Пирогов сердился, кричал высоким, резким голосом: — Я ученые труды свои обязан представлять дежурному генералу. На рассмотрение. А генералу этому впору свиней пасти. Даль переводил разговор: — Однако Дерпт не испортил твоего говора. Удивительно чистый. Московский. Пушкин советовал прислушиваться к московским просвирням. Здесь, в Петербурге, так хорошо не говорят. Пирогов перебрался в столицу в том же году, что и Даль: ему предложили кафедру в Медико-хирургической академии. Виделись редко — оба были заняты. Даль так привык до службы работать и после службы работать, что совсем разучился отдыхать. После составления нового устава губернских правлений и проектов преобразований в устройстве полиции — счастье целый вечер возиться со словами, разбирать по смыслу пословицы, писать свои рассказы-были о курских крестьянах, украинских помещиках, петербургских лавочниках. Лишь раз в неделю Даль изменял своему правилу. По четвергам. У него собирались гости по четвергам. Случайный гость забрел однажды на «четверг» к Далю. Скучно: ни поболтать, ни посплетничать. Думал — идет на литературную вечеринку, а попал в ученое собрание. Гости с неулыбчивыми, озабоченными лицами развернули на обеденном столе огромную, потертую на сгибах географическую карту, что-то помечали в ней красным карандашом. Два пожилых моряка поочередно водили пальцем по блеклой голубизне северных морей, толковали о течениях и температуре воды. Потом на голубую карту легла желтая. Один из гостей принялся рассказывать об особенностях рельефа казахской степи. Хозяин иногда возражал ему и всякий раз при этом доставал толстую тетрадь в синей обложке и долго по ней читал. За чаем общество оживилось. Кое-кто пытался даже рассказывать анекдоты. У хозяина анекдоты получались смешно, однако гости не смеялись — сложив губы в улыбку, лишь согласно покачивали головами. Позже других явился издатель журнала «Отечественные записки». Похрустывая печеньем и отхлебывая из стакана густой янтарный чай, накрытый золотистым ломтиком лимона, сообщал свежие новости: — Говорят, будто министр народного просвещения сказал князю Волконскому: «Скорей бы прекратилась эта русская литература. Я тогда буду спать спокойно». Впервые за вечер все рассмеялись. Случайный гость удалился тихо, не прощаясь, когда тут же, за чаем, профессор Пирогов принялся излагать новые способы препарирования трупов, а другой профессор с недовольно оттопыренной нижней губой, над которой клювом навис кончик большого носа, стал горячо доказывать, что пора открыть специальный институт для анатомических исследований. Дома случайный гость «четверга» сел за письмо. Он писал приятелю в Москву. Отправился-де к Далю провести вечер, но было скучно; люди съехались, невеселые, занятые, печать заботы не сходит с их лиц. Человека познакомили с мореплавателями Литке и Врангелем, с путешественником Левшиным, хирургом Пироговым, натуралистом Бэром, а он скучал! Он отправился к Далю провести вечер, а они не умели, не могли себе позволить проводить время. Они заполняли время делом. На «четвергах» у Даля возникла и окрепла мысль основать Русское географическое общество. В 1847 году общество заявило о себе первой крупной экспедицией. Может быть, другой на месте Даля бросил бы опостылевшую чиновную службу, махнул с этой экспедицией «исследовать границу между Европой и Азией на всем протяжении северного Урала». Но Даль участвовал в создании общества так же походя, как походя написал учебник ботаники, строил мосты, оперировал по старой привычке, собирал коллекцию лубков, вырезал по дереву. Удивительный человек, которого в учебниках литературы именуют писателем, в сборниках сказок — фольклористом, в истории медицины — врачом, а в ученых трудах — этнографом. Наверно, любым из этих дел легко было увлечься, пренебрегая всем остальным, но Даль многим в жизни интересовался как бы между прочим, «к слову» (не точнее ли сказать — к СЛОВУ). Что-то удерживало его от увлечений «на стороне» и вело по главному пути, на котором он уже не желал знать никаких преград и задержек. В одиннадцать Даль поднимался с кресла, задувал стоявшую рядом с ним свечу и желал гостям доброй ночи. Утром — служба. Министр объясняет необходимость некоторых перемен в городском управлении. В голосе у него звучит уверенность, что именно эти некоторые перемены принесут счастье России. Серебряные кубки на полке стоят тяжело, недвижимо. В голове у Даля вертятся не вполне подходящие к случаю слова: «Ешь и пироги, да хлеб вперед береги!» ПОГОВОРИМ ПО-ТАРАБАРСКИ? Очень заманчиво придумать свой особый язык и говорить на нем с друзьями, чтобы остальные ничего не поняли. Но придумать язык трудно. Легче переиначивать обычные слова, менять и переставлять в них буквы. В старину школьники на этот счет были большие мастера. Лет сто двадцать назад ребята в школах бойко шпарили по-тарабарски: согласные б, в, г, д, ж, з, к, л, м, н заменяли соответственно на щ, ш, ч, ц, х, ф, т, с, р, п и наоборот, а гласные оставляли те же. Так, фраза «Я получил двойку» на тарабарском будет звучать: «Я носугис цшойту». Это, конечно, только пример. Лучше носугакь одни някёмти (пятерки). Еще проще другой школьный язык: к каждому слогу прибавляют какое-нибудь сочетание звуков, допустим «по» или «ста». Тогда вместо «Вчера я сидел дома» можно сказать «Повче пора поя поси подел подо пома». Ну, а что значит «Стамы стапой стадем стана стау стали стацу» — сами догадайтесь. Рассказывают, что два братца решили однажды поговорить на этом «языке», чтобы отец не понял. Как это делается, они толком не уразумели, — что называется, слышали звон, да не знали, где он. Разговор произошел такой: — Ста-брат, пойдем ста-гулять? — Ста-а уроки? — Ста-не будем делать. Отец сказал: — Ста! А кнут мой видели? Однако выдумыванием «языков» грешили не только школьники. Любопытное предложение: «Ропа кимать — полумеркоть; рыхло закурещат ворыханы». Это по-каковски? На слоги вроде не разобьешь и от замены букв ничего не получишь. Между тем это не беспорядочный набор звуков, не чепуха; это предложение со смыслом и переводится оно: «Пора спать — полночь; скоро запоют петухи». От предложения «Аламонные карюки курещали курески» теперь вряд ли просто отмахнемся — сразу заметим в нем знакомое слово. В самом деле: если «закурещат» — «запоют», то, может быть, «курещали» — «пели», да и «курески» тоже что-то близкое. Догадка правильная. Предложение переводится: «Красные девушки пели песни». Но все же на каком это языке? Да на том самом, на котором от одного до десяти считают так: екой, взю, кумар, кисера, пинда, шонда, сезюм, вондара, девера, декан. Это на офенском языке. Его еще называли кантюжным, ломанским, аламанским и галивонским языком. На этом языке говорили офени. Те самые, что ходили по деревням с лубяным коробом за плечами, продавали свой немудреный товар: платки, сережки, колечки, иглы, нитки, гребешки, дешевые книжки и лубочные картинки. Несколько веков подряд все офени были из крестьян Ковровского уезда, Владимирской губернии. Постепенно они придумали себе условный язык, передавали его из поколения в поколение. Владимирские мужики-коробейники уходили за тридевять земель, забирались в отдаленные места Кавказа и Сибири. Встречаясь на дальних дорогах, между собой говорили по-своему. Даль изучал язык офеней, даже словарь составил. Он обнаружил, что офенский язык — как и все придуманные — небогат, слов в нем мало, многого и высказать нельзя. Иные офенские слова неизвестно откуда взялись: деньги — юсы, дрова — воксари. Иные явно русского происхождения: двери — скрипы, делать — мастырить. Иным словам офени дали другое значение: город, например, назвали «костер». Другие придуманные языки — воров, нищих, шерстобитов, торговцев лошадьми — совсем бедны. Они и предназначены лишь для переговоров о немногих тайных вещах. А вот интересно, такое предложение кто поймет: «Казак седлал уторопь, посадил бесконного товарища на забедры и следил неприятеля в назерку, чтобы при спопутности на него ударить». Вроде бы по-русски и большинство слов известно, но тут же эти непонятные «забедры», «назерка», «спопутность». Предложение, однако, действительно не придуманное, русское. Перевод: «Казак оседлал коня как можно поспешнее, посадил товарища, у которого не было коня, на круп своего и следовал за неприятелем, имея его постоянно в виду, чтоб при благоприятных обстоятельствах на него кинуться». Что за шутки — мы переводим с русского языка на русский! Подошли к некоторым заблуждениям Даля. Даль увлекался. Носился с «уторопью» и «забедрами», доказывал: говорить так короче, точнее, красивее. Просвещение в России, утверждал Даль, принялось бурно. Язык народный за ним не поспевал. Литературный же язык не все, что мог, взял из народного, а должен бы. Далю казался не вполне народным язык Пушкина и Белинского. Он ратовал за новый «образованный язык», который учился бы у ярославского, костромского, архангельского крестьянина. В каждой губернии Даль находил великолепные слова — меткие, живописные, сильные; одна беда — местные. Литературный язык сам отбирает из местных слов наиболее нужные. Это дело долгое и сложное. Даль собирался насильно заталкивать в «образованный» язык «уторопи» и «забедры» на том основании, что сказать «следил неприятеля в назерку» проще и образнее, чем «следовал за неприятелем, имея его постоянно в виду». Но кто поймет про «назерку», кроме самих казаков, у которых Даль заимствовал это выражение? Не имеет ли казацкая «спопутность» такое же малое число хозяев, как офенская «полумеркоть»? И «овидь», вполне уместная в далеком беломорском селении, не будет ли, поставленная взамен «горизонта» в научном труде или романе, выглядеть так же искусственно, как какие-нибудь «курески»? Думал ли об этом Даль? Конечно, думал. Тысячи особенных, местных слов пришли в его словарь, однако повести Даль писал на языке Пушкина, и статьи, в которых ратовал за «уторопь», писал на языке Белинского, и в рассказах не именовал пчелу — «медуницей», а башмаки — «выступками». Просто даже спокойный Даль увлекался. А задор прореху рвет. ПЛЮС-МИНУС ДЕСЯТЬ ТОМОВ Для нас Даль — четыре тома «Толкового словаря» и том «Пословиц русского народа». Про Казака Луганского мы обычно забываем. Оно и не мудрено: литературные произведения Даля стали забывать еще при его жизни. А написал он немало: повести, рассказы, очерки, к тому же разные притчи, «повестушки», «бывальщинки». С удивлением встречаем теперь на библиотечной полке собрание сочинений В. Даля (Казака Луганского) — десять плотных томиков. Но в те годы, когда Владимир Иванович служил в Петербурге, всякую его новую вещь читатели ждали и встречали тепло. Лучшие журналы охотно объявляли имя Даля в списке авторов на обложке. Сам Гоголь называл его повести очень значительными. Белинский хвалил их в статьях. В одной известной книжке тех лет была напечатана любопытная картинка: белый, с четырьмя стройными колоннами фасад богатого особняка, а за ним — кособокая, развалившаяся крестьянская изба. Это не простая картинка. Появились писатели, которые взглянули на жизнь по-новому. Рядом с благополучной барской усадьбой увидели разоренную деревню. Из великосветского салона спустились в подвал — жилище бедняка; отправились на постоялый двор и в питейное заведение. В самой столице обнаружили бесчисленные углы и уголки, которые прежде не считались предметом, достойным описания. В этих углах пахло сыростью и кислыми щами, на серых холодных стенах мутно зеленела плесень, сюда сквозь щели врывался с улицы злой ветер, вползал удушливый туман. Вдруг оказалось, что в добротном столичном доме, где целый этаж занимает важный сановник, пол-этажа — начальник министерской канцелярии и пол-этажа — приехавшие на зиму танцевать в Петербург барыня со взрослой дочкою, есть еще комнатенки, выходящие на черную лестницу, в которых ютятся писцы, приказчики из магазинов, портнихи, есть логово дворника в подворотне и набитая паром каморка прачки в подвале. В журналах и сборниках стали появляться произведения со странными названиями: «Денщик», «Шарманщики», «Дворник», «Чиновник», «Извозчики», «Старьевщики», «Кухарка». Оказалось, что об этих людях писать можно и нужно; больше того: что трудная жизнь этих людей и есть предмет, достойный настоящей литературы. После «Шинели» и «Мертвых душ» нельзя было писать по-прежнему. Гоголь — один. Но такие, как Гоголь, проносясь сквозь жизнь, увлекают за собою других. Создается направление. Подобно пламенному хвосту кометы, оно тянется вслед за ослепительно ярким ядром. В одно время с Гоголем жил Даль. Он не написал гениальной «Шинели», однако рассказал историю маленького чиновника Осипа Ивановича, жизнь которого прошла на левой стороне Невского, между Аничковым и Полицейским мостом. Даль не написал «Мертвых душ», однако он много колесил по России и добросовестно записывал то, чему был свидетелем. Он считал своей главной задачей «знакомить русских с Русью». Гоголь говорил, что каждая строчка Даля его учит, называл сочинения Даля живой и верной статистикой России. В Петербурге Даль написал про дворника Григория. Мужик Григорий пришел в столицу на заработки. Надо платить оброк, подати, платить за себя, за отца, за детей, живых и умерших. В деревне взять денег негде — нищета и безземелье. Григорий собирает пятаки, которые суют ему жильцы за то, что по ночам отворяет ворота; вместе со скудным дворницким жалованьем отсылает эти медяки барину. Даль знает, что в конуре у Григория — угрюмая печь и лавка, которая безногим концом своим лежит на бочонке. Подле печи три короткие полочки, а на них две деревянные миски и одна глиняная, ложки, штоф, графинчик, мутная порожняя склянка и фарфоровая золоченая чашка с графской короной. Под лавкой тронутый зеленью самовар о трех ножках и две битые бутылки. В печи два чугунка, для щей и каши. Даль знает, что Григорий ест натощак квас с огурцами. Что лакомится он горохом и крыжовником, а орехов не грызет: орехи грызть — женская забава. Даль знает, как разговаривает Григорий. А разговаривает он по-разному — смотря с кем. С важным чиновником из второго этажа или с обитателем чердака — переплетчиком, от которого несет клейстером, с уличным воришкой или с квартальным надзирателем. Даль знает, как Григорий дерется с извозчиком, как помогает чьей-то кухарке таскать дрова на четвертый этаж, как требует «на чай» с подвыпившего гуляки-жильца.