– Да, сэр. Преступник не оставил бы машину на перекрестке, откуда ее увидели бы из окон жилых домов. Вон там, сэр. Одиннадцатая же – самое подходящее место. – Вы поступили неправильно. На этой стороне улицы мы не обнаружили никаких следов, а те, которые начинаются у лестницы, уходят на Тридцать седьмую улицу. – Я перекрыла и ее. – Вот именно. Этим и следовало ограничиться. А поезд? Зачем вы его остановили? – Я полагала, что поезд, проходя, может нарушить картину на месте преступления. Или что-то в этом роде. – В каком еще роде, офицер?! – Простите, я неправильно выразилась. Я имела в виду… – А как насчет аэропорта Ньюарк? – Да, сэр. – Амелия беспомощно оглянулась по сторонам, словно ожидая поддержки от коллег, толпившихся вокруг. Но те были заняты своими делами и не обращали на их беседу никакого внимания. – Что именно насчет Ньюарка? – Почему вы заодно не закрыли и аэропорт? Ну вот, ее отчитали, словно школьницу! Амелия обиженно поджала красиво очерченные, как у Джулии Робертс, губы и вполне резонно заметила: – Сэр, мне казалось весьма вероятным, что… – В таком случае следовало заняться и магистралями Нью-Йорка и Джерси, и шоссе Лонг-Айленда, и так до самого Сент-Луиса, поскольку их тоже можно считать вероятными путями отхода преступника. Чуть опустив голову, она продолжала смотреть в глаза Перетти. Они были примерно одного роста, только мужчина носил туфли с высокими каблуками. – Меня уже замучили звонками и начальник полиции, и представитель портовых властей, и секретариат ООН, и директор вот этого местечка, – мотнул он головой в сторону центра. – Мы нарушили все расписание конференции. И речь сенатора, и выступление мэра пошли коту под хвост, не говоря уже о том, что на дорогах всего Западного побережья царит полная неразбериха. Железная дорога проходит в пятидесяти футах от места, где обнаружена жертва, а улица, которую вы перекрыли, – в двухстах футах в сторону, да еще и на тридцать футов выше. Даже ураган «Ева» не смог так разрушить северо-восточное направление «Амтрак», как это удалось вам. – Я просто подумала… Перетти улыбнулся. Амелия Сакс была красивой женщиной, и ее прежняя работа по охране фотомоделей на Медисон-авеню добавила ей шарма. Поэтому он решил простить ее. – Патрульный офицер… – он взглянул на пластинку с ее именем, прикрепленную к бронежилету, – Сакс, полагаю, этот урок не пройдет для вас даром. Работа на месте преступления не должна нарушать общей гармонии. Конечно, было бы прекрасно после каждого убийства ограждать полгорода и задерживать миллиона три подозреваемых. Но это, конечно, невозможно. Поэтому постарайтесь находить впредь более конструктивные решения. – Дело в том, сэр, – уже более решительно заметила Амелия, – что меня сегодня переводят с патрульной службы. Ровно в полдень. Перетти кивнул и весело улыбнулся: – Тогда сказанного мной вполне достаточно. Тем не менее укажите в отчете, что остановка поезда и перекрытие движения по улицам полностью были вашей инициативой. – Да, сэр. Не возражаю, потому что так оно и было. Он что-то порывисто записал в черный блокнот. Когда же это кончится?.. – А теперь уберите эти мусорные баки и займитесь регулировкой движения. Все ясно? Не отвечая ни слова, Сакс повернулась и направилась к улице, где начала неторопливо разбирать возведенную ею преграду. Каждый проезжавший мимо водитель считал своим долгом обругать ее последними словами. Сакс посмотрела на часы. Оставалось ровно шестьдесят минут. Ну, с этим еще можно смириться. Глава 2 С тугим хлопаньем крыльев сокол-сапсан уселся на карниз. Утренний воздух был чист и прозрачен, что предвещало жаркий день. – А вот и ты, – прошептал мужчина и склонил голову, прислушиваясь к звонку, прозвучавшему у входной двери. – Это он? – крикнул мужчина в направлении лестницы. Не дождавшись ответа, Линкольн Райм вновь посмотрел в окно. Голова сокола рывком повернулась в его сторону. У птицы это движение никогда не получалось плавным. Райм обратил внимание, что ее когти испачканы кровью. С черного крючковатого клюва свисал кусок желтоватой плоти. Сокол вытянул короткую шею в сторону гнезда – движением, больше напоминавшим змеиное, нежели птичье, – и уронил кусок мяса в распахнутый клювик голубоватого пушистого птенца. «Я смотрю на единственного хищника в этом городе, – думал Райм, – которому нечего и некого бояться, кроме Господа Бога». Он услышал шаги. Кто-то поднимался по лестнице. – Это был он? – спросил мужчина Тома. – Нет, – коротко ответил молодой человек. – А кто тогда? Ведь был звонок, не так ли? Том повернулся к окну: – Птица вернулась. Посмотрите, карниз испачкан кровью. Вам видно отсюда? На фоне неба появилась голова сокола-самки, перья которой отливали металлическим блеском. Том подошел к окну. – Они постоянно вместе. Они что, образуют пары на всю жизнь, как и гуси? Линкольн посмотрел на молодого человека, который, согнувшись, разглядывал гнездо сквозь грязное забрызганное стекло. – Так кто это был? – повторил свой вопрос Райм. Молодой человек тянул с ответом, и Линкольна это раздражало. – Посетитель. – Посетитель? Ну-ну, – хмыкнул Райм. Он попытался вспомнить, когда к нему приходили последний раз. Месяца три назад? Кто же это был? Кажется, корреспондент или какой-то дальний родственник. Ах да! Питер Тейлор – специалист по болезням позвоночника. Да, несколько раз заходила Блэйн, но ее никак нельзя причислить к разряду посетителей. – Наверное, им холодно, – заметил Том и попытался открыть окно. Молодость всегда принимает скоропалительные решения. – Не надо его открывать, – остановил помощника Райм. – И черт возьми, скажи наконец, кто пришел. – Им холодно. – Ты только побеспокоишь их. Если хочешь, можешь выключить кондиционер. Да я и сам его выключу. – Мы поселились здесь первыми. – Том не оставлял попыток приподнять оконную раму. – Свив здесь гнездо, соколы знали, что место уже занято. Птицы зорко смотрели в ту сторону, откуда раздавался шум. Впрочем, они всегда так смотрели. Вцепившись когтями в карниз, соколы сидели и важно озирали принадлежащие им владения, простиравшиеся до самого парка с поникшими от жары деревьями. – Кто пришел? – не отступал Райм. – Лон Селитто. – Лон? Что ему здесь надо? Том оглядел комнату, в которой царил полнейший беспорядок, о чем он тут же сказал Райму. Райму никогда не нравилась суета, возникавшая в доме во время уборки. Его всегда раздражали шум и гудение пылесоса. Линкольна вполне удовлетворяло убранство его комнаты, которую он считал своим офисом. Она находилась на втором этаже домика в готическом стиле, расположенного в Вест-Сайде рядом с Центральным парком. Комната имела большую площадь – двадцать на двадцать футов, и на каждом из них «проживали» дорогие Райму вещи. Иногда Линкольн расслаблялся: он закрывал глаза и пытался определить, чем пахнет та или иная вещь в его комнате – например, тысячи книг и журналов, стопки альбомов с фотографиями, напоминавшие Пизанскую башню, радиодетали и телевизионные блоки, пыльные электрические лампочки и всевозможные справочники. Винил, латекс, перекись водорода. Обивка мебели. Три сорта шотландского виски. Соколиный помет. – Я не хочу его видеть. Скажи, что я сейчас очень занят. – С ним пришел молодой полицейский. Эрни Бэнкс. Нет, по-моему, это игрок в бейсбол, если не ошибаюсь. Вам все же следовало бы разрешить мне провести здесь уборку, – заворчал Том. – Иногда мы даже не замечаем грязи, пока нам не нанесут визит посторонние люди. – Визит? Как это чудно прозвучало. Я бы даже сказал, старомодно. А вот как тебе понравится следующая фраза: «Пошли-ка вы все отсюда к чертовой матери!»? Кажется, это что-то из декадентского этикета. Беспорядок… И хотя Том, без сомнения, имел в виду бардак только в комнате, Райму почему-то показалось, что помощник подразумевал и своего хозяина. Волосы у Линкольна оставались по-прежнему черными и густыми, как у двадцатилетнего юноши, хотя он был вдвое старше, но пряди перепутались и торчали в разные стороны: вечно грязные и непричесанные, они могли вызвать лишь чувство брезгливости. Его щеки покрывала неприятная трехдневная щетина. К тому же сегодня утром Райм проснулся с покалыванием и щекотанием в ухе, что означало одно: о волосках, растущих на разных частях лица, также следовало бы позаботиться. Ногти (как на руках, так и на ногах) оставляли желать лучшего. А что уж говорить об одежде, которую он не менял неделями, постоянно находясь в одной из своих омерзительных пижам в горошек. Глаза у Райма были узкие, темно-карие, но в общем и целом, как когда-то неоднократно повторяла Блэйн, лицо его можно было назвать чувственным и иногда даже красивым. – Они хотят поговорить с вами, – продолжал Том, – и несколько раз повторили, что это очень важно.