Ландсман лежит на постели Берко и Эстер-Малке, на стороне Берко, лицом к стене с пейзажем сада где-то на Бали и непугаными птицами. Кто-то его раздел до трусов. Он садится. Кожа на затылке саднит, а потом струна боли натягивается туже. Ландсман поглаживает место ранения. Пальцы наталкиваются на повязку – скукоженный прямоугольник марли и пластырь. Окружает его подозрительная безволосая область на скальпе. Воспоминания накладываются одно на другое с шлепающим звуком, словно свежие снимки со сценами убийства, выплюнутые аппаратом смерти доктора Шпрингера. Веселый санитар, рентген, укол морфия, надвигающийся кусок ваты, смоченной бетадином. А перед этим – свет уличного фонаря, обнажающий белый исполосованный винил потолка в машине «скорой помощи». Пурпурный снег. Кишки наружу, источающие пар. Шершень у самого уха. Красный фонтан изо лба Рафи Зильберблата. Дырчатая шифровка на пустом протяжении штукатурки. Ландсман так резко дает задний ход от воспоминаний о случившемся на парковке «Биг-Махера», что врезается во сне прямо в застарелую му́ку потери Джанго Ландсмана. – Горе мне, – говорит Ландсман. Он вытирает глаза. Он бы пожертвовал железой, еще каким-нибудь несущественным органом за папиросу. Дверь спальни открывается, и входит Берко, держа почти полную пачку «Бродвея». – Я говорил тебе когда-нибудь, что я тебя люблю? – спрашивает Ландсман, зная прекрасно, что никогда не говорил. – Слава б-гу, никогда, – отвечает Берко. – Я достал их у соседки, у Фридовой подруги жизни. Сказал ей, что это конфискация. – Я безумно благодарен. – Учтем наречие. Берко заметил еще, что Ландсман плакал, одна бровь вздыблена, свесилась, словно скатерть со стола. – С малышом все в порядке? – спрашивает Ландсман. – Зубки. Берко снимает пальто с крюка на двери спальни. Там же на вешалке висит и вся одежда Ландсмана, выстиранная и вычищенная. Берко шарит в заднем кармане Ландсмановой куртки и возвращается со спичками. Подходит к кровати и протягивает папиросы и спички. – Не могу со всей честностью утверждать, – говорит Ландсман, – что я понимаю, зачем я здесь. – Это была идея Эстер-Малке. Учитывая, как ты относишься к больницам. И они сказали, что нет необходимости там оставаться. – Садись. Но стула в комнате нет. Ландсман подвигается, и Берко садится на край кровати; пружины матраса тревожно скрипят. – Тут и правда можно курить? – Нет, конечно нет. Иди кури в окно. Ландсман вылезает из кровати, вернее, переваливается через ее край. Когда он поднимает бамбуковую штору на окне, то, к своему удивлению, видит, что идет дождь. Запах дождя влетает через два дюйма щели открытого окна, объясняя запах Бининых волос во сне. Ландсман смотрит на парковку многоэтажки и замечает, что снег растаял и смыт дождем. И что-то не то со светом. – Который час? – Четыре тридцать… две, – отвечает Берко, не глядя на часы. – А что за день? – Воскресенье. Ландсман распахивает окно и свешивается левой ягодицей с подоконника. Дождь падает на его недужную голову. Он закуривает папиросу, глубоко затягивается и силится решить, волнует ли его полученная информация. – Давненько я так не делал, – говорит он. – Проспать весь день. – Наверно, тебе было необходимо, – заключает Берко рассеянно. Искоса зыркает на Ландсмана. – Это Эстер-Малке стянула с тебя штаны, кстати. Просто чтобы ты знал. Ландсман стряхивает пепел за окно. – Меня подстрелили. – По касательной. Говорят, что-то вроде ожога. Даже швы не наложили. – Там было трое. Рафаил Зильберблат. Пишер, брат, как я догадался. И какая-то цыпочка. Брат забрал мою машину, бумажник спер. Мою бляху и шолем. И бросил меня там. – Именно так мы и восстановили события. – Я хотел позвонить, но этот еврейский крысеныш стырил и шойфер в придачу. Упоминание о телефоне Ландсмана вызывает у Берко улыбку. – Что? – спрашивает Ландсман. – Ну, пишер твой катит на север по Икеса, держит путь к Якоби, Фэрбенксу, Иркутску. – Гы-гы. – Твой телефон звонит. И пишер берет трубку. – Это был ты? – Бина. – Это мне нравится. – Две минуты на телефоне с Зильберблатом, и она определила, где он находится, как он выглядит и как звали его собаку, когда ему было одиннадцать. Пара латке арестовали его через пять минут на окраине Крестова. Твоя машина в порядке. Деньги еще в бумажнике. Попытка Ландсмана изобразить заинтересованность похожа на то, как огонь превращает сухой табак в лепестки пепла. – А жетон и пистолет? – спрашивает он. – А… – А… – Бляха и пистолет остались у твоей начальницы. – Она собирается мне их вернуть? Берко перегибается и разглаживает вмятины, оставленные Ландсманом на его кровати. – Я исполнял долг, – оправдывается Ландсман, но как-то плаксиво даже на его собственный слух. – Мне насвистели про Рафи Зильберблата. – Он пожимает плечами и запускает пальцы в бинты на затылке. – Я всего лишь хотел поговорить с этим аидом. – Ты должен был сперва мне позвонить. – Не хотелось беспокоить тебя в Субботу. Это слабое извинение, и звучит оно менее убедительно, чем ожидал Ландсман. – Ну идиот я, – соглашается Ландсман. – И плохой полицейский. – Правило номер один. – Я знаю. Но думал, что поступаю правильно. Кто ж ожидал, что так пойдет. – В любом случае, – говорит Берко. – Пишер этот. Братишка который. Называет себя Вилли Зильберблатом. Дал показания на покойного братца. Говорит, что это Рафи убил Виктора. Половинкой ножниц. – Это как? – Ради справедливости замечу, что у Бины есть причины похвалить тебя в этом деле. Ты раскрыл его весьма эффективно. – Половинкой ножниц? – Очень рачительно, правда? – Даже скупо. – А цыпочка, с которой ты обошелся так невежливо, – это тоже ты? – Это я. – Славная работа, Мейер. – В тоне Берко ни грана сарказма. – Ты всадил пилюлю в Яхвед Фледерман. – Да ну? – У тебя был трудный день. – Медсестру, что ли? – Наши коллеги в группе «Б» от тебя в полном восторге. – Ту, что пришила старого дрючка, как же его, Германа Познера? – Это было их единственное нераскрытое дело за прошлый год. Они думали, что она в Мексике. – Фигасе, – говорит Мейер по-американски.