– Прошу вас воздержаться от подобных выражений, друг Флиглер, – укоряет его Баронштейн. – Уверен, что говорил об этом уже не раз. – Может, и говорили, да я недослышал, видать, – отвечает Флиглер. Баронштейн пристально смотрит на Флиглера. В глубинах его черепа тайные железы выделяют яд. – Друг Флиглер настойчиво предлагал застрелить вас и выбросить ваше тело в лесу, – дружески сообщает Баронштейн, не сводя глаз с человека с пистолетом в кармане. – Далеко в лесу, – уточняет Флиглер. – Поглядеть, кто там набежит и обглодает ваш скелет. – Это и есть ваш курс лечения, доктор? – говорит Ландсман, крутя головой, чтобы поглядеть в глаза Робоя. – Неудивительно, что Мендель Шпильман так быстро выписался отсюда прошлой весной. Они съедают эту ремарку, оценив ее вкус и количество витаминов. Баронштейн позволяет капельке упрека влиться в его ядовитый взгляд. «Аид был у тебя в руках, – говорит взгляд, брошенный на доктора Робоя. – И ты позволил ему уйти». Баронштейн наклоняется поближе к Ландсману, вытягиваясь на табурете, и говорит с присущей ему ужасающей нежностью. Его застоявшееся дыхание ядовито. Сырные корки, хлебные крошки, опивки со дна стакана. – Что вы тут делаете, друг Ландсман, – допытывается он, – здесь, где делать вам совершенно нечего? Баронштейн выглядит искренне озадаченным. Еврей желает понять, что происходит. Это, думает Ландсман, наверное, единственное желание, которое этот человек может себе позволить. – Я могу задать вам тот же вопрос, – говорит Ландсман, думая, что, может быть, и Баронштейну тут делать нечего, он здесь проездом, как и Ландсман; может, он идет по тому же следу, восстанавливая недавнюю траекторию Менделя Шпильмана, пытаясь найти место, где сын ребе пересекся с тенью, убившей его. – Это что, пансион для заблудших вербовских? Кто эти типы? Кстати, у вас одна шлевка для ремня пустая. Пальцы Баронштейна направляются к поясу, потом он откидывается на стуле и изображает на лице что-то вроде улыбки. – Кто знает, что вы здесь? – спрашивает он. – Кроме летчика? Ландсмана пронизывает страх за Рокки Китку, летящего через жизнь сотни миль вверх тормашками, сам того не замечая. Ландсман мало что знает об этих аидах Перил-Стрейта, но ясно, что церемониться с летчиком малой авиации они не будут. – Какого летчика? – спрашивает он. – Полагаю, нам следует ожидать худшего, – говорит доктор Робой. – Эта площадка, видимо, скомпрометирована. – Вы провели слишком много времени с этими людьми, – говорит Баронштейн. – Вы уже говорите, как они. – Не отводя глаз от Ландсмана, он расстегивает ремень и пропускает его через петлю, которая была пуста. – Может, вы и правы, Робой. – Он туго затягивает ремень с явно мазохистским наслаждением. – Но готов побиться об заклад, что Ландсман никому ничего не сказал. Даже этому жирному индейцу, своему напарнику. Ландсман пустился в авантюру один-одинешенек. Поддержки у него никакой. Закон за ним не стоит, и даже значка у него нет. Он не мог никому рассказать, что отправляется в Страну Индейцев, поскольку боялся, что его попытаются отговорить. Или, что еще хуже, запретят ему. Они сказали бы ему, что его способность здраво мыслить ослаблена жаждой мести за смерть сестры. Брови Робоя взлетают над носом, как пара порывистых рук. – Сестры? – восклицает он. – Кто его сестра? – Я прав, Ландсман? – Жаль, что не смогу вас обнадежить, Баронштейн. Но все, что произошло, я полностью описал, все о вас и об этой афере. – Неужели? – Об этом липовом реабилитационном центре для молодежи. – Я понял, – говорит Баронштейн с издевательским нажимом. – Липовый реабилитационный центр для молодежи. Весьма поразительное известие. – Прикрытие для ваших махинаций с Робоем и Флиглером и их могущественными друзьями. Сердце Ландсмана колотится от неистовой этой пальбы наугад. Он думает, какая нужда евреям в таком огромном предприятии здесь и как они смогли уговорить аборигенов, чтобы разрешили строительство. Прикупили, что ли, кусок индейских земель, чтобы построить новый Макштетл? Или тут предполагается перевалочный пункт для незаконной переправки людей, что-то вроде вербовского воздушного моста с Аляски, без виз и паспортов? – Тот факт, что вы убили Менделя Шпильмана и мою сестру, чтобы они не разгласили то, что вы тут творите. И потом использовали связи с правительством через Робоя и Флиглера, чтобы скрыть причины аварии. – И вы все это записали, не так ли? – Да, и отослал моему адвокату с указанием вскрыть в случае, если я, к примеру, исчезну с лица земли. – Вашему адвокату. – Совершенно верно. – И что это за адвокат? – Сендер Слоним. – Сендер Слоним. Понятно, – кивает Баронштейн, будто слова Ландсмана убедили его. – Хороший еврей, но дурной адвокат. Он сползает с табурета, и стук его сапог ставит точку в допросе заключенного. – С меня достаточно, друг Флиглер. Ландсман слышит шлепанье и скрип подошв по линолеуму, затем у самого его правого глаза возникает тень. Расстояние между острием стали и роговицей можно измерить морганием ресниц. Ландсман отдергивает голову, но с другой стороны острие ножа. Флиглер хватает Ландсмана за ухо и дергает. Ландсман сжимается в клубок и пытается скатиться со стола. Флиглер бьет по перевязанной ране Ландсмана набалдашником трости, и зазубренная звезда вспыхивает на сетчатке его глаз. Пока Ландсман занят звоном колокола боли, Флиглер переворачивает его на живот. Он садится ему на спину, резко оттягивает голову Ландсмана и приставляет нож к горлу. – Может, у меня и нет значка, – хрипит Ландсман; он обращается к доктору Робою, в ком чувствует самого нерешительного человека в этом помещении, – но я все еще ноз. Вы, ребята, меня убьете, и мир станет для вас адом, что бы тут ни происходило. – Может, и не станет, – говорит Флиглер. – Вероятность пренебрежимо мала, – соглашается Баронштейн. – Да и никто из вас, аидов, не будет полицейским через два месяца. Тонкая струйка углеродных и железных атомов, последовательных признаков лезвия ножа, становится на градус теплее рядом с трахеей Ландсмана. – Флиглер… – говорит Робой, вытирая губу огромной клешней. – Давай, Флиглер, – просит Ландсман, – режь. Я тебе спасибо скажу. Давай же, сука. Из-за двери в кухню доносится мешанина раздраженных мужских голосов. Чьи-то ноги скрипят по полу, кто-то хочет постучать и колеблется. Ничего не происходит. – Что там такое? – горько вопрошает Робой. – На два слова, доктор, – слышен голос, молодой голос, американский, говорящий на американском языке. – Ничего не делай, – распоряжается Робой. – Просто жди. Ландсман слышит голос, слова, поток витиеватых слов, которые фиксируются в его мозгу как бессмысленные горловые звуки. Флиглер перемещает вес, поудобнее усаживаясь на поясницу Ландсмана. Дальше следует неловкое молчание посторонних попутчиков в лифте. Баронштейн смотрит на свои дорогущие швейцарские часы. – Так в чем я оказался прав? – спрашивает Ландсман. – Просто из любопытства. – Гы, – отвечает Флиглер. – Смех, да и только! – Робой – профессиональный врач-реабилитолог, – объясняет Баронштейн, являя образец снисходительного терпения, как Бина, когда она обращается к одному из тех пяти миллиардов людей, и Ландсман в их числе, каковые, по ее мнению, являются в общем и целом идиотами. – Они и вправду пытались помочь сыну ребе. Мендель пришел сюда по своей воле. Когда он решил уйти, никто не мог его остановить. – Уверен, что новость разбила вам сердце, – говорит Ландсман. – И что вы имеете в виду? – Я полагаю, что выздоровевший Мендель Шпильман опасности для вас не представлял? В качестве явного наследника? – Ой-вей, – говорит Баронштейн. – Чего только вы не знаете! Дверь кухни открывается, и Робой проскальзывает внутрь, брови дугой. Прежде чем дверь захлопывается, Ландсман замечает двух юношей, бородатых и одетых в мешковатые костюмы. Взрослые мальчики, один с черной змейкой наушника за ухом. На внешней стороне двери небольшая пластинка гласит: «КУХНЯ ОБОРУДОВАНА БЛАГОДАРЯ ВЕЛИКОДУШИЮ МИСТЕРА И МИССИС ЛАНС ПЕРЛШТЕЙН, ПАЙКСВИЛЛЬ, МЭРИЛЕНД». – Восемь минут, – говорит Робой, – максимум десять. – Ждем гостей? – спрашивает Ландсман. – И кого же? Гескеля Шпильмана? Да знает ли он, что вы здесь, Баронштейн? Вы сговариваетесь с этим народом у ребе за спиной? Они думают потеснить вербовских? Что им нужно было от Менделя? Вы хотели использовать его, чтобы нажать на ребе? – Мне кажется, вам пора перечитать это ваше письмо, – замечает Баронштейн. – Или попросить Сендера Слонима прочесть его вам. Ландсман слышит, как везде снуют люди, ножки стульев скрипят по доскам пола. Вдалеке жужжание и стук электрического мотора, звон отъезжающего гольфмобиля. – Придется повременить с этим, – говорит Робой, приближаясь к Ландсману и нависая над ним; его густая борода стекает со щек, закрывая все лицо, пышно расцветает в ноздрях, курчавится тонкими завитками у мочек ушей. – Он совершенно не терпит бардака. Ладно, детектив. Его медленно текущий голос-сироп становится совершенно приторным, неожиданно теплеет. Небрежная симпатия наполняет этот голос, предвещая худшее, и Ландсман цепенеет, ожидая этого худшего, а оно оказывается просто уколом в руку, быстрым и умелым. В сонные секунды перед тем, как Ландсман теряет сознание, гортанная речь Робоя звучит как аудиозапись в наушнике, и Ландсман ослепительным усилием умудряется постичь непостижимое – так иногда во сне внезапное прозрение рождает великие теории или прекрасные стихи, которые утром превращаются в абракадабру. Эти евреи по ту сторону дверей обсуждают розы и благовония. Они стоят на ветру пустыни под финиковыми пальмами, и Ландсман рядом с ними, просторные хитоны защищают их от палящего библейского солнца, они беседуют на иврите, и все они вместе, друзья и братья, и горы скачут, словно барашки, и холмы подобны ягнятам.[46] 31 Ландсман пробуждается ото сна, в котором он скармливает правое ухо лопастям пропеллера «Сессны-206». Он ворочается под сырым одеялом, электрическим, но не включенным в розетку, в комнатушке едва ли большей, чем койка, на которой он распростерт. Мейер касается головы осторожным пальцем. В том месте, куда саданул его Флиглер, вздулась шишка, кожа мокнет и саднит. Левое плечо тоже болит адски. В узком окне над койкой металлические жалюзи пропускают разочарованную мглу ноябрьского предвечерья юго-восточной Аляски. В комнату сочится даже не свет, а останки света, день, одолеваемый воспоминаниями о солнце.