– Пока я обхаживал тупицу Поликарпова, размахивая у него перед носом бумажкой за подписью министра, – азартно щелкнул пальцами доктор Нестеров, – вы, милый юноша, преспокойно разделались с Арсентьевым. А заодно обеспечили себе алиби, назначив Алексея Алексеевича "козлом отпущения". Судя по аромату моего письма, ткань со следами яда, аналогичная той, что погубила адъюнкт-профессора, содержалась во всех чернильницах, не правда ли? Его место мог занять любой из нас. – Совершенно верно! – блеснул глазами Фальк. – Я поместил обрывки отравленной тряпицы в письменный инвентарь каждого из предполагаемых игроков в «Записки», когда Татьяна умчалась нянчить своего покалеченного дролечку. С ее стороны было крайне любезно оставить в моем распоряжении всю тележку со склянками и перьями. – Эх, жалко, Владимиру Матвеевичу не удался его маленький фокус с подпиленным навершием! Как бы славно вышло, коль вас убили бы тогда, на арене. Впрочем, надо заметить, что затея с двумя смазанными ядом шпагами вызывает у меня неподдельное восхищение. Вы отвели от себя подозрение, рискуя жизнью! – Хорошо, что я не знал про паскудную выходку влюбленного идиота Холонева, – рассмеялся Иван Карлович. – Иначе бы не рискнул размалевывать клинки лягушачьей требухой! Доктор поежился под внезапным порывом сентябрьского ветра и спрятал озябшие руки в широких полах дорожного плаща. – Кстати, когда вы все-таки нанесли на рапиры яд? – Я сделал это еще до того, как совершил убийство в старой бане, – Фальк сахарно улыбнулся. – Представьте себе комичность ситуации, когда на следующий день Софья Афанасьевна настояла, чтобы я научил ее держать оружие! Она запросто могла оцарапать меня по неосторожности или порезаться сама. Забавно, не так ли? – Я с удовольствием бы посмеялся над сим анекдотом вместе с вами, друг мой, однако в этой истории меня тяготит количество невинно загубленных душ. Пусть я, пусть князь, понимаю – вам по-другому нельзя – но ведь остальных жертв можно было избежать! Зачем вы убили Тимофея и Татьяну? Молодые люди были влюблены друг в друга. Вы даже не дали им христианского погребения, утопили в грязном пруду, точно слепых щенков. Недобро прищурив зеленые глаза, Иван Карлович сказал: – Я, любезный, никогда и никого не убиваю без необходимости. Коршаков должен был умереть, что бы граф Киселев поверил в заинтересованность Хозяина прощелыгой Арсентьевым и прислал в Курган своего агента. К тому же, для Александра Христофоровича барон на старости лет стал скорее вреден, чем полезен. Очень уж он сделался болтлив. Вебер отдал Богу душу, дабы вывести вас, Вадим Сергеевич, на чистую воду. Мостовой, преставившись, пустил следствие по ложному следу. Семёныч погиб из-за вашей чудовищной проницательности. А что касается егеря и горничной, тут… Тут Нестеров выкинул фортель – выпростал из-под плаща правую руку с зажатым в ней небольшим капсюльным пистолетиком, щелкнул курком и… почувствовал острую боль в брюшине. Скосив глаза, доктор с удивлением обнаружил торчащую над второй снизу пуговицей сюртука рукоять испанского пружинного ножа. Губы, силились что-то сказать, но вместо слов из горла вырвался натужный хрип. По подбородку немедленно заструилась красная лента. Опрокинувшись на сиденье, Вадим Сергеевич успел заметить досадное выражение, мелькнувшее на лице его молодого спутника. Голос Ивана Карловича звучал откуда-то издалека: – Черт, терпеть не могу, когда не с первого удара!.. Простите меня, доктор, вы, правда, мне глубоко симпатичны. Сейчас все пройдет. Нужно только чуть-чуть потерпеть. Это он все время держал за спиной раскладной нож, догадался Нестеров и, бросив взгляд на так и не выпущенный из пальцев пистолет, подумал: "Даже теперь еще не все потеряно!". Впрочем, эта мысль имела явный привкус самообмана. Господи, отчего перед глазами так мельтешат кроны сосен. И как они прекрасны на фоне серо-василькового неба! Глава двадцать девятая – Даже теперь еще не все потеряно!.. – пробормотал граф Киселев и потянулся к колокольчику, вызвать слугу. Запахнув поверх несвежей сорочки халат, Павел Дмитриевич сунул босые ступни в мягкие домашние тапочки и, по-стариковски шаркая ногами, просеменил к окну. На улице медленно сгущались серые сумерки. Розовые лучи уходящего солнца едва румянили выпавший вчера снег. Граф знал, что где-то вдалеке, за полем и цепочкой заметенных изб, простирался лес, но сейчас его сизая кромка почти полностью исчезла из вида, сливаясь с дымом печей и растворяясь в низком декабрьском небе. Последний день перед Рождеством почти закончился. Скоро деревенская молодежь гурьбой повалит колядовать, а ночью смешливые девушки, сбиваясь в веселые стайки, затеют привычное, но от того не менее таинственное, гадание. Скрипнули половицы и в дверь тихонько постучали. Это, должно быть, явился приказчик, подумал граф, оборачиваясь навстречу вошедшему. – А, это ты, Миша! – Чего изволите, барин? – почтительно поинтересовался слуга и, бросив на кабинет хозяина короткий, почти незаметный взгляд, слегка поморщился. И, честно говоря, было отчего. В кабинете министра государственных имуществ царил ужасный беспорядок. Пустые бутылки из-под шампанского и коньяка батареей высились на письменном столе, во множестве валялись на захламленном полу, а на подоконнике в серебряном подстаканнике дымилась не потушенная вересковая трубка. Пребывая в безвременном отпуске, предоставленном по рекомендации лейб-медика его императорского величества с целью поправления якобы пошатнувшегося здоровья, Киселев третий месяц безбожно пил. От скуки и тоски. Об истинных причинах своей ссылки в дальнее выборгское имение Павел Дмитриевич догадался сразу. Очевидно, во дворец донесли, что его затея с судебным процессом помещика-самодура полетела к чертовой матери. Позже догадка подтвердилась, когда в ноябре, на покров, в усадьбу доставили письмо от Нестеровой Варвары, супруги его верного слуги и доброго друга. В письме коротко сообщалось, что князь Арсентьев убит на дуэли, его сестра находится под следствием, а сам Вадим Сергеевич безвестно пропал. Убит, тут же решил граф и с этого дня окончательно ушел в запой. – Принеси-ка мне, голубчик, графинчик рябиновой, – попросил Киселев сдавленным от долгого молчания голосом. – Нет ли там, каких известий, Миша? – Никак нет-с, ваше высокопревосходительство, – отчеканил управляющий. – Разве только… – Ну?.. – Горничная Груша, закупавшая сегодня на деревенском базаре снедь, слыхала, мол, в соседнем имении поселился новый барин. Киселев скучливо зевнул. – В котором? Приречном? Неужели, генерал Денисовский его, наконец, продал! – Ваша правда, барин! В бывшем енараловом доме-с! – Каково имя? – Нового барина-то-с? – Мое мне известно, – поморщился Киселев. – Того глупая девка не сведала. Разузнала только, что ваш теперешний сосед собой пригожи, осанисты. Молоды они, опять же-с… – Ну, будет, Миша. Надо полагать, мы скоро сами его увидим. Учтивость предписывает новоселу посетить нас в ближайшее время и отрекомендоваться. Вели на кухне, что бы приготовили что-нибудь, кроме щей. И пусть сунут шампанское в ведерко со льдом. Да еще передай моей жене, что бы… а впрочем, я сам к ней зайду. Ступай, голубчик, ступай. Как только за камердинером затворилась дверь, Павел Дмитриевич подошел к зеркалу, висевшему на стене в большой ореховой раме, и провел ладонью по заросшей щетиной щеке. Пора с этим свинством кончать! И обязательно помириться с Джаелл. Размолвка случилась в тот самый день, когда министр получил весточку об исчезновении доктора Нестерова. Будучи на взводе, он припомнил девушке, которую с некоторых пор называл женой, все, что накопилось за минувшие дни. Из-за совершенно неуместной жизнерадостности в условиях домашнего ареста Павел Дмитриевич обозвал ее "тенелюбивым растением". Упрекнул, довольна, мол, что покинули ненавистный тебе Петербург! Джаелл ничего не ответила, лишь обожгла сожителя яростным взглядом и ушла к себе. С той самой минуты все существование некогда всесильного человека фактически свелось к ежедневному ожиданию вызова на аудиенцию к Божьему помазаннику (не может же он вечно гневаться на своего верного слугу!) и примирения с гордой красавицей Джаелл. Но проходил день, его сменяла ночь и… все оставалось по-прежнему. Киселев пил и понимал, что теряет любовь, государя и самоуважение. – Нет, пожалуй, еще не все потеряно! – повторил граф и решительно тряхнул головой. Надо велеть Мише доставить мне бумагу, перья и самых лучших чернил. Нужно снова корреспондировать государю. Первая эпистола, отписанная по высочайшему адресу сразу после отправки графа в почетную ссылку, никуда не годилась. Киселев с печальной улыбкой вспомнил осторожно-доверительный тон, в котором было выдержано октябрьское послание Николаю. Писать такое – самая настоящая ошибка, его величество терпеть не может рохлей! Второе должно быть другим. Резким, твердым и куда более настойчивым. Никаких больше "…да позволено мне будет нижайше поведать вашему императорскому величеству" или "…без меры страшусь бросить тень на верных слуг Ваших, ибо не пристало честному человеку безвинно поносить государственных деятелей". Напротив, теперь следует от души пропесочить этих самых деятелей и, в первую очередь, Иуду-Бенкендорфа! Пора раскрыть государю-императору глаза на все его грязные делишки. Пустить в ход компромат, в свое время по крупицам добытый блистательным Вадимом Сергеевичем, царствие ему небесное! Да, такой документ произведет эффект разорвавшейся бомбы, но, может, всколыхнет, наконец, самодержца, а вместе с ним и саму Россию. Не получилось сделать пощечину древней Руси посредством суда над барином-садистом, не беда! Пустим лавину камушком обличений первых лиц государства. Может, это, наконец, приведет азиатскую отчизну к цивилизации. Идея была превосходная, от последовательно изложенных на бумаге фактов царь отмахнуться не сможет и пришлет, наконец, приглашение во дворец. Нужно возвращать Мишу, пусть скорее принесет все необходимое для письма. Где же колокольчик? Ага, вот он, на подоконнике. Граф Киселев приблизился к окну и замер, так и не донеся руку до медной балаболки – к усадьбе, прямо через заснеженное поле, во всю прыть неслись двое саней. Первый возок, влекомый тройкой, был, воистину, хорош, но он не шел ни в какое сравнение со вторым экипажем, запряженным шестью белыми лошадьми, без видимых усилий тянувшими карету с золочеными гербами на лакированных дверцах. Граф размашисто перекрестился. – А саночки-то орлёные! Спасибо, Царица Небесная, дождался!.. Слуга вновь появился на пороге кабинета, удерживая на подносе запотевший графин с рябиновой наливкой, маленький хрустальный фужер и несколько ломтиков свежего сала, до которого граф был большой охотник. – После, Миша, оставь-оставь, – воскликнул Павел Дмитриевич, находясь в большой ажитации, и опытный камердинер сразу все понял, прибыло послание от государя. – Никак, ответил вам царь?! Слава те осспади, – промолвил Миша, устраивая громоздкую посудину на заставленном столе, и, привстав на цыпочки, поглядел в окно прямо через плечо хозяина. – И впрямь государевы лошадки, ишь чего вышагивают. Не скачут – летят! А вторые саночки, интересно, чейные-с? Министр пожал плечами. – Это-то как раз не загадка, Зыков. Сие пожаловал с визитом новоиспеченный соседушка. Черт, как не вовремя! Ладно, давай-ка ты вот что, займи чем-нибудь нашего дорогого гостя. Прими у него шубей, шапку, трость, ну, сам знаешь… а государеву грамотку доставь, братец, в библиотеку. Прочту ее там. В такую минуту я должен быть один. А после, как позову, сразу веди любезного дружка ко мне. И шампанского не забудь, шампанского! Хотя нет, лучше коньячку-с… Ну, что стоишь? Марш-марш! Не любивший собственной фамилии слуга тяжело вздохнул и поспешил выполнять поручение, умудряясь при этом сохранять достоинство, присущее всем без исключения лакеям титулованных особ. Оставшись наедине с самим собой, Киселев облачился в цивильный наряд и не спеша спустился в библиотеку, нарочно задержавшись у стола для того, чтобы осушить бокал рябиновки и отправить в рот кусочек копченого поросенка. Граф почувствовал, что его все больше охватывает странное волнение и вдруг понял, что бессознательно тянет время, пытаясь отдалить неизбежное. Оказавшись в маленьком, но чрезвычайно уютном помещении, сплошь заставленном шкафами полными самых разных по размеру, цвету и содержанию книг, Павел Дмитриевич благоговейно приблизился к каминной полке. На ней, рядом с откупоренной бутылкой Шустовского, белел заветный конверт, украшенный августейшими вензелями. Дрожащими от нетерпения пальцами граф Киселев сорвал еще холодную с мороза императорскую печать и громко ахнул. В этот миг створки дверей решительно распахнулись, по всей видимости, резкий звук был принят камердинером за сигнал, и в библиотеку вошли двое. Слуга и гость. – Ваше высокопревосходительство, – торжественно начал Зыков, не замечая бледности своего барина и не обращая внимания на его потерянный вид, – позвольте представить вам… Зеленоглазый молодой человек, чье имя и чин пролетело мимо ушей Павла Дмитриевича, с вежливой улыбкой поклонился хозяину и, кажется, что-то сказал. Граф не слышал произнесенных слов, перед его взором застыла только что прочитанная поздравительная открытка. Всего три строчки: "Его сиятельству графу Киселеву П.Д. Соблаговолите принять от нас высочайшее поздравление с Рождением Господа нашего Иисуса Христа. Николай. Декабрь года 1840-го". Письмо было исполнено скупым почерком секретаря, без привычной подписи государя-императора. Обыкновенная канцелярская карточка к Рождеству.