Светило, однако, помалкивало и только жгло все сильнее и сильнее, по мере того, как поднималось все выше над горизонтом. Барон же отвечал, что Саар дружил с семейством Мяги, они, очевидно, ему обо всем и рассказали. – А почему вы решили взять его на раскопки? Фон Шторн пожал плечами: а почему бы не взять? Человек он сильный, бывалый, верный. А барону как раз требовался еще один работник. Загорский покачал головой: пять работников на один небольшой раскоп – не много ли? Барон считал, что не много. Он привык работать тщательно, а не просто махать лопатами. Пять человек в его случае – как раз то, что требуется. Загорский молча кивнул и спросил, какая военная специальность была у Саара на корабле? Барон пожал плечами: точно сказать трудно, кажется, тот был простым матросом. Далее последовал обычный в таких случаях список вопросов: в каких отношениях состоял Саар с остальными работниками, не было ли у них ссор, обид, непонимания? По словам барона, ничего такого он не наблюдал. Саар имел характер покладистый, смирный, да и вообще эстонцы, имея натуру замкнутую и скрытную, до публичных конфликтов дела стараются не доводить и в узком кругу договариваются между собой тихо и незаметно для окружающих. Это тем более легко, что с семейством Мяги Саар был знаком давно и хорошо. Загорский кивнул и сказал, что хотел бы теперь поговорить с Гуннаром, если господин барон готов переводить его вопросы и ответы эстонца. Барон выразил полную и безусловную готовность помочь. В конце концов, он ведь подданный Российской короны, и это его священный долг – помогать следствию и правосудию. Спустя пару минут явился рыжий великан, которого на некотором отдалении сопровождал Ганцзалин. Заметив, что эстонец все время тревожно оглядывается на его помощника, Загорский попросил китайца отойти подальше, что тот и исполнил, хотя и с некоторой неохотой. С минуту Загорский молча глядел на стоявшего перед ним Гуннара. Тот сначала отвечал ему бычьим взглядом, но потом забеспокоился, оспенная его физиономия побледнела, и он отвел глаза. – Ты говоришь только на эстонском языке? – спросил Нестор Васильевич по-немецки. Эстонец перевел угрюмый взгляд на барона. Тот чуть заметно улыбнулся и перевел вопрос. Ободренный великан снова посмотрел на Загорского и кивнул. – Хорошо, – сказал Нестор Васильевич, переходя на русский. – Давай-ка я для начала представлюсь. Я – действительный статский советник Загорский. Я расследую дело об убийстве Саара и исчезновении полицейского. Ты должен отвечать на все мои вопросы прямо и без утайки. Это тебе понятно? Великан снова кивнул, лицо его стало угрюмым. – Это ты убил Саара? Эстонец вздрогнул и отчаянно замотал головой. – А кто его убил? Гуннар отвечал, что не знает. – Откуда взялась его голова в раскопе? Гуннар не знал и этого. Загорский попросил его рассказать, как он нашел голову. Тот при посредстве барона отвечал, что утром, как обычно, все Мяги явились на раскоп и взялись за дело. Поскольку им уже стали попадаться исторические предметы, они почти не работают лопатами, в основном ножами, руками и метлами. Разбрасывая песок метлой, Гуннар увидел что-то странное и круглое, торчащее из-под земли. Обычно в таких случаях он звал хозяина, но в этот раз тот был занят разговором с его превосходительством. И тогда Гуннар решил осторожно выкопать странный предмет самому. Примерно определив его размеры, он взял штыковую лопату и выворотил предмет наружу. Это оказалась голова Саара. Увидев это, его братья испугались и забегали. Их беспокойство заметил хозяин и его собеседник. Дальше господин видел все сам. – А почему ты пытался спрятать голову Саара? Гуннар заговорил неожиданно быстр и горячо. Барон хмыкнул. Нестор Васильевич глянул на него вопросительно. – Этот балбес говорит, что испугался за меня, – перевел барон. – Он говорит, что, увидев голову в раскопе, люди решат, что это я ее туда спрятал… – Как видим, версия это не такая безумная, как вам показалось, – заметил Загорский. Движимый страхом за хозяина, Гуннар решил спрятать мертвую голову, но не успел – к нему уже шли барон и его превосходительство. – Значит, поэтому ты стал драться с Ганцзалином? – спросил действительный статский советник. – Не хотел отдавать голову? Гигант понурился. Загорский посмотрел на фон Шторна. Тот кивком отпустил работника, Гуннар угрюмо побрел к раскопу. – Боюсь, после допроса Гуннара ситуация яснее не стала, – осторожно заметил барон. – Может быть, стала, может, и нет, – загадочно отвечал Нестор Васильевич. – Так или иначе, придется опросить и остальных ваших работников. Надеюсь, они покажут то же самое, что и Гуннар. В противном случае ваши археологические занятия придется временно прекратить… Глава четвертая. Барышня и дракон Отец Евлампий был иерей смирный, тихий и никаких особенных духовных дерзновений за собой не знал. Впрочем, иногда он был обуреваем несообразной сану гордыней, но не сам по себе, а в состоянии бессознательном, то есть во сне. Раз примерно в месяц снилось ему, будто бы он, как есть, в иерейском своем звании, почему-то освящает антиминсы[15]. Такой несообразный и прельстительный сон смущал его необыкновенно, но еще хуже того был сон, как он, отец Евлампий, рукополагает во диаконы псаломщика Андрюшку. Лукавая эта и дикая иллюзия являлась ему примерно раз в полгода. Несообразие ее состояло не только в том, что во диаконы мог рукополагать только архиерей. Несообразным казалось тут все – и возраст Андрюшки, и мозговое его развитие, прямо скажем, далекое от священнического сана. Причиной сего соблазна, по верному предположению отца Евлампия, была тайная гордыня, свившая себе гнездо прямо у него в сердце и время от времени регулярно являвшая себя через сны и видения. Очевидно, это бес, смущавший бедного священника, нашептывал ему мысли о повышении по служебной лестнице. По мнению сего безымянного беса, давно следовало бы отцу Евлампию скинуть иерейские ризы и сделаться протоиереем, а то и прямо архиепископом. Но, как гласит старая пословица, бодливой корове Бог рог не дает. И хотя сравнивать священнослужителя в сущем сане с хвостатым и безблагодатным животным есть ни что иное, как прямое уничижение, но, как ни странно, Бог поступил с отцом Евлампием почти так же, как и с коровой из поговорки, то есть не позволил ему подняться выше иерейского звания. В здравом уме и при солнечном свете повышение по службе не нужно было отцу Евлампию, более того, он отмахивался от самой даже мысли об этом и всячески ее отрицал. Однако наступала ночь и разум, освобожденный от дневной ясности, начинал плыть и фантазировать, требуя себе неожиданных и беззаконных привилегий. Вот так, год за годом, в полном почти одиночестве отец Евлампий боролся с соблазном, и чаще был им побеждаем, чем сам его побеждал. Правда, слова об одиночестве были тут не совсем точные. Был у отца Евлампия близкий человек, собственно, после смерти жены его, матушки Леониды, самый близкий на всем белом свете – дочка Варя. Умница и красавица, могла бы она составить гордость не только обычного священника, но и самого епископа и даже митрополита – при условии, конечно, что оный епископ и даже митрополит после рождения дочки ушел бы в монашеский постриг, а иначе, разумеется, не быть ему епископом, не говоря уже про митрополита[16]. Для Варвары отец Евлампий ничего не жалел – ни денег, ни нарядов, и даже образование дал самое наилучшее, возможное в их уезде. Человек строгих правил, конечно, скажет, что в таком отношении к дочке есть нечто суетное, ибо сказано в Евангелии от Матфея: «Не собирайте себе сокровищ на земле, где моль и ржа истребляют, и где воры подкапывают и крадут, но собирайте себе сокровища на небе, где ни моль, ни ржа не истребляют, и где воры не подкапывают и не крадут, ибо где сокровище ваше, там будет и сердце ваше». А наряды и даже образование, как легко догадаться, все же никак нельзя равнять с сокровищами небесными. С другой стороны, Второе послание к коринфянам гласит: «Не дети должны собирать имение для родителей, но родители для детей». Кроме того, книга Бытия ясно говорит о необходимости дать детям образование: «…ибо Я избрал его для того, чтобы он заповедал сынам своим и дому своему после себя ходить путем Господним, творя правду и суд». В какой степени современное образование способствовало хождению путем Господним, да еще и творя при этом правду и суд, был вопрос дискуссионный, однако отец Евлампий полагал, что от образования никому еще хуже не стало, в том числе и поповским дочерям. А то, что кое-где, в том числе и на высших женских курсах иногда распространялась богопротивная теория Дарвина, то, на взгляд отца Евлампия, для русских женщин она вряд ли могла быть слишком соблазнительной, ибо какая барышня захочет считать предком своим богомерзкую обезьяну с красным задом, которую ученые умники насильно стащили с дерева и заставили эволюционировать? Следственно, и вреда от такой теории особенного быть не может. Единственное, что немного беспокоило отца Евлампия, так это чрезмерная, на его взгляд, самостоятельность дочки. Не блудных связей он боялся – Варвара была воспитана в строгости, – но того, что та увлечется какими-нибудь социалистическими идеями. И для того, милые мои, имелись некоторые основания. Еще когда Вера была гимназисткой, он как-то раз обнаружил в ее комнате разные сомнительные книги, вроде марксова «Капитала», бакунинской «Государственности и анархии», и даже кадетской «Борьбы за индивидуальность». Надеясь понять, что представляют собой новые интересы любимой дочери, он сел было за Маркса, но на второй же странице и уснул. А проснувшись, совершенно закаялся штудировать подобные книги, которые, очевидно, никак невозможно читать в здравом уме и твердой памяти. Однако за дочку он все-таки беспокоился и отправился за советом к своему духовнику, схиигумену Михаилу. Строгий схимник, выслушав жалобы духовного сына, был краток: – Сжечь бесовскую прелесть! – Как то есть – сжечь? – опешил отец Евлампий, мысленному взору которого тут же явились костры Савонаролы[17]. – В пещи! – ответствовал монах, сверкая очами. – Ибо лучше соблазну сгореть в пещи, чем гореть твоей дщери вечно в геенне огненной! С тем и отправился отец Евлампий домой, ломая голову над двумя вопросами. Первый был такой: как же это можно – жечь книги, нешто они католики[18] какие-нибудь или циньшихуаны[19] богопротивные? Второй же вопрос был куда более животрепещущим: что скажет Варвара, когда узнает, что книжный шкаф ее сожжен вместе со всеми революционными манускриптами, словно, прости Господи, какая-то Александрийская библиотека? Кем же, в таком случае, предстанет он сам в глазах дочери – новым геростратом[20] или другим каким язычником? И что она будет делать тогда: отречется от отца, уйдет из дома или совершит что-нибудь еще более страшное? Взвесив все эти аргументы, отец Евлампий все же не решился предать дочкины книги огненному уничтожению и предоставил все на волю Вседержителя, полагая, что уж Он-то как-нибудь все упромыслит. Имея в виду дальнейшие события, можем смело сказать, что это со стороны иерея была не просто ошибка, но результат действий извечного врага всякого христианина, а именно дьявола, искушающего людей гордыней. Ибо кем же надо себя возомнить, чтобы думать, что Господь лично будет заниматься твоими делами, да еще такими ничтожными, как чтение книг Карла Маркса и Михаила Бакунина? Или уже, в самом деле, Творцу совсем больше нечем заняться, кроме как выправлять пути гимназистов и курсисток? Одним словом, ничего он не сжег, дочка и дальше шла революционными путями и довольно скоро все это вызвало удивительные и смущающие ум последствия. О последствиях этих отец Евлампий, пожалуй, и духовнику не решился бы сказать, тем более, что у того один был ответ на все случаи жизнь – сжечь! Но несмотря на универсальность этого рецепта, к данному случаю он совершенно не подходил, хотя бы потому, что исполнить его было невозможно физически. Не приходится удивляться, что, в конце концов, возникла смущающая душу ситуация, свидетелем и одновременно участником которой сделался сам отец Евлампий… – Не пущу! – возглашал теперь злополучный иерей, стоя на пороге неказистого своего, слегка покосившегося дома. Такие дома часто бывают у сельских попов, потому что прихожане, обремененные высокими соображениями, иной раз забывают, что батюшка – тоже человек, ему нужна помощь и поддержка. Своих средств подновить дом у него часто нет, а паства и не догадывается, что священник не среди ангелов бесплотных пребывает, а на земле, нужно ему есть, пить, и чем-то прикрывать свою наготу. Впрочем, сейчас отца Евлампия волновали куда более жгучие материи, чем хлеб насущный. Он стоял на пороге собственного дома и изо всех отпущенных ему Господом сил пытался не выпустить наружу, в сгустившиеся сумерки, единственную дщерь свою – Варвару Евлампиевну Котик, которая, несмотря на молодость, чрезвычайно твердый имела характер, и уж если что втемяшилось ей в голову, проще было превратить человека обратно в обезьяну, чем ее разубедить. – Не пущу, – восклицал отец Евлампий, – вдребезги разобьюсь, а не пущу! – Отче, уйди с дороги! – сверкала глазами дочка, являя всем видом своим нечеловеческую решимость. – А иначе что будешь делать? – возглашал священник на всю округу. – На родного отца руку подымешь? – Руку не подниму, но из окна вылезу, – упрямо отвечала Варвара. Люди добрые, вы слышали – из окна вылезет, всплеснул руками священник. Пристало ли девице, словно антилопе у язычников африканских, скакать из окон, да еще угрожать этим собственному отцу? Несмотря на все рацеи отца Евлампия Варвара от своей затеи отступать не собиралась. Почему, собственно, он ограничивает ее свободу? Она взрослый, совершеннолетний человек, обладающий всеми правами, а он хочет запереть ее в доме и никуда не пускать? Может быть, он ее еще и в монахини пострижет? Аргумент с пострижением звучал сильно, однако справедливости ради скажем, что мысль отдать дочку в монастырь никогда не приходила отцу Евлампию. Сказалось ли тут некоторое недоверие белого духовенства к монашеству, или просто батюшка, как всякий почти православный мирянин надеялся встретить старость свою, окруженный пищащими и вопящими, словно американские индейцы, внуками, точно определить нельзя. Однако совершенно ясно было, что отец Евлампий совершенно не видел Варвару в роли Христовой невесты. О чем он ей и сообщил сейчас безо всяких экивоков. – В таком случае пропусти! – потребовала дочка. – Куда? – осведомился батюшка. – На дворе ночь, хоть глаз выколи. – Не ночь, а вечер, – отвечала Варвара. – И куда же ты собралась в такую тьму? Тут Варвара потеряла всякое терпение, которого, признаться, и без того было в ней немного и заявила, что идет на свидание. – На свидание?! – возвысил голос отец. – На какое еще свидание? С кем свидание? С драконом? Со змеем из бездны?! Тут надо бы сказать, что батюшка в данном случае вовсе не аллегориями изъяснялся, подразумевая под драконом и змеем не молодого человека и даже не руководителя революционной ячейки; он имел в виду нечто совершенно иное. – Отец, ну, о чем ты говоришь? – устало сказала Варвара. – Какой еще дракон, какой змей из бездны? – Отвечай, кого кормишь в озере? – напрямик спросил батюшка. – Какому дьяволу моления возносишь, какому демону камлаешь? На этот безусловно дикий вопрос Варвара, однако, не рассмеялась, как бы, конечно, следовало и не пригрозила отцу желтым домом, но, воспользовавшись моментом, просто проскользнула мимо него в дверь и оказалась во дворе. В руке у нее покачивалась плетеная корзинка, плотно накрытая темной тканью, под которой явственно что-то шевелилось. – Остановись! – закричал вслед ей отец Евлампий, потрясая воздетыми к небу руками. – Последний раз говорю тебе, дочь! Почитай отца своего, чтобы продлились дни твои на земле, и повинуйся отцу, чтобы избежать тебе геенны огненной! – Всенепременно, – отвечала Варвара, легким шагом выбегая за калитку. – Вот вернусь – и немедленно начну и почитать, и повиноваться… С этими словами они пропала в сумерках, оставив батюшку в тоске и печали возносить молитвы небесному своему покровителю мученику Евлампию, а купно с ним всем ангелам и святым, способным хоть как-то повлиять на эту сложную и двусмысленную ситуацию. Спустя полчаса Варвара уже входила под сень деревьев, окружавших лесное озеро Листвянка. Ветер к ночи утих и озерная гладь стояла темная, неподвижная, казалось, на воду можно встать и идти по ней совершенно невозбранно, как когда-то, побуждаемый Спасителем, сделал это апостол Петр. Но, похоже, у барышни на сегодняшний вечер были совсем другие планы, в которые хождение по воде аки посуху совершенно не входило.