Для проживания первостатейному, по разумению Татьяны, представителю мужского рода отвели старую баню, что в ста шагах от вечно покрытого гусиным пухом пруда – грязного водоема, с изрытыми домашней птицей берегами. Приставили помощником к кузнецу. Воду носить, меха раздувать. Взвалили на бедного, что потяжелей, не иначе приглядевшись к его бугристым рукам да удалой стати. Благодарностью, оно конечно, не обижали. Положили рублевое жалование, да еще и потчевали так, как иной раз целую мужицкую артель. Молоко, каша, творог, сметана, сыр, хлеб, яйца, птица. Все самое свежее и вдосталь. За этим рьяно следил сам бурмистр. Грех жаловаться, что говорить! И потянулись тогда счастливые денечки! Татьяна до того момента словно вовсе не жила и вдруг с души сошла какая-то корка. Все вокруг заиграло новыми красками. Каждую свободную от трудов минуту девушка стремилась провести рядом с любимым. *** Вот и сегодня, надеясь до урочного часа повидаться с Тимошей, она наскоро собрала в окрестных лугах ярко-огненного, под стать зарождавшемуся дню, золотарника и пустилась с ним обратно на двор. Тут-то и столкнулась с нечаянной неприятностью. На веранде, где самовар, торчал, точно пугало в огороде, батюшка-бурмистр. Горыныч уставился прямо на нее. Нехорошо глядел, тяжело. Неужели догадался про них с Ефимовым! Что теперь будет? Эх, сейчас бы юркнуть куда-нибудь, не мозолить глаза серьезному человеку, да слишком поздно, он уж и пальцем ее поманил. – Танька, ты что ли? Ну-к, поди-ка, милая. Поди, не бойся. – Здесь я, батюшка. Никак звали меня? Опустив голову, девушка неверными шагами приблизилась к крылечку и замерла в тревожном ожидании. Управляющий какое-то время молча взирал на нее сверху вниз, опираясь на перила поросшей бурой шерстью рукой. Наконец, он заговорил, увесисто роняя каждое слово: – Ты, девка, вот что, погоди к их сиятельству со своими глупостями-то соваться, ишь травы нарвала. После, будет еще время. А мне бы подмога твоя, ох, как сгодилась… – Да как же, батюшка… – Куды поперек моего, дура?! Еще не все сказал! – голос бурмистра угрожающе задрожал. Он явно пребывал в нервическом возбуждении. Татьяна испуганно заморгала, никогда прежде она его таким не видела. – Говорю же, дело к тебе. Слыхала, может, вчера к ночи дохтур нового гостя привез? Их Иван Карлыч звать. Из самого Петербурга штаб-ротмистр. Хотя, оно тебе и не важно. Ты ентого офицера здесь карауль, они сейчас с мезонину спустятся. После сведи к «Колоссее». Да сразу во внутреннею проводи. Сама знаешь, где там что. Скажи, пускай меня дожидаются, а я покамест мужика твоего разыщу и проинструктирую. Все поняла, пичужка моя – красны перышки? Так вот, оказывается, что это такое, когда говорят: «Сердце упало»! Татьянино сердечко и впрямь точно бы рухнуло вон из груди. В голове беспрестанно вертелось: «Знает! Он все про нас знает!». Но мысль была сырой и не четкой. Девушке мешали эмоции. И только когда Горыныч, хмыкнув что-то неразборчивое себе под нос, убрался, наконец, восвояси, явилось истинное беспокойство, а с ним навалился и липкий за суженого страх. Для чего сводить в этом страшном месте важного офицера и смирного, никому не творящего вреда Тимофея Никифоровича? И что, скажите на милость, означает это ваше господское – про-ин-стру-хти-ры-вать? Как это? Боже, Боже! За что наказываешь?! Глава десятая Едва стихло громыхание холоневских сапожищ, девушка опустилась в один из плетеных стульев, что сгрудились в углу веранды, и замерла, в задумчивости поглядывая на окна и двери дома. Принялась ждать. Татьяна не сразу различила шелест новых шагов, доносящийся со стороны сада. Должно быть, Софья Афанасьевна затеяла утренний променад. Горничная не пошевелилась, рассудив, что это ее не касается. Тем более в такую минуту. Но через мгновение звук повторился чуть громче, и стало понятно, что где-то поблизости вышагивает мужчина, поскольку дамы столько шума не производят. Девушку тут же разобрало необыкновенно сильное, то есть обыкновенное женское, любопытство. Она ловко скользнула вниз по ступеням и уже через минуту, а много две, смогла разглядеть удивительную картину. Сойдя с садовой дорожки и пятясь спиной вперед, некий стройный господин пытался втиснуться вглубь сада, упрямо продираясь меж густых яблоневых ветвей. Незнакомец был наряжен в узкие полосатые брюки, лаковые штиблеты, белую с широкими рукавами сорочку и черный жилет. Подмышкой он сжимал какой-то длинный сверок. Он-то и создавал основную проблему перемещений вне тропинки. Странноватый господин так рьяно задирал голову, словно намеревался непременно высмотреть что-то на небе, да все никак не мог. Татьяна едва не рассмеялась, позабыв про собственные переживания, которые еще мгновение назад казались ей непереносимыми. Точно подслушав мысли девушки, молодой человек, по-прежнему не обращая на нее ни малейшего внимания, вдруг выдал нечто уж совершенно несусветное: – Гм, стало быть, она и впрямь зеленая! Татьяна невольно прыснула, тут же зажав рот ладошками, и тем себя, конечно, выдала. Таинственный садовый лазутчик, впрочем, не особенно смутился. Он неторопливо выбрался из зарослей обратно на дорожку, сохраняя при этом завидную невозмутимость, и с легким поклоном произнес: – Доброе утро, мадемуазель! Простите мне мое пренелепое занятие, я здесь, изволите ли видеть, поджидаю вашего приказчика. Вот между делом взялся разрешить одно свое пустое сомнение. Вчера в потемках не сумел толком разобрать зеленого ли цвету крыша, оттого пустился ныне в сие сомнительное предприятие… Глупость, право, но ничего не могу с собой поделать. Я, понимаете, без меры любознателен с самого детства. Особенно по части архитектуры. Он вежливо хохотнул над собственными словами и дружески улыбнулся, словно приглашая Татьяну повеселиться вместе с ним. Ну, чем не чудак? Обозвал её мадемуазелью, на «вы» говорит, хотя прекрасно заметно, что никакая она не барышня, а всего-навсего сенная девка. Да еще и, голубиная душа, принялся ей втолковывать что-то, разъяснять. К чему, спрашивается? Барину оно все можно, хоть на голове стой. Татьяна тоже улыбнулась, но вложила в свою улыбку совсем иные выражения, учтивости и даже какой-то легчайшей снисходительности. На которую, впрочем, не имела права, но отчего-то решилась. «А может быть, он вовсе сумасшедший?» – мелькнула неожиданная догадка. – «Может его дохтур с собой из городской лечебницы привез. Он, помнится, как-то утверждал, будто природы могут излечить любую хворь, пусть даже и душевную. Неужели его сиятельство такое дозволили?». – Позвольте отрекомендоваться, сударыня, – вновь промолвил удивительного поведения господин. – Мое имя – Иван Карлович. Прибыл в усадьбу только накануне и мне все здесь, как видите, ужасно интересно. А как прикажете вас величать? – Татьяна, если господину так будет угодно, – отвечала девушка едва различимым голоском, чувствуя, как всколыхнулись в ней поутихшие тревоги. Иван Карлович! Тот самый, которого Владимир Матвеевич повелел ей дожидаться! Военный офицер из самого Петербурга. Как же он здесь-то? Откуда? Знамо проворней прочих с этажа спустился, да здесь, выходит, все это время прогуливался. И никакой он, конечно, не сумасшедший. В военные, как известно, сумасшедших не набирают! От былой смешливости не осталось и следа, а дружеское расположение, возникшее к незнакомцу, моментально улетучилось. Преодолевая новую волну чрезвычайного волнения, сравнимую с приступами дурноты, Таня выпалила скороговоркой, стремясь кончить говорить прежде, чем горло ей сдавят невидимые тиски беспокойства: – Ваше скородие, вы как хотите, а только не след вам Владим Матвеича-то ждать. Ушел он. Велел вашей милости кланяться да свести в одно место. Тут, недалече. «Колоссея» зовется. За мной пожалуйте, я покажу. Она ожидала, что молодой барин осердится, затопает ногами, пойдет бурмистра злословить и лаять, что вместо себя девку немытую прислал. Знала Танюшка господ, они такого с собой обращения не дозволяют, если уж о чем-то условились – из кожи вон выйди, а слово свое нарушать не смей. Знамо дело, баре! Однако ничего подобного не произошло. Офицер, помедлил мгновение-другое, пожал плечами и тихонько пробормотал: – Ох, уж эта ваша «Колоссея» на мою голову! Никак мимо нее не пройти. Критский лабиринт, да и только. Что ж, ведите, Танюша, коль велено, к своему минотавру. Последую за вами аки Тесей за нитью Ариадны. Дважды просить не понадобилось. *** Горничная быстрым шагом устремилась в нужном направлении, думая о своем Тимошеньке, на которого сама же теперь и наводила беду. А вот любопытно, всякий ли имел в своей жизни возможность различить собственную горе-беду? Узреть какова она на вид? Танюшке, можно сказать, повезло – ее горе вышагивало в трех шагах позади, придерживая рукой долгий сверток, да еще и успевало вертеть головой по сторонам. Что все-таки задумал Дмитрий Афанасьевич? Для каких надобностей выписал он из столицы этакого голубя? Тут же вспомнились Татьяне все страшные басни да небылицы, которыми тешилась вся усадебная дворня. Например, ей рассказывали, что однажды барин приказал кому-то из крестьян удерживать на голове яблоко, прислонившись спиной к тыну. Велел стоять тихо, не шелохнувшись до той поры пока он по яблочку из пистоля страшенной дулей не выпалит. И про то еще, как иной раз заставлял мужиков промеж собой силой мериться, а сам глядел, сидя на набитой гусиным пухом перине, как они друг дружке носы до густой юшки кровавят. Много было и других слухов, страшней. Однако при ней в поместье подобных ужасов не происходило, потому во все это верилось с трудом. Во всяком случае, до сегодняшнего утра. Так и шла она сейчас на неверных ногах, раздираемая душевными смутами. Шла и думала, как бы ей понять теперь, к худу ли, к добру ли, ведет она к своему дролечке этого петербургского господина. Который, к слову сказать, ужасно мыслительному процессу мешал. Без конца встревал со своими глупыми расспросами. То про Владимира Матвеевича ему расскажи, что он-де за человек, откуда здесь взялся, давно ли в усадьбе на должности обоснован; то про Софью Афанасьевну, добра ли к крестьянам, да есть ли у нее в округе женихи. И еще разное. Утомилась с ним, ей-богу! Вон уж «Колоссея» показалась, того и гляди тропинка закончится, а мыслей толковых как не было, так и нет. И вдруг она придумала! Дабы уразуметь намерения офицера, надо ему как следует в глаза посмотреть. Да не просто так, как все люди делают, а по особой науке, теткой-знахаркой, подсказанной. Согласно сему учению в глаза следует глядеть неотрывно, да успеть при этом три раза короткий заговор вспомнить. Пожалуй, стоило попробовать. Девушка оглянулась. Как водится, придумать оказалось легче, чем исполнить! Оказывается, Иван Карлович все это время на нее не глядел, предпочитая любоваться садом и прочими деревенскими видами, до которых он, судя по всему, был большой охотник. Оно и понятно – истосковался, небось, по природам-то. Горожане тем, почитай, не разбалованы. Понятно, но все равно неприятно! Танюшка привыкла, что все вокруг ее красоту вперед прочего ценят. Тоже еще выискался любитель пейзажей. Наконец, они добрались до «Колоссеи» – большущего деревянного сруба, похожего со стороны на огромную бадью. Вроде той, в которой Семёныч каждую субботу замешивает тесто. Судя по доносившимся изнутри голосам, Тимофей Никифорович и батюшка-бурмистр были уже там. Времени разрешить свои тревоги совершенно не оставалось. Пришлось Танюшке прибегнуть к последней уловке. У самого входа в причудливое строение, где дожидались двое мужчин, девушка быстро обернулась, приподнялась на цыпочки, взяла руками за виски офицера и что есть мочи прильнула своими губами к его губам, не отрывая при этом взгляда от двух бездонных зеленых омутов, что испуганно вытаращились на нее, не смея моргнуть. Длилось это ровно столько, сколько потребовалось Татьяне трижды прочитать про себя теткин заговор. То есть очень недолго. Молодой барин даже не успел отстраниться, так и не поняв, что с ним происходит. Докончив задуманное, горничная испуганно отшатнулась. Если верить знахарским хитростям, человек, стоящий перед ней со смущенно заведенными за спину руками, словно призывающий всех своей нелепой позой в свидетели, дескать, я тут не причем – и пальцем ее не коснулся, был способен на убийство. Более того, с уверенностью можно утверждать, что ранее ему уже приходилось убивать и даже, быть может, не единожды! Опасен! – звенело в голове у девушки, а в груди лютым зверем скакало сердце. – Ах, зачем только, я привела к Тимоше этого убивца? Что теперь будет? Короткая возня перед входом в доморощенный амфитеатр произвела некоторое количество шума. Говорившие через стенку мужчины приумолкли, а мгновение спустя некто, с этого места неразличимый, осведомился раскатистым басом: – Эй, что там? Кто там? Никак Иван Карлыч изволили? Доброго, милостивый государь мой, вам утречка… как бишь там… guten morgen (нем. «доброе утро») по-вашему! Ну, что-с? Выспались? А коли так, пожалуйте-с, пожалуйте-с! Иван Карлович, казалось, не тратил на происходящее ни капли своего внимания. Судя по задумчивому выражению лица, и вовсе не слышал обращенных к нему слов. Он молча взирал на раскрасневшуюся от стыда и переживаний Татьяну и вдруг подмигнул ей, приложив палец к губам, мол, гляди, что сейчас будет. Затем повернулся к входу и, сделав решительный шаг, разродился целой речью: – Истинная правда, любезный мой Владимир Матвеевич, сон в ваших краях идет, ну, просто изумительный! Не могу и выразить, как все-таки чудно после длительного и многотрудного дорожного путешествия расправить затекшие члены и уснуть на настоящей кровати. С чистым после умывания лицом и размякшей от молитвы душой. Вам непременно, тоже нужно хоть раз попробовать. А это, верно, мой новый подопечный? Желаю здравствовать, сударь. Вижу по вашему взгляду – мне представляться не нужно!.. А что, не угодно ли, господин Холонев, поразмяться вместе с нами? Готов биться об заклад, нет лучше утреннего моциона! Если вы, конечно, держите шпагу. Безотрадно такое говорить, но многие в наше бессовестное время отдают свое предпочтение пошлому огнестрельному оружию. Можете себе вообразить? Мещанство, не правда ли! Танюшка как заколдованная глядела вслед исчезающему в дверной арке гусару, она где-то слыхала, что такие вот юные задиристые офицеры все наперебой должны быть гусары, и ловила каждый произнесенный звук. Ей отчего-то казалось, что, несмотря на вежливые и даже приятельские интонации, бурмистру изрядно дерзят, если вовсе не угрожают. Ох, не привык Горыныч к этаким разговорам, не вздумалось бы ему, чего доброго, прогневаться. А Ивана Карловича ни в коем случае нельзя задирать! Это опасно! Не следует ли Владимира Матвеевича предварить? Ведь, если хорошенько призадуматься, это, пожалуй, ее первейший долг! Стоило ей вспомнить про долг, девушка всплеснула руками и тихонько ойкнула. За навалившимися заботами позабыла она про свой урок! Букет золотарника, оставленный с полчаса тому назад у круглобокого самовара, должно быть, уже разметало веселым сентябрьским ветром по всей террасе. Впрочем, как можно печалиться о цветах, когда тут такое творится? Ох, неистребимая женская натура. Батюшки-светы, что делать! «Прежде всего, не лезть не в свое дело. Скорей бежать к дому. Его сиятельство вот-вот затребуют завтрак. У них режим», – подумала Татьяна, но вместо того что бы сорваться вниз по каменистой дорожке, что вела прямиком к флигельку, утопающему в кронах вишневых и яблоневых деревьев, навалилась спиной к бревенчатой стене «Колоссеи», присела, подогнув колени к самому подбородку, закрыла лицо ладошками и разревелась. Да не как все бабы, напоказ, с истерикой и непотребным завыванием, а тихо, едва различимо. *** Пожалуй, впервые за все время пребывания в барской усадьбе девушка искренне сожалела о том, как мало было возложено на нее обязанностей. От мучительного волнения и желания поскорее расспросить обо всем Ефимова Татьяна не находила себе места. Будь она по-прежнему у себя в деревне, непременно бы за утешением кинулась в поле, стремясь забыться работой. Уж там-то трудам раздолье, любо-дорого вспомнить! Кажется, закрой глаза и тут они… родные места. Прямо к домишкам лепится лес, ластится еловыми лапами, точно кот к ногам радушной хозяйки, пройди его насквозь и вот уже расстилается широкий, беспредельный луг. Во все стороны лежат добрые травы. Смотри – не смотри, да только не разберешь, где берут они свое начало и где исчезают. То-то веселые выходили сенокосы, то-то славные. Ах, как дивно под самым солнышком вязать снопы, радостно природе – благостно на душе. Бывало, распрямишься, глянешь окрест и мнится, что вот-вот на глаз разберешь самою дремотную духоту. Даже теткина собака, всегда прежде сопровождавшая девушку, и та равнодушно взирала себе по сторонам, выпростав наружу красный трепещущий язык. Какое там бегать, лаять жарко. Вот и сегодня к полудню припекало так, что предназначенный для барина поднос, тот самый, с чаем и крендельками, о котором мы говорим вновь, возвращая читателя к первому упоминанию о Татьяне, жег девушке руки. Вся эта беготня от веранды большого помещичьего дома к арене и обратно, все эти убийцы-мужчины с их кровожадными развлечениями, так расшатали ей нервы, что пальцы совсем не ощущали горячий металл. Зато пятно на сарафане, посаженное обидчивой Дунькой, и безвинный солнечный зайчик воспринимались с таким раздражением, будто именно они выдернули горничную из идиллического сна о любви и швырнули в мерзкую и страшную повседневность. Что там с ее любимым? Жив ли, здоров ли? По сто раз за час принималась она твердить себе, что все пустое. Ничего дурного ни с ней, ни с любимым не произошло, и произойти не может. И, как будто поверив собственным резонам, на какое-то время успокаивалась. Но вскоре все повторялось опять, с удвоенной силой. Вот отчего печалилась Татьяна, неся князю запоздалый завтрак. – Теперь же сыщу господского дозволения за Тимофея Никифоровича моего выйти.