взволнованный голос тявкнул над головой: — Я известный общественный деятель, профессор! Что же теперь делать? {21} — Господа! — возмущенно кричал Филипп Филиппович,— нельзя же так! Нужно сдерживать себя. Сколько ей лет? — Четырнадцать, профессор… Вы понимаете, огласка погубит меня. На днях я должен получить командировку в Лондон. — Да ведь я же не юрист, голубчик… Ну, подождите два года и женитесь на ней. — Женат я, профессор! — Ах, господа, господа!.. Двери открывались, сменялись лица, гремели инструменты в шкафу, и Филипп Филиппович работал не покладая рук. «Похабная квартирка,— думал пес,— но до чего хорошо! А на какого черта я ему понадобился? Неужели же жить оставит? Вот чудак? Да ведь ему только глазом мигнуть, он таким бы псом обзавелся, что ахнуть! А может, я и красивый. Видно — мое счастье! А сова эта дрянь… Наглая». Окончательно пес очнулся глубоким вечером, когда звоночки прекратились, и как раз в то мгновение, когда дверь впустила особенных посетителей. Их было сразу четверо. Все молодые люди, и все одеты очень скромно. «Этим что нужно?» — неприязненно и удивленно подумал пес {22}. Гораздо более неприязненно встретил гостей Филипп Филиппович. Он стоял у письменного стола и смотрел как полководец на врагов. Ноздри его ястребиного носа раздувались. Вошедшие потоптались на ковре. — Мы к вам, профессор,— заговорил тот из них, у кого на голове возвышалась на четверть аршина копна густейших вьющихся волос,— вот по какому делу… — Вы, господа, напрасно ходите без калош в такую погоду,— перебил его наставительно Филипп Филиппович,— во-первых, вы простудитесь, а во-вторых, вы наследили мне на коврах, а все ковры у меня персидские. Тот, с копной, умолк, и все четверо в изумлении уставились на Филиппа Филипповича. Молчание продолжалось несколько секунд, и прерывал его лишь стук пальцев Филиппа Филипповича по росписному деревянному блюду на столе. — Во-первых, мы не господа,— молвил наконец самый юный из четверых — персикового вида. — Во-первых,— перебил и его Филипп Филиппович,— вы мужчина или женщина? Четверо вновь смолкли и открыли рты. На этот раз опомнился первый, тот, с копной. — Какая разница, товарищ? — спросил он горделиво. — Я — женщина,— признался персиковый юноша в кожаной куртке и сильно покраснел. Вслед за ним покраснел почему-то густейшим образом один из вошедших — блондин в папахе. — В таком случае вы можете оставаться в кепке, а вас, милостивый государь, попрошу снять ваш головной убор,— внушительно сказал Филипп Филиппович. — Я не «милостивый государь»,— смущенно пробормотал блондин, снимая папаху. — Мы пришли к вам,— вновь начал черный с копной… — Прежде всего — кто это «мы»? — Мы — новое домоуправление нашего дома,— в сдержанной ярости заговорил черный.— Я — Швондер, она — Вяземская, он — товарищ Пеструхин и Жаровкин {23}. И вот мы… — Это вас вселили в квартиру Федора Павловича Саблина? {24} — Нас,— ответил Швондер. — Боже! Пропал калабуховский дом! — в отчаянии воскликнул Филипп Филиппович и всплеснул руками.