Они стоят и смотрят на коров. Ландсмана так и подмывает облокотиться на электрическую изгородь. Какой-то дьявольский шут в нем хочет ощутить журчание тока. Его внутренний ток хочет ощутить дьявола в проволоке. Что-то беспокоит Ландсмана в этом видении коровьей Земли Крокера. Какой бы реальной она ни казалась, она все же невозможна. Ее не должно быть здесь, никакой аид не способен провернуть номер таких масштабов. Ландсман знал многих или имел дело со многими великими или безумными евреями своего поколения, богачами, сумасшедшими утопистами, с так называемыми визионерами, политиками, которые вытачивали законы на своих токарных станках. Ландсман думает о генералах русской преступности с их складами оружия, алмазов и осетровой икры. Он мысленно перебирает всех королей контрабанды, могулов черного рынка, гуру малозначительных культов. Мужей, обладающих влиянием, связями, неограниченными денежными фондами. Никто из них не смог бы устроить подобное, даже Гескель Шпильман или Анатолий «Зверюга» Московиц. Не важно, насколько могуществен еврей, он сидит на поводке с 1948 года. Его царствие заключено в скорлупу ореха[57]. Его небеса – это раскрашенный купол, его горизонт – электрический забор. Он летит, но свобода его, как у воздушного шара, на ниточке. Берко же начинает рвать узел на галстуке, что для Ландсмана верный признак надвигающейся теории. – Что там, Берко? – спрашивает он. – Это не белая корова с рыжими пятнами, – говорит Берко с окончательной уверенностью. – Это рыжая корова с белыми пятнами. Он сдвигает шляпу на затылок, надувает губы. Отходит на несколько шагов от забора и подтягивает брючины. Сначала медленно он бежит вприпрыжку к забору. И потом, к ужасу, шоку и отчасти восторгу Ландсмана, Берко взлетает. Его туша отрывается от земли. Он вытягивает одну ногу и поджимает другую. Поддернутые штанины являют зеленые носки и бледные голени. Потом он приземляется, радостно ухнув, по другую сторону забора. Восстановив равновесие после жесткой посадки, он окунается в мир коров. – Ни хрена себе, – говорит Ландсман. – Вообще-то, я должен его сейчас арестовать, – замечает Дик. Коровы реагируют на вторжение жалобами и протестами, но не слишком эмоциональными. Берко направляется к той, которая его заинтересовала, и сразу переходит к делу. Корова пугается, мычит. Берко растопыривает руки ладонями вверх. Он уговаривает на идише, американском, тлинкитском, на старо- и новобычьем. Он ходит вокруг коровы, осматривая ее с головы до ног. Ландсман начинает понимать Берко – эта корова не похожа на остальных ни сложением, ни мастью. Корова не противится инспекции Берко. Он кладет руку ей на хребтину, и корова ждет, ноги расставлены, колени вывернуты, голова наклонена под углом, будто прислушивается. Он пробегает пальцами по ребрам, по шее, к загривку, потом обратно по бокам к шатрообразной оснастке ляжек. И тут рука его замирает в середине белого пятна. Берко подносит пальцы правой руки ко рту, слюнявит кончик пальца, а потом кругами трет пальцем белое пятно на крестце. Осматривает свою руку, улыбается и хмурится. Потом он топочет по полю и останавливается у забора напротив Ландсмана. Он поднимает правую руку торжественным жестом деревянного индейца у табачной лавки, и Ландсман видит на его пальцах белые хлопья. – Фальшивые пятна, – говорит Берко. Он снова отступает от забора. Ландсман и Дик расходятся в стороны, и Берко взлетает, а потом земля звенит от удара. – Показушник, – говорит Ландсман. – И всегда был, – подтверждает Дик. – Итак, – начинает Ландсман, – что ты говоришь? Корова носит камуфляж? – Вот именно. – Кто-то нарисовал рыжей корове белые пятна. – Похоже на то. – И это представляется тебе важным. – В определенной степени, – уточняет Берко. – В определенном контексте. Я думаю, что эта корова – рыжая телица. – Да иди ты, – говорит Ландсман. – Рыжая телица. – Небось еврейские штучки, – отзывается Дик. – Когда Иерусалимский Храм будет отстроен, – говорит Берко, – и придет время для традиционного обряда искупительной жертвы, как говорит Писание, нужно будет добыть корову особой породы. Рыжую телицу без порока.[58] Чистую. Думаю, что это большая редкость – непорочные рыжие телицы. Кажется, таких было всего девять с начала истории. Найти такую было бы ужасно круто. Все равно что найти цветок клевера с пятью лепестками. – Когда Храм будет отстроен, – говорит Ландсман, думая о дантисте Бухбиндере и его безумном музее. – Это после прихода Мессии? – Некоторые люди говорят, – медленно произносит Берко, начиная понимать то же, что начинает понимать Ландсман, – что Мошиах будет медлить, пока Храм не отстроят. Пока не восстановят жертвенный алтарь. Кровавые приношения, жречество, все эти песни и пляски. – Так что, если при вас рыжая телка, например? И все инструменты готовы, так? Все эти уморительные шляпы и все такое. И если… мм… отстроить Храм… можно заставить Мессию прийти поскорее? – Не то чтобы я был сильно религиозен, видит бог, – встревает Дик. – Но я вынужден напомнить, что Мессия уже приходил и вы, недоноски, убили этого придурка. Они слышат голос человека в отдалении, усиленный громкоговорителем; человек говорит со странным акцентом евреев пустыни. Сердце Ландсмана переворачивается от этого звука, и он делает шаг к грузовику. – Давайте уносить ноги, – говорит он. – Я пообщался с этими ребятами, и у меня сложилось стойкое впечатление, что они не самые приятные люди. Когда они благополучно забираются в машину, Дик заводит мотор, но не включает скорость, держа ногу на тормозе. Они сидят и наполняют кабину сигаретным дымом. Ландсман стрельнул одну из черных сигарет Дика и должен признать, что это прекрасный экземпляр табачного искусства. – Я сейчас кое-что скажу, Вилли, – говорит Ландсман, выкурив «Нат Шерман» до половины. – И будь так добр, попробуй это опровергнуть. – Приложу все усилия. – По пути сюда ты намекнул на определенный избыток… мм… запаха исходящего из этого места. – Намекнул. – Запаха денег, сказал ты. – За этими ковбоями стоят большие деньги, без всякого сомнения. – Но с первой минуты, как я услышал об этом месте, что-то меня беспокоило. Теперь, полагаю, я видел почти все, что у них тут есть, от таблички на гидропланном причале до этих вот коров. И я беспокоюсь еще больше. – Отчего бы это? – Видишь ли, мне дела нет, сколько денег они разбрасывают. Я уверен, что член вашего Племенного совета постоянно берет взятки у евреев. Бизнес есть бизнес, доллар есть доллар и так далее. Кто знает – говорят, что поток нелегальных вложений, текущий через границу, есть лучший способ укрепить мир, дружбу и взаимопонимание между евреями и индейцами. – Какая прелесть. – Очевидно, эти евреи, что бы они здесь ни делали, не намерены делиться новостями с другими евреями. А округ подобен дому, где битком людей и не хватает спален. Все про всех всё знают. В Ситке ни у кого нет секретов, это просто большой штетл. А если у тебя есть секрет, имеет смысл спрятать его здесь. – Но?.. – Но запах или не запах, бизнес или не бизнес, секрет или не секрет, извини меня, но абсолютно немыслимо, чтобы тлинкиты позволили куче евреев прийти сюда, в сердце Индейской Страны, и все это построить. И меня не интересует, сколько еврейских монет тут крутится. – Ты говоришь, что даже мы, индейцы, не настолько трусливы и унижены, чтобы отдать злейшему врагу такую точку опоры? – Я говорю: допустим, мы, евреи, самые гадкие в мире жулики. Мы управляем миром из наших тайных штабов на темной стороне Луны. Но даже у нас есть какие-то пределы. Так лучше изложено? – Не стану оспаривать этот довод. – Индейцы никогда не разрешили бы это, если бы не ожидали получить огромное отступное. Действительно огромное. Размером, скажем, с округ. – Скажем, – отзывается Дик напряженным голосом. – Я полагаю, что американский интерес во всем этом деле, какой бы канал ни был задействован, заключался в том, чтобы уничтожить документы о гибели Наоми. Но ни один еврей никогда не сможет гарантировать такое отступное. – «Свитер с пингвинами», – говорит Берко. – Он проследит, чтобы индейцы получили в свое управление округ, когда мы уйдем. И за это индейцы помогли вербовским и их друзьям устроить здесь молочную ферму. – Но что «Свитер с пингвинами» с этого получит? – задается вопросом Ландсман. – Какая выгода для Соединенных Штатов? – Тут ты прибыл в место великого мрака, брат Ландсман, – говорит Дик, трогая грузовик с места. – И туда, боюсь, ты должен войти без Вилли Дика. – Не хочу этого говорить, кузен, – обращается Ландсман к Берко, положив ему руку на плечо, – но я думаю, что мы должны отправиться на Место Побоища. – Мать твою налево, чтоб ему пропасть! – ругается по-американски Берко. 35 Этот дом, срубленный из горбыля и прочих древесных отходов и крытый серой дранкой, раскорячился над топью на своих двух дюжинах опор в сорока двух милях южнее городской черты Ситки. Безымянный медвежий угол, болото, то и дело пускающее метановые ветры. Кладбище лодок, рыболовных снастей, ржавых пикапов и, где-то в самой глубине, дюжины русских заготовителей пушнины вкупе с алеутами-проводниками и их собаками. На краю болота, подальше в лес, ветшает величественный тлинкитский общинный дом, одолеваемый морошкой и заманихой. По другую сторону вытянулся скалистый берег, заваленный тысячью черных камней, на которых древние высекли фигурки животных и звезд. На этом самом берегу в 1854 году двенадцать промышленников и алеутов под предводительством Евгения Симонова приняли свою кровавую погибель от рук тлинкитского вождя по прозванию Коклукс. Минуло сто лет с гаком, и праправнучка вождя Коклукса, миссис Пульман, стала второй индейской женой невысокого – метр семьдесят всего – еврея, шахматиста и шпиона Герца Щемеца. И в шахматах, и в шпионском ремесле дядя Герц славился своим чувством времени, предельной осмотрительностью и поистине изматывающей тщательностью подготовки. Он выяснял о сопернике все, составлял на него фатальное досье. Нащупывал слабые места, выискивал неизбытые комплексы, нервные тики. Двадцать пять лет он дирижировал секретной кампанией против целого народа по ту сторону Линии разграничения, пытаясь ослабить его позиции на исконно индейских землях, и в то же самое время стал признанным авторитетом в области истории и культуры коренного населения. Он научился наслаждаться тлинкитским языком, его леденцовососущими гласными и причмокивающими согласными. Он с головой окунулся в глубокие исследования духа и тела тлинкитских женщин. Женившись на миссис Пульман (никто и никогда не звал эту даму, да покоится ее душа с миром, госпожой Шемец), он проявил недюжинный интерес к победе ее прапрадеда над Симоновым со товарищи. Он часами просиживал в библиотеке Бронфмана, роясь в русских картах эпохи царизма. Он аннотировал записи, сделанные миссионерами-методистами со слов без году столетних тлинкитских старух, бывших шестилетними девчонками, когда боевые палицы тлинкитов обрушились на крепкие русские черепа. Он сделал открытие: в обзоре Географического общества США за 1949 год, устанавливавшем точные границы округа Ситка, Место Побоища почему-то было записано как земля, принадлежащая тлинкитам. И вот, располагаясь на западной стороне гряды Баранова, Место Побоища по закону принадлежало индейцам – зеленая индейская безделушка, прилепившаяся на еврейском лацкане острова Баранова. Обнаружив эту ошибку, Герц велел мачехе Берко выкупить эту землю за те самые деньги – как выяснил позднее Деннис Бреннан, – что фонд КОИНТЕЛПРО выделил ему на подмазывание должностных лиц, и выстроил на ней свой дом на паучьих лапах. А когда миссис Пульман умерла, Герц Шемец унаследовал Место Симоновского Побоища. Он объявил его самой захудалой индейской резервацией, а себя – самым захудалым индейцем. – Сволочь, – произносит Берко, созерцая ветхое отцовское жилище сквозь ветровое стекло «суперспорта», причем в голосе его куда меньше злости, чем ожидал Ландсман. – Когда ты его видел в последний раз? Берко поворачивается к напарнику, закатив глаза, словно выискивая во внутренней своей картотеке какой-нибудь менее риторический вопрос: – А давай я тебя спрошу, Мейер. Будь ты на моем месте, когда бы ты в последний раз его видел? Ландсман пристраивает «суперспорт» позади стариковского «бьюика-роудмастера» – заляпанного грязью синего ископаемого с обшивкой под дерево и наклейкой на бампере, сообщающей на идише и на американском: «ВСЕМИРНО ИЗВЕСТНОЕ МЕСТО СИМОНОВСКОГО ПОБОИЩА И ПОДЛИННЫЙ ОБЩИННЫЙ ДОМ ПЛЕМЕНИ ТЛИНКИТОВ». Несмотря на то что сама достопримечательность уже давно пришла в упадок и заброшена, наклейка на бампере сияет как новенькая. В общинном доме валяется еще с десяток коробок с такими же наклейками. – Хоть намекни, – просит Ландсман. – Шутки о крайней плоти. – Ага, понял.