Когда Василий Алексеевич уезжал в Оренбург, он, по совету брата Алексея, писателя, и все того же Жуковского, взял с собой Даля. Чиновник для особых поручений был всех ближе к губернатору. По личному приказанию губернатора он занимался наиболее важными делами. Исполнительный Даль, способный быстро во всем разобраться, к тому же образованный и хорошо владевший пером, как нельзя лучше подходил для этой роли. Далю надоела не очень обеспеченная и очень неспокойная жизнь хирурга военно-сухопутного госпиталя. Надоело получать выговоры за потраченный во время операции пузырек йода, за правдивую, не придуманную в угоду начальству, цифру в отчете. Потом в этот же госпиталь придет Пирогов — начнет воевать, ломать, переделывать по-своему. А Даль умел воевать только на поле брани. Даль снова переменил профессию — на официальном языке это называлось: «о переименовании доктора Даля в коллежские асессоры». Поехал с Перовским. Женитьба его несколько задержала в столице — в Оренбург он прибыл в конце июля 1833 года. Месяца за два до Пушкина. Пушкин с Перовским был на «ты», с Далем — на «вы». Однако почти все время, что жил в Оренбурге, провел с Далем. Пушкин приехал 18 сентября вечером — прямо на губернаторскую дачу. Рано утром 19-го Даль увез его в Бердскую слободу. В этот день они были неразлучны: осматривали еще Георгиевскую колокольню, куда Пугачев приказал втащить пушку, чтобы обстреливать город с высоты, остатки земляных укреплений, Зауральскую рощу, откуда восставшие пытались ворваться в крепость по льду. Весь вечер допоздна Пушкин был у Даля дома — сидели в кабинете, беседовали. О чем?.. Пушкин пробыл в Оренбурге мало, а увидеть его хотели многие. Две барышни, узнав, что он у Даля, забрались в сад и влезли на дерево, откуда можно было заглянуть в окно Далева кабинета. Окно, однако, было закрыто, и рамы двойные. Барышни видели разговор Пушкина с Далем, но не слышали. Сведений об этом разговоре не сохранилось. Мы похожи на любопытных барышень. Можем представить, как происходила беседа, но о чем беседовали, не знаем ни слова. Имеем право только предположить. В первой половине дня (это нам известно) говорили о литературной работе и о Пугачеве, рассказывали друг другу сказки. Во второй — неизбежно должны были повести речь о Далевом деле. Кто знает, не эту ли встречу имел в виду Даль, когда вспоминал через много лет, с каким жаром и усладою слушал Пушкин народную речь, как глубоко задумывался над каждым услышанным словом и оборотом и как неожиданно прерывал свои размышления шумным взрывом одобрений, острых замечаний и сравнений. Пушкин покинул Оренбург днем 20 сентября и распрощался со всеми, кроме Даля. Пушкин собирался посетить Уральск и крепости Оренбургской линии — Переволоцкую, Сорочинскую, Татищеву, Озерную: он шел дорогами Пугачева. Даль сопровождал его. Авторы воспоминаний подчеркивают, что Пушкин очень торопился и потому встречался в Оренбурге только с нужными ему людьми. Больше всего времени он провел с Далем. Видно, Даль был ему очень нужен. Даль и Пугачев. Был бы друг, а время будет. «Я ЗДЕСЬ, ДРУГ МОЙ…» И снова Петербург. Пушкин у Даля, приехавшего ненадолго в столицу. Зашел навестить, да задержался, — с интересом рассматривает картинки. Красивая женщина в ярком платье, в шальварах, с саблею на боку и со знаменем в руке сидит верхом на сером вздыбленном скакуне. Пушкин читает выведенную затейливыми буквами подпись: «По неустрашимости известная вдова Бобелина храбростью и силою своею многих мужчин превосходит. От роду имеет около 30 лет. Видно, в молодости своей была очень хороша. Ездит верхом на коне в приличном ей платье и с греческими знаменами. Защищает остров Фазос, откуда турки получали корабельный лес». Бобелина командовала отрядами греческих повстанцев. Никто никогда не сумел ее победить. Ее убили из-за угла. Пушкин говорит: — Первым поднял греков Александр Ипсиланти. В молодости я был знаком с ним. Мы встречались в Кишиневе. Там его называли «безрукий князь». Пушкин разглядывает картинки. Такие продают на базарах и ярмарках; коробейники, офени, носят по деревням. Картинки поучительные и смешные, рисунки к сказкам, песням, портреты героев. Картинки очень смелые, очень простые и очень выразительные. Похожи на детские рисунки. Они называются «лубки». Их увидишь в крестьянской избе, на постоялом дворе, на ямской станции. У Пушкина в повести комната станционного смотрителя украшена лубочными листами. Народ любит лубки. Даль их собирает. Показывает их Пушкину. Бурые, сиреневые и серые скалы. Голубые горные реки. И похожие на реки сине-серые колонны войск. «Переход графа Дибича Забалканского». Это картинка про недавнюю войну. Через Балканы перешел не граф Дибич, а русская армия. Даль перешел через Балканы. Но звание Забалканского царь пожаловал только Дибичу. Пушкин спросил: — Дибич ведь умер от холеры? Даль подтвердил. — Странно, не правда ли, участвовать в стольких сражениях и умереть от холеры. Он мог погибнуть в бою. Пушкин отложил картинку: — Впрочем, Дибич недостоин такой смерти. Он воевал плохо. Надо заслужить свою смерть. Пушкин кажется Далю задумчивым, грустным. Нет, вот уже снова весел, просит Даля показать «что-нибудь новенькое». Роется в Далевых тетрадках. Восторгается бурно и громко. И дельно: Даль, объясняя слова, будет потом вспоминать пушкинские замечания. Выползина — так называется шкурка, которую ежегодно сбрасывают с себя змеи. Пушкину очень нравится это слово. Он сперва хохочет, потом вдруг мрачнеет: — Зовемся писателями, а половины русских слов не знаем! Дома у Пушкина лежит экземпляр «Слова о полку Игореве», испещренный пометками. Пушкин собирается издать «Слово» со своим толкованием. Пушкину жить еще несколько дней. На исходе январь 1837 года. Уже все решено для Пушкина. Но вот зашел к Далю — посмотреть лубочные картинки, послушать слова. Если бы Даль приехал в Петербург через месяц, не застал бы Пушкина. Но генерал Василий Перовский и состоящий при нем чиновник для особых поручений Владимир Даль прибыли по делам службы в Санкт-Петербург в последних числах 1836 года. Мы снова перешагнули через несколько лет, чтобы не разлучать Даля с Пушкиным. Годы 1832–1837 — для Даля «пушкинское пятилетие». Даль идет в прихожую провожать Пушкина. На Пушкине новый сюртук — черный. Сюртук еще не слился с фигурой, он еще немного сам по себе. Далю больше нравится другой его сюртук, темно-кофейный, с бархатным воротником. К черному Даль не привык. Пушкин поворачивается перед зеркалом, показывает Далю новый сюртук. — Какова выползина! — хохочет. — Ну, из этой выползины я теперь не скоро выползу. — А январь уже на исходе. — В этой выползине я такое напишу!.. …Какой сильный ветер хлестал землю в этот проклятый день — 27 января 1837 года! Данзасу было холодно, он определил: градусов пятнадцать мороза. Во дворцовом журнале утром отметили: морозу два градуса. Может, оттого холодно Данзасу, что сани летят слишком быстро? Зачем так быстро? Куда спешить? Но извозчик весело покрикивает на лошадей, и Пушкин сидит рядом, кутаясь в медвежью шубу, — такой, как всегда, только смуглое лицо потемнело еще больше, раскрасневшись от ветра. Пушкин совершенно спокоен — роняет обыкновенные слова, даже шутит. Проезжают место гулянья. «Свет» катается с гор. Вверх. Вниз. Вверх. Вниз. Пушкину прямо. Мимо «света». К Черной речке. То и дело попадаются знакомые. Едут навстречу. Пушкин раскланивается. Никто не спрашивает «куда?», не пробует остановить стремительные сани. Мчатся куда-то поэт и камер-юнкер Пушкин, полковник Данзас, лежит в санях большой ящик с пистолетами Лепажа. Знакомые кивают, делают ручкой, касаются пальцами шляпы, на ходу выкрикивают приветствия. Граф Борх с женою — в карете четверней. Каменное лицо. Офицеры конного полка князь Голицын и Головин — в санях. «Что вы так поздно? — кричит Голицын. — Все уже разъезжаются!» Юная графиня Воронцова-Дашкова. Ее охватывает тяжелое предчувствие. Дома она будет со слезами на глазах ждать дурных вестей. Никто не бьет тревогу. Да и поздно уже: сани летят слишком быстро. Люди кругом, а сани мчатся, словно в пустоте. «Знакомых тьма — а друга нет». Пушкин мог два-три дня подряд твердить на разные голоса строку, которая ему понравилась. Юношей, лет двадцать назад, Пушкин любил повторять эту строчку. «Знакомых тьма — а друга нет». Где друзья?.. Где Жуковский? Где Вяземский? Где Александр Тургенев? Почему появились, когда все было уже кончено? Почему Пушкин был совсем один в этот морозный и ясный день, в этот проклятый день 27 января?.. Румяный извозчик весело покрикивает на лошадей, крутит над головою вожжами. Данзасу холодно, но он щеголяет выправкой — прямой, невозмутимый, подставляет грудь встречному ветру. Пушкин поднял воротник, прячет в медвежьем меху обветренное лицо. Слева осталась комендантская дача, справа тянутся заснеженные огороды арендатора Мякишева. Извозчик сдерживает лошадей. Нужно торопиться: близкие сумерки слегка тронули снег. Дантес и секунданты утаптывают снег. Пушкин, запахнув широкую шубу, уселся прямо в сугроб. Торопит Данзаса: «Ну, что там?» Секунданты отмеряют шаги, шинелями отмечают барьеры. Разводят противников по местам. Данзас машет шляпой-треуголкой. Шинели чернеют на померкшем снегу. Впереди у Пушкина — пять шагов до барьера, до выстрела, и еще сорок шесть часов. Бело и пусто вокруг. Мелькает в глазах — так бело и пусто. Шинели чернеют проталинами. Выстрел услышит Данзас и дворник комендантской дачи Матвей Фомин. Жуковский, Александр Тургенев, Вяземский — все они придут позже, после выстрела. Даля тоже нет. Где Даль?.. В самом деле, где Даль?