Пушкина уже привезли домой, раздели, положили на диван в кабинете. Уже съехались друзья. Уже один за другим осмотрели Пушкина и произнесли свой роковой приговор врачи: Шольц, Задлер, Саломон, Арендт, Спасский. Уже страшная весть — «Пушкин ранен. Пушкин умирает!»— расползлась по столице. Даля нет. Словно в воду канул. Может, сидел весь вечер взаперти, возился со своими записями, отбирал те, что поинтереснее, — Пушкину показать. Никто не забежал ему сообщить. За ним не послали. Даль не считался близким Пушкину человеком — просто добрый знакомый. Даль с Пушкиным на «вы». Генерал Перовский, видимо, накануне знал о предстоящей дуэли, однако тоже не послал никого сообщить о ней своему помощнику Далю. Тоже, наверно, считал, что сам он куда ближе к Пушкину, чем Даль. О том, что Пушкин смертельно ранен, Даль узнал лишь на другой день. Ему сказал писатель Башуцкий. Даль ни о чем не стал расспрашивать. Через несколько минут он уже сворачивает с Невского проспекта на набережную Мойки. Здесь в доме № 12 — квартира Пушкина. Последняя. Он часто менял квартиры. Сюда перебрался около четырех месяцев назад с Гагаринской набережной. На Мойке, судя по договору, Пушкин намеревался прожить не менее двух лет. Не прожил и четырех месяцев. Слева, в просвете между зданиями, Дворцовая площадь, Зимний. Александрийский столп: тяжелый и темный, не взметнулся ввысь — тупо уперся в белое, тусклое небо. Даль идет по набережной Мойки. Внизу, между гранитными берегами, ветер гонит снег. Снег струится мутный, невеселый — похож на дым. Доживи Пушкин до лета, смотрел бы из окна, как плывут по темной, густой воде зеленые лодки с округлыми, крутыми бортами. Даль захаживал в дом № 12, когда служил в Кронштадте. Здесь жил его друг Дмитрий Завалишин, декабрист. Теперь он где-то на Нерчинских рудниках. Тяжелые створы ворот, украшенные пилястрами, приоткрыты. На лестнице стоят молчаливые люди — еще не толпа, но подниматься уже трудно. Дверь в прихожую закрыта, сквозь узкую боковую дверцу Даль протискивается в буфетную. Здесь тоже люди, тихие и неподвижные, в длинных темных шинелях и шубах. Желтые стены буфетной неприятно ярки. Из окон видна пустая мутная набережная. Даль шагает по сумрачным комнатам. Кто-то пробегает мимо с полотенцем. Кто-то шепчется в углу у серого пустого окна. Кто-то сидит в кресле, прижимая к губам платок. Даль не задерживается, никому не задает вопросов. Он спешит к Пушкину. Никогда не был он так уверен, что поступает правильно. Он видит Пушкина сквозь проемы книжных полок. У Пушкина спокойное лицо, глаза закрыты. Даль не подходит, вглядывается из-за полок. Пушкин открывает глаза, произносит что-то. Глаза блестят. В Дале пока живет надежда. Он приближается к дивану. Пушкин протягивает ему руку, грустно улыбается: — Плохо, брат… Рука у Пушкина чуть теплая, но пожатие крепко. Даль привычно ловит пальцами пульс — удары пульса явственны, не слишком часты. На лице у Даля Пушкин читает надежду. Даль садится возле дивана. Теперь он не уйдет отсюда до конца. Пушкин сразу говорит Далю «ты», и Даль отвечает ему таким же «ты» — легко и просто, словно не было прежде никакого «вы». Даля забыли позвать к Пушкину, не посылали за ним карету. Он сам пришел — и оказался вдруг всех нужнее. Доктор Даль. Писатель Даль. Друг Даль. Врачи появляются, исчезают. Арендт, придворный медик, приказывает ставить пиявки, прописывает снадобья. Опять торопится во дворец. Даль остается — припускает пиявок, поит Пушкина лекарствами. С полки над диваном снял книги — расставил там темно-желтые аптечные банки и пузырьки. Спасский, семейный врач Пушкиных, успокоенно оставляет раненого на попечение доктора Даля. Друзья входят в кабинет, тихо приближаются к дивану, неслышно выходят. Даль сидит у изголовья. Ночью Жуковский, Виельгорский и Вяземский отдыхают в соседней комнате. Даль остается с Пушкиным. Последнюю ночь Пушкин проводит вдвоем с Далем. Держит Даля за руку. Даль поит его из ложечки холодной водой, подает ему миску со льдом. Пушкин жадно хватает кусочки льда, быстро трет себе виски, приговаривает: «Вот и хорошо! Вот и прекрасно!» Снова ловит мокрыми пальцами Далеву руку. Сжимает ее несильно. У него жар. Пульс напряженный, сто двадцать ударов в минуту. Пушкин долго смотрит на Даля. — Какая тоска, — произносит тихо. — Сердце изнывает! Даль меняет ему припарки. Он уже ни на что не надеется. В Адрианопольском госпитале он видел ежедневно тысячи раненых. Он поправляет подушки, поворачивает Пушкина, укладывает поудобнее. Пушкин очень легок. — Ну вот и хорошо, и прекрасно, и довольно, теперь очень хорошо, — бормочет Пушкин. Даль сидит у изголовья. Свеча оплывает. Мерцают на полках книжные корешки. В камине редкие угольки краснеют под серым пушистым пеплом. Январь. Светает поздно. Последнее утро началось тихим гулом толпы. Сотни незнакомых друзей заполняют подъезд, сени. Черная набережная шевелится, несмолкаемо и ровно гудит. Пушкин часто спрашивает, кто там пришел к нему. — Много добрых людей принимают в тебе участие, — отвечает Даль, — зала и передняя полны с утра и до ночи. Часы на камине бьют два. Впереди у Пушкина — три четверти часа. Пульс почти исчез. Пушкин вдруг просит моченой морошки. — Позовите жену, пусть она покормит. Наталья Николаевна, стоя на коленях у изголовья, подносит ему в ложечке ягоды — одну, другую. Пушкин гладит ее ласково по голове: — Ну, ну, ничего, слава богу, все хорошо. Наталья Николаевна выбегает из кабинета: — Он будет жив! Вот увидите, он будет жив! Пушкин ищет руку Даля, сжимает неожиданно сильно: — Ну, подымай же меня, пойдем, да выше, выше! Приоткрывает глаза. Веки его тяжелы. — Мне было пригрезилось, что я с тобою лезу вверх по этим книгам и полкам, высоко — и голова закружилась. Всматривается Далю в лицо: — Кто это? Ты? — Я, друг мой. — Что это, я не мог тебя узнать? И снова сжимает руку Далю: — Пойдем! Какое счастье, страшное, горькое, — и все-таки счастье — быть с Пушкиным в последних его грезах. — Ну, пойдем же, пожалуйста, да вместе! Руки у Пушкина холодны и белы как снег. Просит: — Подними меня. Даль берет его под мышки, приподнимает повыше. Пушкин, будто проснувшись, широко раскрывает глаза, произносит ясно, четко: — Кончена жизнь. От неожиданности Даль переспрашивает: — Что кончено? — Жизнь кончена… На память о Пушкине достались Далю перстень, который поэт называл талисманом, и простреленный черный сюртук с небольшой дырочкой против правого паха. Тот самый — выползина. Нет у нас подходящей пословицы. Песня есть. Печальная песня — плач. Разнадеженька мой, мил сердечен друг, Уж куда же ты снарядился, Уж куда же ты сподобился, Уж во какую ты путь-дороженьку? ЧИНОВНИК ОСОБЫХ ПОРУЧЕНИЙ