Китка обмозговывает это заявление, как будто отыскивая в нем лазейки или слабые места. – Я должен быть во Фрешуотере к десяти, – говорит он, изображая сожаление. – Да. Понимаю. – Иначе я бы тебя прикрыл, брательник. – Да ладно тебе. О чем ты? Не твоя это беда. – Да, но Наоми… Она была, конечно, оторва. – Ты мне рассказываешь. – Вообще-то, она никогда меня особенно не жаловала. – Ну, она впадала в крайности, – говорит Ландсман, пряча пистолет в карман пиджака, – порой. – Ладно тогда, – говорит Китка, носком сапога изгоняя последнюю волну из самолета. – Эй, ты там, слышь, поосторожней. – Честно говоря, я не знаю, как это, – признает Ландсман. – Значит, это семейное. У вас с сестрой. Ландсман с грохотом шагает по мосткам к стальным воротам и дергает ручку – из чистого интереса. Потом перебрасывает рюкзачок через решетчатую ограду и сам перелезает следом на ту сторону. Когда он оказывается на верхушке ограды, нога его застревает меж прутьев решетки. У него слетает ботинок. Ландсман кувыркается и шлепается на землю, смачно чавкающую при его приземлении. Рот наполняется соленым вкусом крови из прикушенного языка. Ландсман отряхивается и оглядывается – убедиться, что Китка все это видит. Он машет Китке, мол, все в порядке. Чуть помедлив, Китка машет ему в ответ и захлопывает дверцу самолета. Мотор со стуком пробуждается. Пропеллер исчезает в темном ореоле собственного вращения. Ландсман начинает долгое восхождение по лестнице. Если что, он сейчас в худшей форме, нежели в пятницу утром, когда попытался одолеть лестницу высотки «Днепр», ведущую к квартире Шемецев. Прошлую ночь он пролежал без сна на жестком бугристом матрасе мотеля. Два дня назад его подстрелили, избили и бросили на снегу. У него все болит. Он тяжко, хрипло дышит. Да еще эта загадочная боль в ребре и в левом колене. Он останавливается ненадолго на полпути, чтобы взбодриться сигаретой, и оборачивается поглядеть, как «сессна», жужжа и вихляя, уносится прочь сквозь низкие утренние облака, бросая Ландсмана на самый что ни на есть произвол судьбы. Ландсман свешивается с перил высоко над пустынным берегом и деревней. Далеко внизу, на кривых мостках, какие-то люди выходят из домов, чтобы посмотреть на его восхождение. Он машет им, и они любезно машут в ответ. Он затаптывает окурок и возобновляет свой размеренный путь наверх. Его сопровождает плеск воды в заливе и отдаленные насмешки ворон. Потом звуки меркнут. Он слышит лишь свое дыхание, звон ступенек под ногами, скрип ремней рюкзачка. На верхотуре на белоснежном флагштоке развеваются два флага. Один – флаг Соединенных Штатов Америки. Другой – скромный белый, с голубой звездой Давида. Флагшток стоит в кольце беленых камней, окруженных бетонной площадкой. У основания флагштока маленькая металлическая пластинка сообщает: «ФЛАГШТОК ВОЗДВИГНУТ БЛАГОДАРЯ ЩЕДРОСТИ БАРРИ И РОНДЫ ГРИНБАУМ, БЕВЕРЛИ-ХИЛЛЗ, КАЛИФОРНИЯ». Дорожка ведет от круглой площадки к зданию покрупнее, которое Ландсман видел с воздуха. Все прочие строения – жалкие халупы, обшитые кедровой дранкой, но это не лишено претензий на стиль. Скатная крыша покрыта рифленой сталью, окрашенной в темно-зеленый цвет. Окна с переплетами. Глубокая веранда окружает дом с трех сторон, ее стойки сделаны из неокоренных еловых бревен. В центре веранды – широкая лестница, и бетонная дорожка подводит прямо к ней. На верхней ступеньке лестницы стоят двое, наблюдая, как Ландсман приближается. У обоих окладистые бороды, но пейсов нет. Нет ни чулок, ни черных шляп. Тот, что слева, – молод, лет тридцати от силы, рослый, даже длинный, у него лоб как бетонный бункер и отвислая челюсть. Его необузданная борода скручивается в черные кольца, оставляя завиток голой кожи на каждой щеке. Руки, безвольно висящие по швам, пульсируют, как пара головоногих. На нем черный костюм свободного покроя и галстук в узкую косую полоску. Ландсман прочитывает тоскливое нетерпение в подергивающихся пальцах рослого и пытается угадать под жилетом очертания пистолета. Чем ближе подходит Ландсман, тем холоднее и светлее становятся темные глаза рослого. Второй человек приблизительно Ландсмановых лет, его веса и сложения. В талии он, в отличие от Ландсмана, чуть расплылся и опирается на витую трость из какого-то черного лакированного дерева. Борода у него цвета древесного угля, присыпанного золой, аккуратно подстриженная, даже щеголеватая. На нем твидовая тройка, образ дополняет затейливая трубка, которой он задумчиво попыхивает. Похоже, он доволен зрелищем Ландсманова восхождения, а то и в восторге от него – любознательный врач, предугадывающий легкую аномалию, отклонение во время обычного осмотра. Обут он в лоферы на кожаных шнурках. Ландсман останавливается у нижней ступеньки веранды и поправляет рюкзачок на плече. Где-то дятел тарахтит бочонком с игральными костями. На миг стук дятла и шуршание еловой хвои – единственные звуки вокруг. Словно их всего трое человек на всю юго-восточную Аляску. Но Ландсман чувствует, что за ним наблюдают сквозь щелку занавесок на окне, сквозь прицелы винтовок, окуляры перископов, линзы дверных глазков. Он чувствует нарушенный ход жизни, прерванную утреннюю зарядку, недомытые кофейные чашки. Слышит шкварчащее в масле яйцо, подгорающие тосты. – Не знаю, как вам и сказать, – говорит каланча с курчавой бородой. Кажется, что голос слишком долго околачивается у него в груди, прежде чем выйти наружу. Неповоротливые слова вытекают медленно и вязко, как из ковша. – Но ваш попутчик только что улетел без вас. – А я разве куда-то собирался? – интересуется Ландсман. – Здесь вы не останетесь, друг мой, – говорит человек в твиде. Едва он произносит слово «друг», как его дружелюбие напрочь иссякает. – Но у меня забронировано, – не сводя глаз с беспокойных рук великана. – Я моложе, чем кажусь. В лесу будто кости ссыпали в ведерко. – Ладно, я не мальчик, и брони у меня нет, но я действительно страдаю от серьезной зависимости, – говорит Ландсман. – Разумеется, все не бесплатно, я понимаю. – Мистер… – Человек в твиде делает шаг в направлении Ландсмана, и тот чувствует вонь крепкого табака. – Послушайте, – продолжает Ландсман, – я слыхал, какое доброе дело вы, ребята, здесь делаете, ясно? Я уже все перепробовал. Знаю, это безумие, но я на грани, и мне больше некуда идти. Твидовый костюм оглядывается на каланчу, стоящего на верхней ступени лестницы. Похоже, им невдомек, кто такой Ландсман и что с ним делать. Веселуха последних нескольких дней и особенно мучительный перелет из Якоби, кажется, несколько размыли нозовскую ауру Ландсмана. Он надеется и опасается, что у него видок опустившегося бедолаги, волочащего свои невзгоды в захудалой переметной суме за спиной. – Мне нужна помощь, – говорит он и, к собственному удивлению, чувствует, как глазам становится горячо от слез. – Я на грани… – Голос его срывается. – И уже готов это признать. – Как вас зовут? – спрашивает великан, медленно выцеживая слова. Взгляд у него теплый, но лишен дружелюбия. Он сочувствует Ландсману, но тот ему не слишком интересен. – Фельнбойгер. – Ландсман выуживает фамилию из древнего полицейского отчета. – Лев Фельнбойгер. – Кто-нибудь знает, что вы здесь, господин Фельнбойгер? – Только моя жена. И пилот, разумеется. Ландсман замечает, что эти двое достаточно хорошо знают друг друга, чтобы устроить яростный спор одними только глазами, не проронив ни слова и не сделав ни одного телодвижения. – Меня зовут доктор Робой, – говорит наконец каланча. Он выбрасывает руку по направлению к Ландсману, словно стрелу подъемного крана с грузом на конце. Ландсмана так и подмывает уклониться, но он пожимает эту сухую прохладную громадину. – Прошу вас, пройдемте внутрь, мистер Фельнбойгер. Он следует за ними по гладко ошкуренному еловому настилу веранды. Вверху, под навесом, он замечает осиное гнездо и приглядывается, есть ли там жизнь, но гнездо кажется таким же опустевшим, как и любое другое строение на вершине этой сопки. Они проходят в пустой вестибюль, обставленный с ортопедической чуткостью продолговатыми предметами из бежевой пены. Скучный коврик с коротким ворсом цвета картонной упаковки для яиц. Стены увешаны традиционными, набившими оскомину сюжетами из жизни Ситки: рыбацкие лодки, бакалавры иешивы, публика в кафе на Монастырской улице, свингующий клезмер, который вполне мог оказаться стилизованным Натаном Калушинером. И снова у Ландсмана возникает неприятное ощущение, что все это расставлено и вывешено не далее как сегодня утром. В пепельницах ни пылинки пепла. Стопки брошюр под названиями «Наркозависимость: кому она нужна?» и «Жизнь: взаймы или в собственность?». Термостат на стене вздыхает, будто от скуки. Пахнет новым ковром и погасшей трубкой. Над входом в застланный ковровой дорожкой коридор самоклеящаяся табличка объявляет: «МЕБЛИРОВАНО НА ПОЖЕРТВОВАНИЯ БОННИ И РОНАЛЬДА ЛЕДЕРЕР, БОКА-РАТОН, ФЛОРИДА». – Присаживайтесь, пожалуйста, – льет доктор Робой свой густой и темный голос-сироп. – Флиглер? Человек в твидовом костюме отходит к застекленной двери, открывает левую створку и проверяет задвижки вверху и внизу. Потом закрывает створку, запирает ее и прячет ключ в карман. На обратном пути, проходя мимо Ландсмана, слегка задевает его подбитым ватой твидовым плечом. – Флиглер, – произносит Ландсман, нежно вцепившись в его ладонь, – а вы тоже врач? Флиглер стряхивает руку Ландсмана, высвобождаясь. Он извлекает книжечку со спичками из кармана. – Чтоб вы не сомневались, – говорит он весьма неискренне и неубедительно. Пальцами правой руки он отслаивает спичку от коробки, чиркает ею и окунает в недра своей трубки одним сплошным движением. Пока его правая рука завораживает Ландсмана этим нехитрым трюком, левая ныряет в карман Ландсманова пиджака и возвращается уже с «береттой». – Вот она, ваша проблема, – говорит он, поднимая пистолет для всеобщего обозрения. – Теперь следите за доктором в оба. Ландсман послушно следит за тем, как Флиглер поднимает пистолет и изучает дотошным докторским взором. Но в следующую минуту дверь грохает где-то внутри Ландсмановой головы, и его отвлекает – буквально на полсекунды – гудение роя из тысячи ос, влетающего сквозь веранду его левого уха. 30 Ландсман приходит в себя. Он лежит на спине, глядя на ряд железных чайников, аккуратно свисающих с прочных крюков на полке в трех футах от его головы. В ноздрях Ландсмана стоит ностальгический запах лагерной кухни, баллонного газа, хозяйственного мыла, прожаренного лука, жесткой воды, слабая вонь из ящика для рыболовных снастей. Под затылком металл – холодом предзнаменования. Ландсман растянут на длинном стальном столе. Руки скованы за спиной, прижаты к крестцу. Босой, обслюнявившийся, он готов к ощипу и фаршировке лимоном и, может быть, веточкой шалфея по вкусу. – Чего только о вас не рассказывают, – говорит Ландсман. – Но о людоедстве я никогда не слышал. – Вас, Ландсман, я бы и в рот не взял, – подтверждает Баронштейн. – Даже если бы я был самый голодный человек на Аляске и мне подали вас с серебряной вилкой. Не люблю квашни. Он сидит слева от Ландсмана на барном стуле, руки скрещены под оборками его буйной черной бороды. Сейчас он не в подобающем ребе костюме, взамен на нем новые синие рабочие брюки из саржи, фланелевая рубашка, заправленная в брюки и застегнутая на все пуговицы. Широкий пояс из натуральной кожи с тяжелой пряжкой и черные берцы. Рубашка слишком велика для его остова, брюки жесткие, как железная плита. За вычетом ермолки, Баронштейн выглядит как худенький мальчик, наряженный дровосеком для школьного спектакля, накладная борода и все остальное. Каблуки сапог уперты в перемычку стула, манжеты брюк подтянуты, а под ними виднеются несколько бледных дюймов гусиной кожи на тонких щиколотках. – Кто он такой, этот аид? – спрашивает тощий гигант Робой. Ландсман вытягивает шею и впускает образ доктора, если это доктор, взгромоздившегося на высокий железный табурет в ногах у Ландсмана. Мешки под глазами словно пятна графита. Рядом с ним стоит медбрат Флиглер с тростью на сгибе локтя. Он наблюдает, как папироса гаснет на попечении правой руки, левая же зловеще спрятана в кармане твидового пиджака. – Откуда вы его знаете? Целый арсенал колюще-режущего оружия – ножи, секачи, колуны и другие инструменты – аккуратно прикреплен к магнитной доске на стене кухни, всегда под рукой у профессионального повара или шлоссера. – Сей аид – шамес по имени Ландсман. – Полицейский? – уточняет Робой с таким выражением лица, словно только что раскусил конфету, начиненную кислятиной. – У него же не было с собой значка. Флиглер, был у него значок или нет? – Я не нашел при нем ни значка, ни другого какого удостоверения принадлежности к силам охраны правопорядка, – говорит Флиглер. – Это потому, что я отобрал у него значок, – отвечает Баронштейн. – Так ведь, детектив? – Вопросы здесь задаю я, – говорит Ландсман, ворочаясь, чтобы найти положение, в котором было бы удобнее лежать на скованных руках. – Если не возражаете. – Какая разница, есть у него значок или нет, – высказывается Флиглер. – Здесь что его еврейский значок, что козлиное дерьмо – один хрен.