– Табачник и Карпас уже замолвили Бине за тебя словечко, насколько я понимаю. Ландсман тушит папиросу о стену дома снаружи и выбрасывает окурок в дождь. Табачник и Карпас на самом деле вечно дышат Ландсману и Шемецу в затылок. Какое там «замолвили». – Даже когда мне везет, – говорит Ландсман, – все равно я невезучий. – Он вздыхает. – Ничего не слышно с острова Вербов? – Ни звука. – А в газетах? – «Лихт» и «Рут» ни гугу. – («Лихт» и «Рут» – это главные ежедневники черных шляп.) – И сплетен никаких я не слышал. Никто об этом не говорит. Ничего. Тишина полная. Ландсман встает с подоконника и идет к телефону на прикроватном столике. Он набирает номер, который запомнил много лет назад, задает вопрос, получает ответ, вешает трубку. – Вербовские забрали тело Менделя Шпильмана вчера поздно вечером. Телефон в руке Ландсмана вскидывается и чирикает, как заводная птичка. Он протягивает телефон Берко. – Да выглядит неплохо, – сообщает кому-то Берко, помолчав. – Да, могу представить, – конечно, ему нужен отдых. Хорошо. – Он отводит трубку и смотрит на нее, прикрывая микрофон пухлым пальцем. – Твоя бывшая. – Говорят, ты неплохо выглядишь, – говорит Бина Ландсману, когда он берет трубку. – Они и мне рассказали, – говорит Ландсман. – Отвлекись, – предлагает она. – Отдохни. Голос нежен и невозмутим, и нужно секунды две, чтобы до Ландсмана дошел подлинный смысл. – Ты этого не сделаешь, – просит он. – Бина, ради б-га, скажи мне, что это неправда. – Два трупа. Из твоего пистолета. Ни одного свидетеля, кроме мальца, который ничего не видел. Автоматическое отстранение от служебных обязанностей с сохранением жалованья. До разбирательства на заседании комиссии. – Так в меня же стреляли. У меня была надежная наводка. Я шел с пистолетом в кобуре. Я был вежлив, как мышь. А они начали в меня палить. – Конечно, у тебя будет возможность рассказать свою версию. Но я придержу твою бляху и твой пистолет в этом милом розовом пакетике «Хелло, Китти» со змейкой, в котором Вилли Зильберблат таскал их с собой, ладно? А ты просто постарайся привести себя в порядок, хорошо? – Разбирательство затянется на недели, – говорит Ландсман. – Когда я вернусь на службу, уже и полиции Ситки не будет, скорей всего. Нет оснований отстранять меня от работы, сама же знаешь. В таких обстоятельствах ты можешь позволить мне работать, пока продолжается расследование, и я буду вести это дело по всем правилам. – Есть правила, – возражает Бина. – А есть правила. – Не говори загадками, – просит он, а потом по-американски: – Какого хера? Помолчав секунду-другую, Бина объясняет: – Мне звонил главный инспектор Вэйнгартнер. Вчера вечером. Как стемнело. – Понятно. – Он сказал, что ему только что позвонили. На его домашний телефон, вот так. И полагаю, что уважаемый джентльмен на другом конце провода был немного взвинчен по поводу того, как вел себя детектив Мейер Ландсман в пятницу вечером в местах проживания этого уважаемого джентльмена. Нарушая общественный порядок. Проявляя крайнее неуважение к обитателям района. Действуя без разрешения властей. – И что сказал Вэйнгартнер? – Он сказал, что ты был отличным детективом, но все знают, что у тебя имеются определенные проблемы. Вот что, Ландсман, будет написано на твоем надгробии. – А ты, что ты ответила Вэйнгартнеру? – спрашивает он. – Когда он позвонил, чтобы испортить тебе субботний вечер. – Мой субботний вечер… Мой субботний вечер похож на буррито из микроволновки. Очень трудно испортить то, что уже с самого начала несъедобно. Между прочим, я сообщила инспектору, что тебя ранили. – А он? – Он сказал, что в свете новых свидетельств должен пересмотреть свои застарелые атеистические убеждения. И что мне следует постараться, чтобы ты непременно как следует отдохнул в тишине и комфорте. Что я и делаю. Ты отстранен от работы, но с полным содержанием до следующих распоряжений. – Бина, Бина, пожалуйста. Ты же знаешь, каково мне. – Я знаю. – Если я не могу работать… Так нельзя, Бина. – Я должна. – Температура ее голоса упала так быстро, что сосульки зазвенели на проводе. – Ты знаешь, как мало я могу в подобной ситуации. – Ты хочешь сказать: когда гангстеры дергают за ниточки, стопоря расследование убийства? В такой ситуации? – Я подчиняюсь главному инспектору, – разжевывает Бина, словно разговаривает с ослом; она знает, что больше всего Ландсман не любит, когда с ним разговаривают как с идиотом, – а ты подчиняешься мне. – Лучше бы ты мне не звонила, – говорит Ландсман, помолчав. – Лучше бы просто позволила умереть. – Только не надо мелодрам, – говорит Бина. – И – да ради б-га. – И что мне делать сейчас, помимо того, чтобы благодарить тебя за кастрацию? – Как пожелаете, детектив. Может, подумаешь о будущем ради разнообразия. – Будущее, – говорит Ландсман. – Типа летающие автомобили? Гостиницы на Луне? – Я подразумеваю твое будущее. – Хочешь отправиться на Луну со мной, Бина? Я слышал, что они еще принимают евреев. – До свидания, Мейер. Она вешает трубку. Ландсман тоже кладет трубку и стоит у телефона еще минуту, а Берко наблюдает за ним с кровати. Ландсман чувствует, как сквозь него проносится последний приступ гнева и энтузиазма, словно ком пыли в трубке пылесоса. И вот он пуст. Он садится на кровать. Забирается под одеяло, ложится лицом к балийскому пейзажу на стене и закрывает глаза. – Эй, Мейер, – говорит Берко. Но Ландсман не отвечает. – Ты теперь так и останешься в моей постели? Ландсман не видит никакой пользы в ответе на вопрос. Через минуту Берко вскакивает с матраса. Ландсман чувствует, что Берко оценивает ситуацию, ступая в глубины темных вод, разделяющих напарников, и стараясь найти верные слова. – Но все-таки оцени, – наконец говорит Берко, – Бина тоже навещала тебя в скорой. Оказывается, Ландсман ничего этого не помнит. Все исчезло, как ощущение детской пяточки в ладони. – Тебя сильно накачали, – говорит Берко. – Ты много чего наговорил. – Я оскандалился, когда она приходила? – пытается спросить Ландсман тонким голосом. – Да, – признается Берко. – Боюсь, что так и было. Потом он выходит из своей спальни и оставляет Ландсмана ломать голову над вопросом, удастся ли ему собраться с силами, и сообразить, можно ли увязнуть еще глубже. Ландсману слышно, как о нем говорят приглушенными голосами, припасенными для сумасшедших, придурков и непрошеных гостей. И так до вечера, когда они садятся за ужин. И в грохоте душа, и когда пудрят попку, и когда рассказывают сказку на ночь, заставляющую Берко Шемеца гоготать по-гусиному. Ландсман лежит на Берковой стороне кровати, с горящим рубцом на затылке, и то и дело выпадает из реальности запаха дождя за окном, шепота и криков семьи в соседней комнате. Каждый час еще один центнер песка просачивается через дырочку в душе Ландсмана. Сначала он не может оторвать голову от матраса. Потом не может открыть глаза. А когда глаза закрываются, то наступает не совсем сон, и мысли, терзающие его, хотя и ужасны, но не совсем сны. Где-то в середине ночи Голди влетает в комнату. Шаги его тяжелы и неуклюжи, походка крошки-монстра. Он не просто забирается в постель, он запутывает одеяла, как мешалка взбивает тесто, словно он в страхе спасался от чего-то, но, когда Ландсман заговаривает с ним, спрашивает его, что случилось, мальчик не отвечает. Глаза его закрыты, сердце бьется ровно и тихо. От чего бы он ни бежал, он находит убежище в родительской постели. Мальчик крепко спит. Он пахнет, как надрезанное яблоко, начинающее портиться. Голди вонзает ногти больших пальцев ног в поясницу Ландсмана, осторожно и беспощадно, и скрипит зубами. Звук такой, как будто тупые ножницы режут лист олова. После часа подобного лечения, около половины пятого, дитя на лоджии начинает плакать. Ландсман слышит, как Эстер-Малке пытается укачать его. Обычно она забирает его к себе в постель, но сегодня ночью это исключено, и у нее уходит много времени, чтобы успокоить маленького дедушку. Когда Эстер-Малке возвращается в спальню с ребенком на руках, дитя уже сопит, и успокаивается, и почти засыпает. Эстер-Малке сует ребенка между его братцем и Ландсманом и уходит. Воссоединившись в родительской постели, мальчики Шемецев начинают присвистывать, и урчать, и блеять внутренними клапанами, которые могут посрамить большой орган синагоги Эмману-Эль. Ребятишки производят ряд маневров, кунг-фу дремоты, потом отгоняют Ландсмана на самый край кровати. Они лупят Ландсмана, пронзают его ногтями, крякают и ворчат. Они пережевывают грубую пищу снов. На рассвете что-то очень плохое происходит в подгузнике младшего. Это самая дурная ночь в жизни Ландсмана, и это говорит о многом. Кофеварка начинает отхаркиваться в семь. Несколько тысяч молекул кофейного пара летят в спальню и теребят волоски в носу Ландсмана. Он слышит шарканье тапочек по ковру в коридоре. Он долго и трудно борется с мыслью, что Эстер-Малке стоит на пороге своей спальни, ненавидя его и собственный приступ благотворительности. Ему безразлично. И почему это должно его заботить? Наконец Ландсман понимает, что из его борьбы за безразличие прорастают парадоксальные семена поражения. Ну что ж, ему не безразлично. Он открывает глаз. Эстер-Малке прислоняется к дверному косяку и, обхватив себя руками, оглядывает пределы руины, бывшей когда-то ее постелью. Как бы ни называлась материнская эмоция при виде прелести ее сынишек, она соревнуется с выражением ужаса и тревоги на ее лице при виде Ландсмана в трусах. – Немедленно кыш из постели, – шепчет она. – Быстро и навсегда. – Ладно, – говорит Ландсман. Он садится, подводя итог своим ранам, боли и преобладающим векторам собственного настроения. Невзирая на все ночные пытки, он необычайно спокоен, уравновешен. Как-то более явствен в частях тела, коже и чувствах. Он ощущает себя более настоящим, что ли. Он не делил постель с другим человеческим существом уже около двух лет. Неужели это действительно надо было наконец попробовать? Он снимает одежду с двери и одевается. Держа в руках носки и ремень, идет за Эстер-Малке по коридору. – У дивана есть свои преимущества, – продолжает Эстер-Малке. – К нему, например, не прилагаются груднички и четырехлетки. – У твоих юношей серьезные проблемы с ногтями, – говорит Ландсман. – Кроме того, я думаю, морская выдра сдохла и разлагается в подгузнике у младшенького. На кухне она наливает им по чашке кофе. Потом идет к двери и поднимает «Тог» с коврика, на котором написано «ПРОВАЛИВАЙ». Ландсман сидит на табуретке за кухонным столом, уставясь во мрак гостиной, где тело его напарника вздымается над полом, словно остров. На диване развалины одеял.