Ландсман все еще ничего не рассказывает, но ему нравится Бенни Таганес, и как-то всегда неловко и грубо держать его на поводке. Чтобы оправдать молчание, он берет штекеле и откусывает. Пончик еще теплый, в нем звучит ванильная нотка, и корочка хрустит в зубах, как глазурь на заварном креме. Пока выпечка исчезает во рту Ландсмана, Бенито с возрастающей холодностью смотрит на собеседника, как дирижер – на флейтиста, играющего прослушивание в оркестр. – Это вкусно, Бенни. – Не оскорбляйте меня, детектив, прошу вас. – Извините. – Мне ли не знать, насколько вкусно. – Лучше всех. – Ничего лучше у вас в жизни не было и не будет. Это настолько соответствует истине, что на глаза Ландсмана наворачиваются горькие слезы, и, чтобы скрыть это, он берется за второй пончик. – Кто-то искал этого аида, – говорит Бенито на своем шероховатом и торопливом идише. – Два-три месяца тому. Какая-то парочка. – Вы их видели? Бенито пожимает плечами. Он хранит в секрете от Ландсмана свою тактику и операции, кузенов и племянников и сети субштинкеров, которых нанимает. – Кто-то их видел, – говорит он. – Может, и я. – Это были черные шляпы? Бенито обдумывает вопрос довольно долго, и Ландсман видит, что он озабочен, словно это научный вопрос, и даже в какой-то мере приятный. Он медленно кивает. – Не черные шляпы, – говорит он. – Но бороды черные. – Бороды? Вы хотите сказать, это были досы? – Маленькие ермолки. Аккуратные бороды. Молодые люди. – Русские? Акцент? – Если я слышал об этих молодых людях, то мне ничего не сообщили об акценте. А если я видел их сам, тогда уж простите меня, не помню. Эй, в чем дело, почему вы не записываете, детектив? Ранее в их сотрудничестве Ландсман делал вид, что очень серьезно относится к сведениям, получаемым от Бенито. И теперь он выуживает записную книжку и царапает пару строчек, просто чтобы царь пончиков остался доволен. Ландсман не знает, что́ даст ему информация об этих двух или трех аккуратных молодых евреях, религиозных, но не из черных шляп. – И что они спрашивали конкретно, если не трудно? – просит Ландсман. – Где его можно найти. Информацию. – Они ее получили? – Только не в «Пончиках Мабухая». Не от Таганеса. У Бенито звенит шойфер, он вынимает его и прикладывает к уху. Вся его суровость исчезает в морщинах у рта. Теперь его лицо сочетается с глазами, мягкое, переполненное чувствами. Он нежно тарахтит по-тагальски. Ландсман подслушивает тихие звуки собственного имени. – Как Оливия? – спрашивает Ландсман, когда Бенито складывает телефон и заливает в лекало своего лица ярд холодного алебастра. – Не может есть, – говорит Бенито. – Больше никаких штекеле. – Какая жалость. Они закончили. Ландсман встает, сует записную книжку в карман брюк и позволяет себе последний кусок пончика. Он чувствует себя сильнее и счастливей, чем был неделями или, возможно, месяцами. Что-то в смерти Менделя Шпильмана, в истории, которая не отпускает, стряхнуло с него пыль и пауков. Или, может, все дело в пончике. Они идут к двери, но Бенито придерживает его за руку: – А почему вы больше ни о чем не спрашиваете меня, детектив? – А что я должен спросить? – Ландсман хмурится, потом неуверенно нашаривает вопрос: – Может, сегодня до вас дошли какие-то слухи? Что-нибудь с Вербова? Почти невообразимо, но все-таки возможно, что весть о недовольстве Вербова визитом Ландсмана к ребе достигла ушей Бенито. – С Вербова? Нет, другое. Вы все еще интересуетесь Зильберблатом? Виктор Зильберблат – один из одиннадцати висяков, которые Ландсману и Берко полагается закрыть. Зильберблата зарезали в марте у таверны «Хофбрау» в Нахтазиле – старом немецком районе в нескольких кварталах отсюда. Нож был маленький и тупой, и убийца не оставил следов. – Кто-то видел его брата, – говорит Бенито. – Рафи болтался поблизости. Никто не скорбел по Виктору, и меньше всех его брат Рафаил. Виктор мучил Рафаила, обманывал его, унижал, по-хозяйски пользовался его наличностью и женщинами. После смерти Виктора тот уехал из города, куда – неизвестно. Улики, связывающие Рафаила с ножом, неубедительны, насколько это возможно. Два сомнительных свидетеля подтвердили его алиби за сорок миль от места происшествия по обе стороны от Нахтазиля и на два часа от вероятного момента убийства его брата. Но Рафи Зильберблат давно и постоянно числится на полицейском учете, и, думает Ландсман, он вполне мог бы подойти, принимая во внимание пониженные стандарты новой сыскной политики в части доказательств. – Болтался – где? – уточняет Ландсман. Информация подобна горячему черному глотку кофе. Ландсман чувствует себя стопудовой змеей, обвивающейся кольцами вокруг свободы Рафаила Зильберблата. – У этого магазина «Биг-Махер», который уже закрылся, на Гранитном ручье. Кто-то видел, как он там ошивается. Тащил что-то. Баллон пропана. Может, он живет в пустом магазине. – Спасибо, Бенни, – говорит Ландсман. – Я проверю. Ландсман направляется к выходу. Бенито Таганес придерживает его за рукав. Отеческой рукой он приглаживает воротник Ландсманова пальто. Стряхивает крошки коричного сахара. – Ваша жена, – говорит он. – Опять здесь? – Во всем величии. – Милая дама. Бенни передает привет. – Я посоветую ей навестить вас. – Нет, вы ничего ей не посоветуете, – ухмыляется Бенито. – Она теперь ваш начальник. – Она всегда мой начальник, – признается Ландсман. – Сейчас это просто официально. Ухмылка меркнет, и Ландсман отводит взгляд от очков на сострадающих глазах Бенито Таганеса. Жена Бенито – бессловесная и незаметная маленькая женщина, но мисс Оливия в зените вела себя как начальник половины мира. – Это к лучшему, – говорит Бенито. – То, что вам надо. 21 Ландсман пристегивает к ремню дополнительный магазин и едет к северному концу, минуя мыс Палтуса, где город распыляется и вода преграждает суше путь, как рука полицейского. Прямо у шоссе Икеса останки универмага отмечают закат мечты о еврейской Ситке. Усилие заполнить каждое свободное пространство евреями мира от Якоби до сих иссякло на этом паркинге. И никакого Постоянного статуса, никакого притока новой еврейской плоти из захудалых углов и темных аллей Диаспоры. Запланированные постройки остались линиями на чертежах, захламивших некие стальные ящики. Филиал «Биг-Махера» у Гранитного ручья отдал Б-гу душу года два назад. Двери затянуты цепью, а по фасаду, там, где еврейскими и латинскими буквами когда-то значилось название магазина, только загадочные ряды дыр – точки домино и шрифт Брайля как признак упадка. Ландсман оставляет машину на разделительной полосе и бежит трусцой через огромный замерший паркинг к входной двери. Снег здесь не так глубок, как на улицах в центре города. Небо высокое и бледно-серое, расчерченное темноватыми тигриными полосами. Ландсман пыхтит носом, маршируя к стеклянной двери, ручки которой скованы голубыми обрезиненными цепями, точно руки – кандалами. Ландсману представляется, что сейчас он постучит в дверь, высоко подняв значок, излучая во все стороны крутизну, как силовое поле, – и этот задохлик Рафи Зильберблат выползет, робко моргая, на ослепляющий снегом день. Первая пуля чернит воздух около правого уха Ландсмана, словно жирная жужжащая муха. Он даже не понимает, что это пуля, пока не слышит – или вспоминает, что слышал, – приглушенный хлопок и звон стекла. Тогда он падает на живот в снег, прижимаясь к земле, где вторая пуля находит Ландсманов затылок и опаляет его, как струя бензина, к которой только что приложили спичку. Ландсман вытаскивает шолем, но голова его забита паутиной, и лицо его залеплено паутиной, и его сковывает паралич сожалений. Его план вообще не был планом, и вот все пошло наперекосяк. Никто его не прикрывает. Никто не знает, где он, кроме Бенито Таганеса, с его паточным взглядом и абсолютным метафизическим молчанием. Ландсман сдохнет на пустынном паркинге на краю света. Он закрывает глаза. Он открывает их, и паутина становится гуще и сверкает чем-то наподобие росы. Шаги на снегу, не одна пара ног. Ландсман поднимает пистолет и целится сквозь сверкающую канитель в мозгу. Стреляет. Слышится крик боли, женский натужный выдох и голос, призывающий рак на тестикулы Ландсмана. Снег забивает уши его и стекает, тая, за воротник пальто и на шею. Кто-то хватается за пистолет Ландсмана и пытается его отнять. Дышит попкорном. Повязка на глазах Ландсмана утончается, когда детектив, пошатываясь, выпрямляется. Он видит усатое рыльце Рафи Зильберблата, а у двери «Биг-Махера» – пухлую крашеную блондинку, лежащую на спине, видит, как жизнь ее фонтанирует из живота на курящийся красный снег. И пару пистолетов, один из них в руке Зильберблата, нацеленный в голову Ландсмана. От блеска оружия паутина сожаления и угрызений совести спадает. Вонь жареной кукурузы, наплывающая из заброшенного магазина, трансформирует запах крови в ноздрях Ландсмана, выводя на первый план сладкую составляющую. Ландсман приседает и отпускает «смит-вессон». Зильберблат так усердно тянет к себе пистолет, что когда Ландсман уступает, то нападающий шлепается в снег на спину. Ландсман наваливается на Зильберблата, придавливая коленями. Он просто действует без единой мысли. Выдергивает у Рафи свой шолем, перехватывает за рукоятку, и мир нажимает на спусковой крючок всех своих пистолетов. Из темени Зильберблата вырастает рог крови. Теперь паутина забивает уши Ландсмана. Он слышит только дыхание в глубине горла и как пульсирует его кровь. На мгновение странный покой раскрывается внутри у него, как зонтик; Ландсман сидит верхом на только что убитом им человеке, и колени его обжигает снег. Ему хватает соображения, чтобы понять: это спокойствие – не обязательно добрый знак. Потом сомнения начинают обступать осознание того, какой бедлам он тут устроил, – будто случайные зеваки, толпящиеся вокруг самоубийцы, намеренного прыгнуть с крыши. Ландсман, шатаясь, поднимается на ноги. Он видит кровь на своем пальто, ошметки мозгов, зуб. Двое мертвецов на снегу. Запах попкорна и едкая вонь немытых ног накрывают Ландсмана. Пока он занят выблевыванием кишок на снег, еще один человек появляется из магазина «Биг-Махер». Юноша с крысиным рылом и размашистой походкой. У Ландсмана еще хватает ума опознать в нем очередного Зильберблата. Этот Зильберблат бредет с поднятыми руками и ошарашенным взглядом. Руки его пусты. Но когда он видит, что Ландсман в крови и стоит на четырех, то раздумывает сдаваться. Он подхватывает пистолет, лежащий в снегу возле останков брата. Ландсман шатко пытается снова встать, и огненный след в затылке взрывается. Земля уходит из-под ног, а дальше наступает ревущая чернота. После смерти он просыпается, лежа лицом в снегу. Он не чувствует снега на щеках. Невыносимый звон в ушах прошел. Он силится сесть. Кровь с затылка разбросала рододендроны в снегу. Мужчина и женщина, которых он убил, не двигаются, но нет и следа юного Зильберблата, который стрелял в него и убил или не стрелял и не убил. С внезапной ясностью мысли и возрастающим подозрением, что он забыл умереть, Ландсман ощупывает себя. Его часы, ключи от машины, мобильник, пистолет и жетон исчезли. Он ищет взглядом свою машину, припаркованную вдали на объездной дороге. Увидев, что его «суперспорт» исчез, он начинает понимать, что все еще жив, потому что только жизнь может подсунуть такую свинью. – Еще один Зильберблат херов, – хрипит он. – Все они одинаковы. Он замерз. Он подумывает, а не войти ли в «Биг-Махер», но вонь попкорна останавливает его. Отвернувшись от зияющих дверей, он возводит глаза к высоким холмам и сопкам за ними, почерневшим от лесов. Потом садится на снег. Потом ложится. Это удобно и приятно, и приятен запах прохладной пыли, и он закрывает глаза и засыпает, втискиваясь в удобную черную дырочку в стене гостиницы «Заменгоф», и впервые в жизни клаустрофобия его не беспокоит, ни капельки. 22 Ландсман держит на руках младенца. Младенец плачет, без всяких на то печальных причин. От его стенаний сердце Ландсмана приятно сжимается. Ландсман с удовольствием осознает, что у него на руках толстенький красивый сынок, благоухающий вафлями и мылом. Он сжимает пухлую ножку, прикидывает на руках вес маленького дедушки, одновременно ничтожный и значимый. Он поворачивается к Бине, чтобы сообщить радостную новость: все было ошибкой. Вот же их сын. Но Бины нет, сказать некому – только в ноздрях память о дожде на ее волосах. И он просыпается и понимает, что плачущий младенец – это Пинки Шемец, протестующий против замены подгузника или чего еще. Ландсман моргает, и мир вторгается в него шелкографией обоев на стене, а сам он выдолблен, как в первый раз, как при потере сына.