– Конечно! – согласился Евлампиев. – Тем более у меня там не только Лена, сейчас и Ирина моя там, на курсах повышения квалификации. Я им скажу, когда будут звонить. Деньги пока не давай, потом разберемся – ведь еще неизвестно, почем ткань. Кстати, Лена моя тоже шить умеет. Придем тогда вместе, она обмеряет Федору Маркеловну и сошьет. Что ей на каникулах делать?! После чая старуха ушла в свою комнату. Белка, поколебавшись, осталась – залегла под столом, задремала. Сыграли несколько партий в шахматы, Евлампиев был рассеян и все время проигрывал. – Что-то ты, Саша, навык потерял, – удивлялся Безухин. – Надо нам с тобой больше тренироваться. Но Евлампиев заторопился: – Пожалуй, пора уже мне идти: Ирина вечером может звонить. Мороз к вечеру усилился. Александр Второй шел быстро, чтобы согреться. Шел и думал: «Вот ведь как… Юбку-то в общежитском дворе украли еще перед Новым годом… С веревки сняли. Не так много в Б. бездомных женщин-пьяниц… Я и не припомню, чтоб видел таких. Откуда в общежитском дворе нищая пьяница? Там и не ходит никто, кроме жильцов. Она тем более и свитер безухинский сняла б заодно… Не пьяница украла, ох, не пьяница… Кикимора это была!» Глава 17 Расследование Ирины Евлампиевой С Ириной Александр Соргин связался сразу после семинара – Сашка перед отъездом продиктовал ему телефон и объяснил, что звонить можно после пяти часов вечера, в это время кончались занятия на курсах. Ирина, будучи врачом районной больницы в Б., проходила стажировку в Ворской областной больнице. На период стажировки ее поселили в гостиничный корпус при мединституте. Телефон имелся только у вахтера, проживающих к телефону не звали. Однако обаятельная жена Евлампиева сумела договориться с вахтершами, что ее позовут в случае звонка: Саша, ее муж, иногда звонил ей по вечерам. Учитывая эти обстоятельства, Соргин сразу после своего доклада, попросил разрешения воспользоваться деканатским телефоном и, разумеется, разрешение получил… В Ворске Соргина высоко ценили. Вот и сейчас его доклад приняли очень хорошо. Предлагали даже переходить к ним на кафедру, но он отказался: привык к Б. и другой жизни не хотел. «Лучше жить в глухой провинции…» – уже давно решил он и не изменял этому решению. – Шура? Это ты?! Что с Сашей?! Что случилось?! – Голос у Ирины был встревоженный: решение о поездке Соргина в Ворск было принято только вчера, почти спонтанно, и Евлампиев Ирине о приезде друга не успел сообщить. – Все у Саши хорошо, и вообще в Б. все хорошо, не волнуйся, – прогудел Соргин. – Отдыхает сейчас Сашка, сессия закончилась. Ирина сразу перестала волноваться – так успокоительно действовал его густой, басовитый голос. Общаясь с Соргиным, люди при любых обстоятельствах начинали верить, что все будет хорошо – это было его свойство. В сложных ситуациях Александр Первый проявлял себя как оптимист. Это была его принципиальная жизненная позиция. – Ира, у Саши все нормально! – еще раз проговорил Александр. – Только скучает, конечно, без тебя. Ждет твоих звонков. А я приехал на семинаре выступить, на ворской кафедре – пригласили меня ворчанцы. Уже выступил только что. И завтра-послезавтра буду свободен. Меня в университетском общежитии поселили. Так мы с Сашей вот что подумали: он же тут тебя нагрузил – про Двигуна узнавать… А теперь и я могу подключиться, и, собственно, даже продолжить, чтобы тебя разгрузить. – Да? – переспросила Ирина, обдумывая предложение. – В принципе это было бы кстати… У меня ведь последняя неделя! Она самая тяжелая, мы зачет послезавтра сдаем на курсах! Так что я и впрямь зашиваюсь. Лене я не стала ничего рассказывать: и Саша говорил, что не надо, зачем девочку впутывать, пусть учится спокойно. Ей один экзамен остался. Потом вместе с ней в Б. поедем. А ты когда домой? – Я через день-два. Вряд ли я вас дождусь. Вообще, это будет зависеть от того, какие тут сведения есть о Двигуне и насколько сложно их добывать. – Пока сведений не так много. Но кое-что интересное я узнала! Давай-ка мы встретимся, и я тебе расскажу. И Сашке вместе позвоним. Ты как насчет того, чтобы поесть? Я сегодня не обедала! Через час они уже были в общественной столовой в центре Ворска. Народу в столовой в это время было не так много, как днем, поэтому поужинать они успели. Взяли по бифштексу с гарниром из картошки и чай. – Я не совсем поняла, зачем вам с Сашкой эта давняя история, – сказала Ира. – Он только сообщил по телефону, что прошлое может иметь отношение к убийству Ольги… Ах, как жалко ее, она очень хорошая была!.. Я у нее училась год в седьмом классе. Мы ж с Сашей одну школу окончили. Как ужасно, что это случилось! Но при чем тут Ворск, тем более довоенный? Я ничего не поняла… Саша сказал, чтобы никому не говорила, что это для расследования, а он потом объяснит, не по телефону… – Ира, тут трудно объяснить даже не по телефону. Понимаешь, этот Двигун во время войны как беженец пришел в Б. и жил некоторое время в доме Ольгиного отца. Мы предполагаем, что это могло как-то аукнуться сейчас… В общем, нужно о нем как можно больше узнать, чтобы подтвердить или опровергнуть эту версию. И никому действительно не говорить. Насколько я понимаю, Ольга с отцом его и хоронили… Ирина кивнула. – Ты думаешь, это месть? Но я выяснила, что у него родственников не осталось! Он уже в войну один был, без семьи. – Не месть, не месть! – Соргин даже замахал руками. – Понимаешь, это, скорее всего, только косвенно Двигуна касается… Через какую-то вещь… В общем, пока не ясно, это непроверенная версия… Ты что-нибудь узнала? – Да, я выяснила, на каком заводе Федор Двигун работал. Сходила туда, обратилась в отдел кадров. Объяснила свой интерес тем, что как врач Б-ской районной больницы занимаюсь историей туберкулезных больных в годы Великой Отечественной войны, пишу диссертацию на тему «Советская фтизиатрия в военное время: организация и лечение». Двигун ведь, это мне Саша рассказал, от туберкулеза умер, не смог уехать дальше на восток: по санитарным нормам, с открытой формой нельзя ехать в общем вагоне. Я сказала, что раз он в нашем городе похоронен, то ему мы уделяем особое внимание. Меня же он интересует как врача, особенно история его болезни, так я объясняла. Они поверили. Шура усмехнулся: – Ира, ты молодец! Замечательно ты все придумала. Приеду, Сашке расскажу, он порадуется, какая у него умница-жена. Ира сделала вид, что смутилась: – Ну, ты уж скажешь… В общем, на заводе некоторые его еще помнят, и я с ними разговаривала. Картина такая вырисовывается. Он был человек замкнутый, мало с кем общался. Да и другие с ним дружить не очень стремились: его отец до революции владел заводом, погиб в лагере на Соловках, с такими боялись сближаться. Перед самой войной Двигун больше других общался с каким-то ссыльным. Но про того почти ничего сказать не могут. Ссыльный из Москвы, работал инженером. Тоже нелюдимый, и все. Они и общались-то между собой по необходимости – у обоих не было ни друзей, ни приятелей. Тот ссыльный, когда война началась, ушел на фронт, в штрафбат, конечно. А Двигун жил с матерью в коммунальной квартире, к тому времени он уже сильно болел, его в армию не взяли по болезни: с туберкулезом не брали. Вот адрес, возьми, – Ира протянула вырванный из записной книжки листочек. – Может, там соседи остались… Глава 18 Муся Ягодкина вспоминает Соргин отправился по адресу Федора Двигуна на следующий день утром. Был соблазн сходить сразу же после встречи с Ириной, но отложил дело до утра: и устал сильно в этот день, и время слишком позднее, чтобы к незнакомым людям являться… Пока доедет – девять… Нет, лучше завтра с утра. Если не застанет, сходит еще раз вечером, время терпит. Дом он нашел быстро. Проспект Революции – центральная улица Ворска, и очень длинная. Она пересекает почти весь город. Дом, указанный на бумажке, оказался старым трехэтажным особняком красного кирпича, не в самом центре улицы, однако в хорошем месте. Правда, теперь шумном. Соргин посмотрел на часы: не слишком ли он ранний гость? Было десять минут десятого… Ну что ж, после девяти уже можно. Указанная квартира находилась на третьем этаже. Александр Павлович поднялся по давно не мытой каменной лестнице – перила были железные, узорчатые, но отчасти проржавевшие и сильно обшарпанные. Надпись, сделанная на грязноватой стене мелом, гласила: «Гена + Лора = любовь». На площадке находились две квартиры – судя по списку жильцов и количеству почтовых ящиков (на некоторых имелись названия получаемых газет), обе коммунальные. Соргин остановился, прочитал список жильцов с указанием количества звонков для каждой фамилии. В нужной ему квартире значились три семьи: Балабины – 1 звонок, Ягодкина – 2 звонка, Дементьева – 3 звонка. Ему понравилась фамилия «Ягодкина», и он нажал на звонок два раза. Довольно быстро за дверью послышались шаги. Ягодкина открыла дверь, не спрашивая, но, увидев незнакомого человека, придержала ее. – Вы к кому? – спросила она. Перед Соргиным стояла женщина лет сорока пяти, симпатичная, в неновом, но чистом байковом халате. Крашеные перекисью волосы завязаны на затылке в хвостик, лицо невыспавшееся, усталое… – Здравствуйте! – поздоровался Соргин. И объяснил: – Я приехал из Б., преподаю в тамошнем пединституте. Мы со студентами помогаем местному краеведческому музею в создании зала «Наш город Б. в период Великой Отечественной войны». В частности, готовим большой стенд, посвященный беженцам из Ворска. В этой квартире жил перед войной Федор Двигун – беженец, который у нас в Б. похоронен… – Да! – Глаза женщины широко раскрылись. – Я помню Федю Двигуна… И такой стенд нужен! Сколько людей погибло тогда, какие испытания… ведь пешком от немцев убегали, такие расстояния шли… Заходите! Коридорчик был широкий, но заставленный ящиками с картошкой и старыми шкафами. В конце коридора виднелась распахнутая дверь в кухню, там слышались женские голоса – обсуждали вчерашнюю телепередачу. – Из всех соседей, кто до войны здесь жил, я одна осталась, – проговорила между тем Ягодкина. – Так что это вы правильно попали. – А другие Двигуна не застали? Ведь здесь, кроме вас, еще две семьи! – Всего две семьи! То есть кроме меня одна только! Это список на двери старый, все не поменяем… В этой квартире две семьи сейчас живут, – поясняла женщина. – Я и еще одно семейство. А раньше было три. Балабиным дали вторую комнату после того, как Дементьева умерла, – их четверо, вот им и дали. А мне уж видно так и жить в одной комнате в коммуналке – ничего не светит. Комната была неплохая: небольшая, но квадратная, с широким окном, со следами недавнего ремонта. Женщина предложила ему место в кресле, а сама быстро сложила разобранный с ночи диван, села на него. Взглянув на будильник, сказала: – Мне к часу тридцати на работу, я учительница, опаздывать нельзя. Так что времени не очень много. Если хотите, могу чай вскипятить. – Все понял, – улыбнулся Соргин. – Чаю не надо. Долго не задержу – прекрасно понимаю, что вам необходимо время собраться, сам работал в школе. Меня зовут Александр Павлович. Расскажите все, что вы знаете о Федоре Двигуне. Вы ведь знакомы с ним были? – Мария Максимовна, – представилась женщина. – А тогда, до войны, меня все звали Муся, Муся Ягодкина. Я младше Феди на семь лет. Ему почти двадцать было перед самой войной, а мне тринадцать. Мы с мамой раньше всех эвакуировались, в первые недели войны. Тогда еще на поезде можно было уехать, тем более мы ехали с детским домом, в котором мама работала. А Двигуны оставались здесь, потому что Наталья Николаевна, мать Федора, очень тяжело болела, с ней нельзя было ехать. Мне потом рассказали, что Федя тоже стал плох, кашлял сильно – у них туберкулез был. И ушел он, когда немцы уже входили в Ворск. Федя тоже туберкулезом заразился, и болезнь у него развивалась очень быстро. Он ведь и умер у вас там, в Б. До Урала не добрался. А вообще эта семья была необычная. Отец Феди до революции владел кафельным заводом, поэтому в начале двадцатых был арестован, сослан на Соловки и, говорят, вскоре там расстрелян. Наша семья его уже не застала. Мои родители сюда въехали в 1928 году, мне год только исполнился – не помню, разумеется, этих событий. Знаю со слов родителей. Нам дали эту комнату, когда здесь уже была коммуналка. А раньше, до революции, семье Двигун весь дом принадлежал! Потом уплотнение началось, и в конце концов Наталью Николаевну с Федей поселили в самую плохую комнату – через стенку от нашей была, совсем крохотная, из кухни выгороженная. Говорят, раньше там жила кухарка. Не знаю, правда ли это. Мне кажется, просто из кухни выгородили, когда все перегораживали в двадцатые годы, чтобы больше народу подселить. Двигуны принимали все как должное, не жаловались на нас, подселенных, не обижались. Наталья Николаевна пошла работать на тяжелую работу на заводе, туберкулезом заболела. Федю в комсомол не приняли. Он после этого особенно как-то замкнулся, очень переживал. Мы в одной школе учились, но он старше. Он уже заканчивал школу, когда я в младших классах училась. – Семь лет – в детстве это заметная разница… – задумчиво произнес Соргин. – Но вы общались? – Ну, знакомы, конечно, были… А общаться особо не общались: во-первых, он много взрослее был; во-вторых, он вообще близко не общался ни с кем, они с матерью всех боялись. В этой квартире жили перед войной четыре семьи. Кроме нас, семья Пузыревых – дети их потом на фронте погибли, а старики эвакуировались, вместе с Федей, кстати. Это Пузырева потом рассказала, что Федя с ними шел в эвакуацию, но свалился от туберкулеза в Б. А они со стариком добрались до Урала, выжили там, вернулись после освобождения города. Оба умерли в Ворске, в этой самой квартире, лет пятнадцать назад. После них в их комнату поселили Балабиных, которые и сейчас там живут. А в другой комнате Дементьева жила, но это уже после войны ей дали… До войны там семья жила… Аксеновы, что ли, – семья с ребенком, младше меня намного мальчик, еще в школу не ходил… Они после войны не вернулись, не знаю, куда делись. Эвакуировались куда-то уже после нас, да там и остались. Комнату после них получила Дементьева. Больших ссор в нашей коммунальной квартире не было, но не было и дружбы соседей. Тем более с Двигунами – к ним подозрительно относились. А когда Наталья Николаевна заболела, еще больше стали их избегать: инфекции опасались, все ж туберкулез очень заразен. Двигуны боялись, что выселят, отправят куда-нибудь, где туберкулезники изолированы. Федя и на кухню редко выходил, а она вообще не выходила, только кашель был слышен все время. Внутренние перегородки у нас тонкие, ведь эти комнаты нарезали уже после революции – у Двигунов на месте этой квартиры большой зал был. Те две комнаты потому и отдали сейчас в одну семью, что слышимость очень хорошая: телевизор, разговоры – все слышно. – Двигуны через стенку от вас жили? Но там ведь, кажется, кухня? – А раньше была выгорожена комната! У Двигунов совсем маленькая комнатка была, выгороженная, за кухней. Они и тому были рады, всего боялись, не просили ничего. И после Двигунов туда поселили пожилую женщину – Веронику Потаповну, это в сороковые уже… после войны тоже трудно было с жильем. Она умерла в 1958-м. А после нее никого не подселяли: там плохая очень комната была – из кухни все слышно, запахи идут… Поэтому, когда у нас делали ремонт, через год после ее смерти, там не жил уже никто, комнату эту присоединили к кухне – просто убрали перегородку, там одно название, а не перегородка была, фанера тонкая. И кухня у нас теперь стала пятнадцать метров – все ж на две семьи, поэтому разрешили расширить. Тем более когда делали, то три семьи в этой квартире жили. Соргин принюхался: – Нет, я не чувствую запахов из кухни… – Так на нашей стороне всегда было лучше, тем более новую перегородку получше сделали. Да я потом еще сама укрепила эту новую перегородку, так что ко мне запахи не проникают, да и звуки, если не очень громкие. Мне уж видно здесь жизнь доживать, плохо в Ворске с квартирами. Но все ж и мне лучше стало: одни соседи всего, кухня большая… – Спасибо, – сказал Соргин. – С соседями понятно. А все же приходили когда-нибудь к Двигунам друзья? Или знакомые? Или родственники? Должен же у них кто-то быть!