– Рок. Обычная бледность покрыла лицо Клода, а школяр беззаботно продолжал: – Слово, написанное пониже той же рукой, Avayxeia означает «скверна». Теперь вы видите, что я разбираюсь в греческом. Архидьякон хранил молчание. Этот урок греческого языка заставил его задуматься. Юный Жеан, отличавшийся лукавством балованного ребенка, счел момент подходящим, чтобы выступить со своей просьбой. Он начал самым умильным голосом: – Добрый братец! Неужели ты так сильно гневаешься на меня и оказываешь мне неласковый прием из-за нескольких жалких пощечин и затрещин, которые я надавал в честной схватке каким-то мальчишкам и карапузам, quibusdam marmosetis? Видишь, Клод, латынь я тоже знаю. Но все это вкрадчивое лицемерие не произвело на старшего брата обычного действия. Цербер не поймался на медовый пряник. Ни одна морщина не разгладилась на лбу Клода. – К чему ты клонишь? – сухо спросил он. – Хорошо, – храбро сказал Жеан. – Вот к чему. Мне нужны деньги. При этом нахальном признании лицо архидьякона приняло наставнически-отеческое выражение. – Вам известно, господин Жеан, что ленное владение Тиршап приносит нам, включая арендную плату и доход с двадцати одного дома, всего лишь тридцать девять ливров, одиннадцать су и шесть парижских денье. Это, правда, в полтора раза больше, чем было при братьях Пакле, но все же это немного. – Мне нужны деньги, – твердо повторил Жеан. – Вам известно решение духовного суда о том, что все наши дома, как вассальное владение, зависят от епархии и что откупиться от нее мы можем не иначе, как уплатив епископу две серебряные позолоченные марки по шесть парижских ливров каждая. Этих денег я еще не накопил. Это тоже вам известно. – Мне известно только то, что мне нужны деньги, – в третий раз повторил Жеан. – А для чего? Этот вопрос зажег луч надежды в глазах юноши. К нему вернулись его кошачьи ужимки. – Послушай, дорогой Клод, – сказал он, – я не обратился бы к тебе, если бы у меня были дурные намерения. Я не собираюсь щеголять на твои деньги в кабачках и прогуливаться по парижским улицам, наряженный в золотую парчу, в сопровождении моего лакея, sit teo laquasio[108]. Нет, братец, я прошу денег на доброе дело. – На какое же это доброе дело? – слегка озадаченный, спросил Клод. – Два моих друга хотят купить приданое для ребенка одной бедной вдовы из общины Одри. Это акт милосердия. Требуется всего три флорина, и мне хотелось бы внести свою долю. – Как зовут твоих друзей? – Пьер Мясник и Батист Птицеед. – Гм! – пробормотал архидьякон. – Эти имена так же подходят к доброму делу, как пушка к алтарю. Жеан очень неудачно выбрал имена друзей, но спохватился слишком поздно. – А к тому же, – продолжал проницательный Клод, – что это за приданое, которое должно стоить три флорина? Да еще для ребенка благочестивой вдовы? С каких же это пор вдовы из этой общины стали обзаводиться грудными младенцами? Жеан вторично попытался пробить лед. – Так и быть, мне нужны деньги, чтобы пойти сегодня вечером к Изабо-ла-Тьери в Валь-д'Амур! – Презренный развратник! – воскликнул священник. – 'Avayveia, – прервал Жеан. Это слово, заимствованное, быть может не без лукавства, со стены кельи, произвело на священника странное впечатление: он закусил губу и только покраснел от гнева. – Уходи, – сказал он наконец Жеану, – я жду одного человека. Школяр сделал последнюю попытку: – Братец! Дай мне хоть мелочь, мне не на что пообедать. – А на чем ты остановился в декреталиях Грациана? – Я потерял свои тетради. – Кого из латинских писателей ты изучаешь? – У меня украли мой экземпляр Горация. – Что вы прошли из Аристотеля? – А вспомни, братец, кто из отцов церкви утверждает, что еретические заблуждения всех времен находили убежище в дебрях аристотелевской метафизики? Плевать мне на Аристотеля! Я не желаю, чтобы его метафизика поколебала мою веру. – Молодой человек! – сказал архидьякон. – Во время последнего въезда короля в город у одного из придворных, Филиппа де Комина, на попоне лошади был вышит его девиз: Qui поп laborat, non manducet. Поразмыслите над этим. Опустив глаза и приложив палец к уху, школяр с сердитым видом помолчал с минуту. Внезапно, с проворством трясогузки, он повернулся к Клоду: – Итак, любезный брат, вы отказываете мне даже в одном жалком су, на которое я могу купить кусок хлеба у булочника? – Qui non laborat, non manducet.[109] При этом ответе неумолимого архидьякона Жеан закрыл лицо руками, словно рыдающая женщина, и голосом, исполненным отчаяния, воскликнул: otototototoi! – Что это значит, сударь? – изумленный выходкой брата, спросил Клод. – Извольте, я вам скажу! – отвечал школяр, подняв на него дерзкие глаза, которые он только что натер докрасна кулаками, чтобы они казались заплаканными. – Это по-гречески! Это анапест Эсхила, отлично выражающий отчаяние. И тут он разразился таким задорным и таким раскатистым хохотом, что заставил улыбнуться архидьякона. Клод почувствовал свою вину: зачем он так баловал этого ребенка? – Добрый братец! – снова заговорил Жеан, ободренный этой улыбкой. Взгляните на мои дырявые башмаки! Ботинок, у которого подошва просит каши, ярче свидетельствует о трагическом положении героя, нежели греческие котурны. К архидьякону быстро вернулась его суровость. – Я пришлю тебе новые башмаки, но денег не дам, – сказал он. – Ну хоть одну жалкую монетку! – умолял Жеан. – Я вызубрю наизусть Грациана, я буду веровать в бога, стану истинным Пифагором по части учености и добродетели. Но, умоляю, хоть одну монетку! Неужели вы хотите, чтобы разверстая передо мной пасть голода, черней, зловонней и глубже, чем преисподняя, чем монашеский нос, пожрала меня? Клод, нахмурившись, покачал головой: – Qui поп laborat… Жеан не дал ему договорить. – Ах так! – крикнул он. – Тогда к черту все! Да здравствует веселье! Я засяду в кабаке, буду драться, бить посуду, шляться к девкам! Он швырнул свою шапочку о стену и прищелкнул пальцами, словно кастаньетами. Архидьякон сумрачно взглянул на него: – Жеан! У вас нет души. – В таком случае у меня, если верить Эпикуру, отсутствует нечто, состоящее из чего-то, чему нет имени! – Жеан! Вам следует серьезно подумать о том, как исправиться. – Вздор! – воскликнул школяр, переводя взгляд с брата на реторты. Здесь все пустое – и мысли и бутылки! – Жеан! Ты катишься по наклонной плоскости. Знаешь ли ты, куда ты идешь? – В кабак, – ответил Жеан. – Кабак ведет к позорному столбу. – Это такой же фонарный столб, как и всякий другой, и, может быть, именно с его помощью Диоген и нашел бы человека, которого искал. – Позорный столб приводит к виселице. – Виселица – коромысло весов, к одному концу которого подвешен человек, а к другому – вселенная! Даже лестно быть таким человеком. – Виселица ведет в ад. – Это всего-навсего жаркий огонь. – Жеан, Жеан! Тебя ждет печальный конец. – Зато начало было хорошее!