– Обнадеживающе. – Скорее безнадежно. – Так или иначе. Элеваторо поднимает Ландсмана на пятый этаж. Ландсман идет по коридору, на согнутом пальце одной руки он держит за вешалку пальто, забросив его через плечо за спину, другая рука ослабляет узел галстука. Дверь в его номер мурлычет свой незатейливый стишок: пять-ноль-пять. Бессмыслица. Фонари в тумане. Три арабские цифры. Придуманные в Индии, кстати, как и шахматы, но разнесенные по свету арабами. Суннитами, шиитами. Сирийцами, египтянами. Интересно, думает Ландсман, как скоро все эти враждующие группировки в Палестине осознают, что никто из них не несет ответственности за нападение? Через день-два, может, через неделю. Достаточно долго, чтобы, воспользовавшись временным замешательством, Литвак отправил туда своих молодчиков, а Кэшдоллар обеспечил им поддержку с воздуха. И вот уже Тененбойм – ночной администратор отеля «Иерусалим Люксингтон-парк». Добравшись до кровати, Ландсман вынимает карманные шахматы. Его внимание перескакивает с одной силовой линии на другую, с клетки на клетку в погоне за убийцей Менделя Шпильмана и Наоми Ландсман. И вот, к собственному удивлению и облегчению, Ландсман осознает, что ему уже известен убийца – это физик, швейцарец по рождению, лауреат Нобелевской премии и посредственный игрок в шахматы Альберт Эйнштейн. Эйнштейн в туманном облаке волос, в безразмерной вязаной кофте, Эйнштейн, взглядом проникающий в глубины темных туннелей времени. Ландсман преследует Эйнштейна по молочно-белым, мелово-белым льдинам, перескакивает с клетки на затененную клетку по релятивистским шахматным доскам вины и искупления, гонится за ним по воображаемой земле пингвинов и эскимосов, которую евреи так и не сподобились унаследовать. Сон совершает ход конем, и вот уже сестренка Наоми с присущим ей жаром принимается втолковывать Ландсману знаменитое эйнштейновское доказательство Вечного Возвращения евреев и что его можно измерить только по модулю Вечного Исхода евреев – доказательство, которое великий ученый вывел, наблюдая колебания в крыле маленького самолета и рассеивание черного столба дыма, взметнувшегося с ледяного склона сопки. От айсберга Ландсманова сна откалываются другие неповоротливые сны-айсберги, лед гудит и мерцает. В какой-то миг этот гул, терзающий Ландсмана и весь его народ с незапамятных времен, гул, который иные дураки принимают за глас Б-жий, увязает в окнах номера 505, как солнечный свет в сердцевине айсберга. Ландсман открывает глаза. Меж пластинок жалюзи пойманной мухой гудит дневной свет. Наоми снова мертва, а этот придурок Эйнштейн невиновен в преступлениях, совершенных в деле Шпильмана. Ландсман ничего не знает, совсем ничего. Он чувствует боль в животе, которую поначалу принимает за пароксизмы горя, но минутой позже соображает, что это голодные спазмы. До смерти хочется голубцов. Он смотрит на шойфер, чтобы узнать, который час, но аккумулятор разрядился. Ландсман звонит дневному дежурному, и тот сообщает, что сейчас девять минут десятого, четверг. Голубцы! Каждую среду в «Ворште» румынские вечера, и у госпожи Калушинер всегда остается что-то «на потом». Старая карга готовит лучшие сармали в Ситке. Легкие и сытные, с перевесом острых перцев над кисло-сладкими, с горкой свежей сметаны, украшенной сверху веточкой молодого укропа. Ландсман бреется, одевается в тот же самый мешковатый костюм, ночевавший на дверной ручке, и повязывает галстук. Он уже готов собственный язык проглотить вместе с голубцами. Но, сбежав в вестибюль, он бросает взгляд на часы над почтовыми сотами и понимает, что уже на девять минут опоздал на заседание дисциплинарной комиссии. К тому времени, как Ландсман, загребая на поворотах, как собака когтями, по скользким плиткам в коридоре административного корпуса, врывается в кабинет под номером 102, он опаздывает уже на двадцать две минуты. В кабинете длинный шпонированный стол с пятью стульями – по одному на каждого члена комиссии – и его непосредственное начальство, сидящее на краю стола и болтающее скрещенными ногами. Острые носы ее ботинок направлены прямо Ландсману в сердце. Пять больших кожаных стульев с высокими спинками пусты. Видок у Бины аховый, но ах! – до чего соблазнительный. Изжелта-коричневый костюм измят и застегнут не на те пуговицы. Волосы закручены сзади пластиковой соломинкой для коктейлей. Колготок нет, голые ноги усеяны бледными веснушками. Со странным удовольствием Ландсман вспоминает, как она яростно комкала порванные колготки, прежде чем метнуть в мусорную корзину. – Хватит пялиться на мои ноги, – говорит она. – Достаточно. Посмотри мне в глаза! Ландсман подчиняется, с готовностью уставившись прямо в двустволку ее взгляда. – Я проспал, – бормочет он. – Извини. Они продержали меня двадцать четыре часа, и к тому времени, как… – Меня они продержали тридцать один час. Я только что оттуда вырвалась. – Тогда какого хера я-то ною? – Вот именно – какого. – И как они себя вели с тобой? – Просто душки, – горько выговаривает Бина. – Я расчувствовалась. И рассказала им. Все. – Аналогично. – Ну, – говорит она, радушно обводя руками кабинет, как будто только что заставила нечто исчезнуть. Ее шутливый тон не предвещает ничего хорошего. – Угадай с трех раз. – Я – труп, – гадает Ландсман, – комиссия засыпала меня негашеной известью и зарыла. – Дело в том, – говорит она, – что мне позвонили на мобильник сегодня утром в этот кабинет, в восемь пятьдесят девять. После того, как я выставила себя полной идиоткой и орала как резаная, пока они не выпустили меня из федерального здания, чтобы я смогла попасть сюда вовремя, сесть на тот стул позади тебя, а при необходимости встать и защитить своего детектива. – Хм… – Отменили твое слушание. Бина лезет в торбу, роется в ней и вытаскивает оттуда пистолет. Добавляет его к арсеналу двуствольного взгляда и остроконечных ботинок. Тупоносый М-39. Со ствола свисает бирка на веревочке. Бина запускает пистолетом Ландсману в голову. Он ухитряется поймать пистолет, но не успевает схватить значок, полетевший следом. Затем наступает очередь мешочка с обоймой. Порывшись еще немного, Бина извлекает убийственного вида формуляр и его подельников в трех экземплярах. – После того как вы сломаете голову над этим «дэ-пэ-дэ двадцать два пятьдесят пять», детектив Ландсман, вы будете восстановлены в правах, с полным окладом и привилегиями, как действующий офицер Центрального управления полиции округа Ситка. – Я снова на службе. – Как есть, на пять недель. Наслаждайся. Ландсман взвешивает шолем на ладони, как шекспировский персонаж, задумавшийся над черепом. – Надо было с него миллион содрать. Он отрыгнул бы и не поморщился. – Чтоб он сдох. Чтобы они все сдохли. Я всегда чувствовала, что они там, в Вашингтоне, наблюдают. Дергают за ниточки. Определяют повестку дня. Конечно, я знала. Мы все это знали. Мы все выросли с этим знанием, так ведь? Нас только терпели. Как гостей. Но они так долго игнорировали нас, предоставили самим себе. Как легко обмануться, думать, что у тебя есть автономия, крошечная, неказистая, но есть! Я считала, что тружусь ради общего блага. Ты знаешь. Служу народу. Защищаю закон. А на самом деле я просто служила Кэшдоллару. – Ты считаешь, меня следовало уволить? – Нет, Мейер. – Я знаю, что слегка зарвался. Поддался предчувствиям. Пустился во все тяжкие, как обычно. – Ты думаешь, я злюсь из-за того, что пришлось вернуть тебе жетон и пушку? – Нет, не думаю, что это так уж тебя разозлило. Но слушания отменили. А я знаю, как ты любишь, чтобы все было по инструкции. – Я действительно люблю, чтобы все было по инструкции, – говорит она, и голос ее твердеет. – Я верю в инструкции. – Я знаю. – Вот если бы мы с тобой почаще поступали по инструкции, – говорит она, и что-то опасное вздымается меж ними. – А ты со своими предчувствиями, холера им в живот. И ему хочется рассказать ей все. Рассказать историю, которая рассказывала его самого все эти три последних года. Что после того, как Джанго выскоблили из тела Бины, Ландсман остановил врача в коридоре (Бина велела Ландсману спросить этого доброго доктора, имеет ли смысл пожертвовать на благо науки недоразвитый зародыш, его косточки или органы). – Моя жена спрашивает… – начал было Ландсман, но осекся. – Есть ли какие-то видимые дефекты? Нет, никаких. Ребенок выглядел совершенно нормальным. – Врач слишком поздно заметил выражение ужаса на лице Ландсмана. – Конечно, это не значит, что все в порядке. – Да, конечно, – произнес Ландсман. Он больше никогда не видел этого врача. У него никогда не хватило бы смелости проследить конечную судьбу этого крошечного тельца – тельца мальчика, которого Ландсман принес в жертву божеству своих мрачных предчувствий. – Я заключила такую же блядскую сделку, Мейер, – говорит Бина, прежде чем он успевает признаться. – Продав свое молчание. – Чтобы остаться копом? – Нет. Чтобы копом остался ты. – Спасибо тебе, Бина. Огромное спасибо. Я так тебе благодарен. Она вжимает лицо в ладони и массирует виски. – Я тоже тебе благодарна, – говорит она. – За то, что напомнил, как все на самом деле запутанно. – На здоровье, рад был помочь. – Блядский мистер Кэшдоллар. Ни волосинка не шевельнется. Словно приварены к голове. – Утверждает, что он непричастен к гибели Наоми, – говорит Ландсман. Он замолкает и прикусывает губу. – Говорит, виноват его предшественник. Он старается не никнуть головой, пока произносит это, но миг спустя уже рассматривает стежки на союзках своих ботинок. Бина протягивает руку, какое-то время рука повисает в нерешительности, а потом сжимает его плечо. Рука задерживается на целых две секунды, достаточно долго, чтобы разбередить старые шрамы Ландсмана. – Со Шпильманом он тоже якобы ни при чем. Вот насчет Литвака я его спросить забыл. – Ландсман поднимает глаза, и она убирает руку. – Кэшдоллар не сказал тебе, куда они его дели? Он на пути в Иерусалим? – Кэшдоллар старался напустить туману, но думаю, он сам без понятия. Я подслушала его разговор по сотовому, как он велел кому-то вызвать из Сиэтла команду криминалистов, чтобы обследовали номер Литвака в «Блэкпуле». А может, это было как раз предназначено для моих ушей. Но должна заметить, все они выглядели так, будто наш друг Литвак обвел их вокруг пальца. Кажется, им невдомек, где он. Может, взял денежки и смылся. И уже на полпути к Мадагаскару. – Может быть, – говорит Ландсман и повторяет врастяжку: – Может быть. – Б-же, помоги. Никак ты готов разродиться новым предчувствием. – Ты сказала, что благодарна мне. – Это ирония. Ага, благодарна по гроб жизни. – Слушай, мне не помешает прикрытие. Я хочу снова взглянуть на комнату Литвака. – Мы не сможем попасть в «Блэкпул». Там все сверху донизу засижено федералами. – А мне не нужно в «Блэкпул». Я хочу попасть под него. – Под него? – Я слыхал, там должны быть, ну, знаешь, какие-то туннели, подземные ходы. – Подземные ходы? – Варшавские туннели – я слыхал, они так называются. – И я нужна, чтобы держать тебя за руку, – говорит она. – В глубоком, темном, страшном старом туннеле. – Только метафорически, – отвечает он.