– Верно! – завопила толпа. – А для начала повесим его стражу! Поднялся невообразимый шум. Четыре несчастных пристава побледнели и переглянулись. Народ двинулся на них, и им уже чудилось, что под его напором прогибается и подается хрупкая деревянная балюстрада, отделявшая их от зрителей. То была опасная минута. – Вздернуть их! Вздернуть! – кричали со всех сторон. В это мгновение приподнялся ковер описанной нами выше одевальной и пропустил человека, одно появление которого внезапно усмирило толпу и, точно по мановению волшебного жезла, превратило ее гнев в любопытство. – Тише! Тише! – раздались голоса. Человек, дрожа всем телом, отвешивая бесчисленные поклоны, неуверенно двинулся к краю мраморного стола, и с каждым шагом его поклоны становились все более похожими на коленопреклонения. Мало-помалу водворилась тишина. Слышался лишь тот еле уловимый гул, который всегда стоит над молчащей толпой. – Господа горожане и госпожи горожанки! – сказал вошедший. – Нам предстоит высокая честь декламировать и представлять в присутствии его высокопреосвященства кардинала превосходную моралитэ под названием «Праведный суд Пречистой девы Марии». Я буду изображать Юпитера. Его преосвященство сопровождает в настоящую минуту почетное посольство герцога Австрийского, которое несколько замешкалось, выслушивая у ворот Боде приветственную речь ректора Университета. Как только его святейшество прибудет, мы сейчас же начнем. Нет сомнения, что только вмешательство самого Юпитера помогло спасти от смерти четырех несчастных приставов. Если бы нам выпало счастье самим выдумать эту вполне достоверную историю, а значат, и быть ответственными за ее содержание перед судом преподобной нашей матери-критики, то во всяком случае против нас нельзя было бы выдвинуть классического правила: Nec Deus intersit.[10] Надо сказать, что одеяние господина Юпитера было очень красиво и также немало способствовало успокоению толпы, привлекая к себе ее внимание. Он был одет в кольчугу, обтянутую черным бархатом с золотой вышивкой; голову его прикрывала двухконечная шляпа с пуговицами позолоченного серебра; и не будь его лицо частью нарумянено, частью покрыто густой бородой, не держи он в руках усыпанной мишурой и обмотанной канителью трубки позолоченного картона, в которой искушенный глаз легко мог признать молнию, не будь его ноги обтянуты в трико телесного цвета и на греческий манер обвиты лентами, – этот Юпитер по своей суровой осанке мог бы легко выдержать сравнение с любым бретонским стрелком из отряда герцога Беррийского. II. Пьер Гренгуар Однако, пока он держал свою торжественную речь, всеобщее удовольствие и восхищение, возбужденные его костюмом, постепенно рассеивались, а когда он пришел к злополучному заключению: «Как только его святейшество прибудет, мы сейчас же начнем», – его голос затерялся в буре гиканья и свиста. – Немедленно начинайте мистерию! Мистерию немедленно! – кричала толпа. И среди всех голосов отчетливо выделялся голос Жоаннеса де Молендино, прорезавший общий гул, подобно дудке на карнавале в Ниме. – Начинайте сию же минуту! – визжал школяр. – Долой Юпитера и кардинала Бурбонского! – вопил Робен Пуспен и прочие школяры, угнездившиеся на подоконнике. – Давайте моралитэ! – вторила толпа. – Сейчас же, сию минуту, а не то мешок и веревка для комедиантов и кардинала! Несчастный Юпитер, ошеломленный, испуганный, побледневший под слоем румян, уронил молнию, снял шляпу, поклонился и, дрожа от страха, пролепетал: – Его высокопреосвященство, послы… госпожа Маргарита Фландрская… Он не знал, что сказать. В глубине души он опасался, что его повесят. Его повесит толпа, если он ее заставит ждать, его повесит кардинал, если он его не дождется; куда ни повернись, перед ним разверзалась пропасть, то есть виселица. К счастью, какой-то человек пришел ему на выручку и принял всю ответственность на себя. Этот незнакомец стоял по ту сторону балюстрады, в пространстве, остававшемся свободным вокруг мраморного стола, и до сей поры не был никем примечен благодаря тому, что его долговязая и тощая особа не могла попасть ни в чье поле зрения, будучи заслонена массивным каменным столбом, к которому он прислонялся. Это был высокий, худой, бледный, белокурый и еще молодой человек, хотя щеки и лоб его уже бороздили морщины; его черный саржевый камзол потерся и залоснился от времени. Сверкая глазами и улыбаясь, он приблизился к мраморному столу и сделал знак рукой несчастному страдальцу. Но тот до того растерялся, что ничего не замечал. Новоприбывший сделал шаг вперед. – Юпитер! – сказал он. – Милейший Юпитер! Тот не слышал его. Потеряв терпение, высокий блондин крикнул ему чуть не в самое ухо: – Мишель Жиборн! – Кто меня зовет? – как бы внезапно пробудившись от сна, спросил Юпитер. – Я, – ответил незнакомец в черном. – А! – произнес Юпитер. – Начинайте сейчас же! – продолжал тот. – Удовлетворите требование народа. Я берусь умилостивить судью, а тот в свою очередь умилостивит кардинала. Юпитер облегченно вздохнул. – Всемилостивейшие господа горожане! – крикнул он во весь голос толпе, все еще продолжавшей его освистывать. – Мы сейчас начнем! – Evoe, Jupiter! Plaudite, cives![11] – закричали школяры. – Слава! Слава! – закричала толпа. Раздался оглушительный взрыв рукоплесканий, и даже после того, как Юпитер ушел за занавес, зала все еще дрожала от приветственных криков. Тем временем незнакомец, столь магически превративший «бурю в штиль», как говорит наш милый старик Корнель, скромно отступил в полумрак своего каменного столба, и, несомненно, по-прежнему остался бы там невидим, недвижим и безмолвен, не окликни его две молодые женщины, сидевшие в первом ряду и обратившие внимание на его беседу с Мишелем Жиборном Юпитером. – Мэтр! – позвала его одна из них, делая ему знак приблизиться. – Тес, милая Лиенарда, – сказала ее соседка, хорошенькая, цветущая, по-праздничному расфранченная девушка, – он не духовное лицо, а светское, к нему следует обращаться не «мэтр», а «мессир». – Мессир! – повторила Лиенарда. Незнакомец приблизился к балюстраде. – Что угодно, сударыни? – учтиво спросил он. – О, ничего! – смутившись, ответила Лиенарда. – Это моя соседка, Жискета ла Жансьен, хочет вам что-то сказать. – Да нет же, – зардевшись, возразила Жискета. – Лиенарда окликнула вас «мэтр», а я поправила ее и объяснила, что вас следует назвать «мессир». Девушки потупили глазки. Незнакомец не прочь был завязать беседу; он, улыбаясь, глядел на них. – Итак, вам нечего мне сказать, сударыни? – О нет, решительно нечего, – ответила Жискета. – Нечего, – повторила Лиенарда. Высокий молодой блондин хотел было уйти, но любопытным девушкам не хотелось выпускать добычу из рук. – Мессир! – со стремительностью воды, врывающейся в открытый шлюз, или женщины, принявшей твердое решение, обратилась к нему Жискета. Вам, как видно, знаком этот военный, который будет играть роль Пречистой девы в мистерии? – Вы желаете сказать – роль Юпитера? – спросил незнакомец. – Да, да! – воскликнула Лиенарда. – Какая она дурочка! Так вы знакомы с Юпитером! – С Мишелем Жиборном? Да, знаком, сударыня. – Какая у него изумительная борода! – сказала Лиенарда. – А то, что они сейчас будут представлять, красиво? – застенчиво спросила Жискета. – Великолепно, сударыня, – без малейшей запинки ответил незнакомец. – Что же это будет? – спросила Лиенарда. – Праведный суд Пречистой девы Марии – моралитэ, сударыня. – Ах вот что? – сказала Лиенарда. Последовало короткое молчание. Неизвестный прервал его: – Это совершенно новая моралитэ, ее еще ни разу не представляли. – Значит, это не та, которую играли два года тому назад, в день прибытия папского посла, когда три хорошенькие девушки изображали… – Сирен, – подсказала Лиенарда. – Совершенно обнаженных, – добавил молодой человек. Лиенарда стыдливо опустила глазки. Жискета, взглянув на нее, последовала ее примеру. Незнакомец, улыбаясь, продолжал: – То было очень занятное зрелище. А нынче будут представлять моралитэ, написанную в честь принцессы Фландрской. – А будут петь пасторали? – спросила Жискета.