Но внимание Ландсмана приковано к креслу напротив, развернутому спиной к водителю. На нем восседает возможный источник неприятностей – женщина ростом футов в шесть и, может, весом фунтов в двести, одетая в костюм из черной блестящей саржи, под которым видна белоснежная блузка без воротника. Глаза у этой грозной особы тверды и серы. Они напоминают Ландсману тусклые ложки выпуклой стороной наружу. В левое ухо у нее вдет белый наушник, а волосы цвета томатного соуса подстрижены по-мужски. – Не знал, что Рудашевских выпускают и в дамском формате, – говорит Ландсман, замерший на корточках в широком пространстве между повернутыми друг к другу сиденьями. – Это Шпринцл, – говорит хозяйка. И Батшева Шпильман поднимает вуаль. Тело у нее хрупкое, может, даже сухопарое, но это не связано с возрастом, потому что лицо с прекрасными чертами, пусть и худое, но гладкое, и на него приятно смотреть. Ее широко поставленные глаза наполнены синевой, колеблющейся между «разбивающей сердце» и «роковой». Губы не накрашены, но сочны и алы. Нос длинный и прямой, ноздри трепетно изогнуты, точно пара крыльев. Лицо Батшевы сильно и прелестно, но костяк ее так изношен, что на нее больно смотреть. Голова венчает жилистую шею, словно инопланетный паразит, прилепившийся к чужому телу. – Я хотела, чтобы вы заметили: она вас еще не прикончила. – Спасибо, Шпринцл, – говорит Ландсман. – Проехали, – отвечает Шпринцл Рудашевская на американском. Голос ее похож на гул перекатывающейся в ведре луковицы. Батшева Шпильман указывает перстом на противоположный конец сиденья. Ее рука мерцает в черном бархате, перчатка застегнута на три черные жемчужины. Ландсман принимает предложение и встает с пола. Сиденье очень удобно. Он ощущает на кончиках пальцев холодную изморось воображаемого стакана с коктейлем. – Кроме того, она еще ничего не сообщила ни одному из своих братьев или кузенов в других машинах, хотя, как видите, у нее есть с ними связь. – Тугой клубок эти Рудашевские, – говорит Ландсман, но он понимает, что требуется понять. – Вы хотите со мной поговорить. – Разве? – отвечает она, и ее губы, поразмыслив, решают, что не стоит приподнимать уголки. – Это вы влезли без стука в мою машину. – Ой, так это машина? Ошибочка вышла, я думал, это шестьдесят первый автобус. Приплюснутое лицо Шпринцл Рудашевской обретает философское, даже мистически-бессмысленное выражение. Она выглядит так, словно напрудила в штаны и сейчас наслаждается теплом. – Они спрашивали о вас, дорогая, – говорит она старухе с нежностью медсестры. – Интересуются, в порядке ли вы. – Скажи, что я в порядке, Шпринцл. Скажи им, что мы уже едем домой. – Она смотрит на Ландсмана нежными глазами. – Мы подбросим вас до гостиницы. Я хочу на нее взглянуть. – (У глаз Батшевы цвет невиданный, такую синеву встречаешь в оперении птиц или в витражах.) – Вам это удобно, детектив Ландсман? Ландсман отвечает, что ему удобно. Пока Шпринцл Рудашевская шепчет в невидимый микрофон, ее хозяйка опускает стекло и велит шоферу ехать на угол Макса Нордау и Берлеви[41]. – Кажется, детектив, у вас в горле пересохло, – говорит она, снова поднимая стекло. – Уверены, что не хотите имбирного лимонада? Шпринцеле, дай джентльмену бокал. – Спасибо, госпожа Шпильман. Я не хочу пить. Глаза Батшевы Шпильман расширяются, сужаются, расширяются снова. Она составляет его опись, сверяя с тем, что уже знает или слышала. Ее взгляд скор и безжалостен. Из нее, наверное, получился бы отличный детектив. – Имбирного лимонада не хотите точно, – резюмирует она. Они поворачивают на Линкольн и катят по берегу мимо острова Ойсштелюнг и нарушенных обещаний Английской Булавки, направляясь к гостинице «Заменгоф». Глаза эти окунают его в кувшин эфира. Они прикалывают его кнопками к доске объявлений. – Ладно, отлично, почему бы нет? – соглашается Ландсман. Шпринцл Рудашевская подает ему холодную бутылку имбирного лимонада. Ландсман прижимает ее к вискам, потом делает глоток, пропихивая лимонад как невкусное, но полезное лекарство. – Я не сидела рядом с чужим мужчиной сорок пять лет, детектив, – признается Батшева Шпильман. – Это очень неправильно. Мне следовало бы устыдиться. – Особенно притом, какие у вас обычно собеседники мужского пола… – Вы не возражаете? – Она опускает черную вуаль, ее лицо перестает участвовать в беседе. – Мне так значительно удобней. – Как вам будет угодно. – Ну, – говорит она; вуаль раздувается с каждым выдохом. – Ладно. Да, я хотела поговорить с вами. – Я тоже хотел поговорить с вами. – Почему? Вы думаете, что я убила моего сына? – Нет, госпожа Шпильман, я так не думаю. Но я надеялся, что вы знаете, кто мог его убить. – Вот как! – объявляет она тихим пронзительным голосом, словно поймала Ландсмана на слове. – Значит, его убили. – Мм… Что ж, да, его убили, госпожа Шпильман. Разве… Что вам рассказал муж? – Что мой муж рассказал мне, – произносит она риторически, словно озвучивая название очень тонкой брошюры. – Вы женаты, детектив? – Я был женат. – Брак распался? – Думаю, что это лучшее определение. – На секунду он задумывается. – Пожалуй, иначе и не скажешь. – Мой брак – это полный успех, – говорит она без тени хвастовства или гордости. – Вы понимаете, что это значит? – Нет, госпожа Шпильман, – говорит Ландсман. – Не уверен, что понимаю. – В каждом браке есть что-то… – начинает она. Она снова трясет головой, и вуаль дрожит. – Один из моих внуков сегодня был у меня дома перед похоронами. Девять лет ему. Я включила телевизор в комнате для шитья – не положено, конечно, но как быть, если маленький шкоц скучает. И мы вместе минут десять смотрели программу. Это был мультик: волк гоняется за голубым петухом. Ландсман говорит, что видел этот мультфильм. – Тогда вы знаете, – продолжает она, – что волк может там бежать по воздуху. Он умеет летать, но только до тех пор, пока думает, что бежит по земле. Стоит ему опустить взгляд и понять, что происходит, как он падает и разбивается о землю. – Я видел этот эпизод, – говорит Ландсман. – Это и есть удачный брак, – говорит ребецин. – Я прожила последние пятьдесят лет, летая по воздуху. Не глядя вниз. Я говорила мужу только то, что требует Б-г. И наоборот. – Мои родители вели себя точно так же, – кивает Ландсман. А если бы он и Бина последовали этой же традиции, не продлился бы их брак подольше? – Но требования Б-га их не слишком заботили. – Я узнала о смерти Менделя от нашего зятя Арье. А этот человек никогда не говорил мне и слова правды. Ландсман слышит, как кто-то подпрыгивает на кожаном чемодане. Оказывается, что это смеется Шпринцл Рудашевская. – Продолжайте, – просит госпожа Шпильман. – Пожалуйста, расскажите мне. – Продолжаю. Ну. Вашего сына застрелили. Или, вернее… ну, откровенно говоря, его казнили. Ландсман рад тому, что на ней вуаль, когда он произносит это слово. – Кто убил, мы не знаем. Мы выяснили, что какие-то люди, двое или трое, разыскивали Менделя, спрашивали о нем. Наверно, не очень добрые люди. Это случилось несколько месяцев тому. Мы знаем, что он был под героином, когда умер. Так что в конце он ничего не чувствовал. Боли, я имею в виду. – Ничего, вы имеете в виду, – поправляет она его. Две кляксы, чернее, чем черный шелк, ползут по вуали. – Продолжайте. – Соболезную, госпожа Шпильман. Насчет вашего сына. Мне следовало сказать это сразу. – Спасибо, что не сказали. – Мы думаем, что тот, кто это сделал, явно не любитель. Но смотрите, я признаю, что с утра пятницы наше расследование смерти вашего сына более или менее буксует. – Вы все время говорите «мы», – говорит она. – Подразумевая, естественно, полицию Ситки. Теперь ему хотелось бы увидеть ее глаза. Поскольку ему отчетливо кажется, что она с ним играет. Что она знает: у него нет ни прав, ни власти. – Не совсем, – отвечает Ландсман. – Значит, «мы» – это отдел расследования убийств. – Нет. – Вы и ваш напарник. – Снова нет. – Что же, тогда, признаюсь, я ничего не понимаю, – говорит она. – Кто эти «мы», буксующие в расследовании смерти моего сына? – В настоящее время? Я… мм… это что-то вроде теоретических изысканий. – Понимаю. – Предпринимаемых некой независимой организацией.