– Никого у них не было! Все исчезли, когда отца арестовали, я так понимаю. От них в тридцатые годы, как от прокаженных, шарахались. Боялись же тогда все. И в школе Федя ни с кем не дружил. К ним не ходил никто! Один раз, правда, запомнилось мне… Уже перед самой войной привел он домой какого-то мужчину – они вместе работали, я так поняла по разговору. И возраст примерно тот же. Книжки какие-то ему показывал. Я знаю, потому что у нас слышно ведь было все через стенку. Они про книги говорили, тот, второй, вроде учился в университете раньше… И вот что интересно – он сказал что-то вроде: «Но ты же понимаешь, что я как ссыльный, хотя и инженер теперь, не могу спорить с начальником цеха». То есть он ссыльный был! Я потому и запомнила, что испугалась тогда: кого Федя привел, как бы не вышло чего… Но они недолго совсем поговорили. Там и негде было чаи распивать – еще мать Федина была жива, кашляла. Она уже в войну умерла, зимой или весной сорок второго. Но нас уже тогда здесь не было, мы в декабре эвакуировались. Потом я больше этого инженера не помню, при мне больше не приходил. – А вот скажите, Мария Максимовна, тут такой деликатный вопрос… Но, может быть, до вас какие-то слухи дошли… Ведь вы говорите, отец Федора Двигуна до революции был владелец завода, очень богатый человек?.. Неужели у них совершенно ничего от былого богатства не осталось? Может, какие-то ценности все же сохранились? – Слухи такие ходили… Тут еще, знаете, не все ж люди доброжелательные – может, завидовал кто-то былому богатству. Соседи даже некоторые. Однако я не верю, что они могли спрятать. Очень плохо, очень бедно жили. Мать Федора из последних сил билась, чтоб накормить его не хуже других, чахотку заработала… Помню, мои родители между собой говорили, что врут, будто Двигуны богатство прячут: если их отец перед арестом что-то и припрятал, мать все, что оставалось, отдала в конце двадцатых, когда ОГПУ собирало золото у населения на индустриализацию. Проходила тогда по стране такая кампания – требовали, чтоб сдавали ценные вещи и деньги золотые, у кого есть. Так они все до мелочи сдали, потому что боялись очень. После того как отца расстреляли, Федина мать от страха совсем обезумела. За сына боялась. Нет, маловероятно, чтоб они припрятали что-нибудь. Он сам, Федя то есть, был в советском духе воспитанный мальчик. Мне кажется, он искренне переживал тогда, что в комсомол его не принимают, это для него самое важное было. Глава 19 Год 1942-й. Беженец Федор Двигун Больной сидел в церковном дворе, по другую сторону от входа, прямо на земле, прислонившись к дереву. Это был худой и бледный мужчина – молодой, не более тридцати на вид, но очень уж изможденный. Он, казалось, дремал, крупные капли пота выступили на нездоровом лице. Увидев батюшку, он оживился. – Это и есть Федор! – сказал отец Рафаил. И обратился к сидящему: – Познакомьтесь, Федор, Василий Павлович, наш прихожанин, готов дать вам пристанище, покуда поправитесь и сможете дальше ехать. Вам отлежаться надо несколько дней, а там, с богом, на Урал вас отправим. Там, в Башкирии, кумыса попьете, да и выздоровеете… Идти было не так далеко, но священник настоял, что поедут на церковной подводе. Сразу же выяснилось, что пешком и не дошли бы. Беженец оказался настолько слаб, что не мог сам подняться, не то что идти. Вдвоем уложили больного на подводу. Он все беспокоился о своем узелке – совсем маленьком, что уж там у него?! Взяли и узелок («Бумаги какие-то, документы, – понял Василий Павлович, перекладывая. – Может, и денег сколько есть – что ж, если впрямь на Урал поедет, там ему пригодится».), положили рядом с больным – Федор сразу в свой узелок вцепился. Батюшка поехал тоже – помочь перенести во флигель. Ольге Василий Павлович объяснил все быстро, Андрюшку, который проявил любопытство и хотел помогать освобождать флигель, вообще отослали: «Сходи в магазин, узнай, может, карточки отоваривают». Кастрюли из флигеля в дом забрали, примус тоже унесли. Сняли с чердака раскладушку и во флигель поставили. Вот и помещение для больного! Федор с благодарностью поел щей, которые ему Ольга принесла, и заснул, отвернувшись к стене. Щи были на крапиве, но с мясом: Летуновские держали кур, часть яиц продавали, так что по воскресеньям почти всегда с мясом готовили. Так и зажили. Ребенку объяснили, что во флигель ходить нельзя и лучше даже не подходить к нему, а Ольга со стариком за больным ухаживали. Правда, Тамара, соседка – дочка тех переселенцев, которых к Летуновским когда-то подселили, – была недовольна появлением беженца. Родители Тамары к тому времени уже умерли, муж был на войне, но у нее рос ребенок – девочка, чуть моложе Андрюшки. Поэтому пришлось рассказать соседям, что у беженца болезнь заразная – чтоб ребенок близко к флигелю не ходил. У Ольги с Тамарой имелся хороший контакт, да и вообще вроде бы соседка была покладистая. Так что при всем недовольстве смирилась с больным жильцом. Днем Федор выходил ненадолго во двор, грелся на солнышке возле флигеля. Василий Павлович там скамейку поставил. Иногда и он садился рядом с больным, разговаривали. Федору оказалось всего 24 года. Жил с матерью в Ворске. Отец давно помер, а мать – четыре месяца назад. На фронт его не взяли из-за туберкулеза, работал токарем на заводе. Когда завод на Урал эвакуировали, он не поехал: мать к этому времени уже плоха была, не выдержала бы дороги. А вскоре после того, как мать схоронил, немцы к городу подошли, пришлось ему бежать, уже одному. Шел от Ворска до Б. почти неделю в толпе других беженцев пешком, голодный… Болезнь, дотоле дремавшая, обострилась. По ночам из флигеля раздавался приглушенный, сдавленный кашель: Федор старался не шуметь, подавить звуки, но не кашлять, увы, не мог… Горячая и питательная пища, уход, возможность находиться в покое вначале вроде и помогли. Но отправлять его дальше было невозможно, переезда он не выдержал бы. Через неделю состояние больного опять начало ухудшаться, Федор отказывался от еды и уже не выходил на солнышко. Однажды, когда Летуновский принес ему обед, Федор попросил старика присесть. У больного почти не оставалось сил говорить, но по его жестам, по умоляющему взгляду, по отрывочным словам, сказанным шепотом, Василий Павлович понял, что он хочет сказать нечто важное. – Достаньте… посмотрите, – шептал молодой человек, показывая на свой узелок. В узелке лежали паспорт и старая общая тетрадь в картонном переплете. Летуновский раскрыл паспорт: Федор Иванович Двигун, русский, 1918 года рождения… Ничего нового он из паспорта не узнал. Больной досадливо махнул на паспорт рукой. Он показывал на тетрадь. Тетрадь была то ли старая, то ли хранилась неудобно – в заплечном мешке картон сильно потерся. Старик открыл, полистал страницы. В тетради были записи, формулы и чертежи, сделанные неровно, карандашом… Глава 20 Второй сон Александра Павловича Выйдя от Ягодкиной, Соргин направился в сторону проспекта Ленина. Уехать из Ворска, не побывав в библиотеке, он не мог. Втайне от жены, от Сашки Евлампиева, даже от себя, Шура скучал и по консерватории, и по Эрмитажу, и в особенности по Ленинградской библиотеке имени М.Е. Салтыкова-Щедрина. В Б. районная библиотека была совсем маленькая, не слишком радовала и институтская. В Ворске все ж лучше. Приезжая в Ворск, Шура всегда посещал местную библиотеку имени И.С. Никитина. Сегодня позанимается, вдохнет библиотечный воздух, а уж завтра поедет. С детства он любил атмосферу библиотеки – особенно большой, где есть все. В ворской библиотеке ему нравилось меньше, чем в библиотеках Москвы или Ленинграда, но все же, по сравнению с Б., тут было многое. Соргин читал, наслаждаясь самим духом библиотеки, но мозг его не только воспринимал прочитанное – где-то в глубине сознания прокручивалась полученная от Муси Ягодкиной информация. Возвращаясь из библиотеки, он уже знал, что завтра утром не поедет в Б. Прежде чем ехать назад, следовало зайти на завод, уточнить некоторые детали предвоенной жизни Федора Двигуна. По дороге в общежитие он зашел на телеграф, позвонил жене и Сашке Евлампиеву. Оба звонка были короткими: полученные сегодня сведения содержали мало нового, были неопределенны. Они требовали уточнений. Комната, в которой его поселили, была рассчитана на двоих, однако он ночевал там один. Вторая кровать стояла пустой, с голым матрацем, что придавало временному жилищу необустроенный, неуютный вид. Кроме кроватей имелись шкаф, тумбочка и небольшой столик, на котором стояли графин с водой и стакан. Горячий кипяток можно было брать у вахтера, но только днем. Предусмотрительный Соргин запасся, однако, маленьким кипятильником и алюминиевой кружкой. Эти насущно необходимые предметы он всегда брал с собой, отправляясь в командировку. Выложив из портфеля только что купленную пачку печенья «Юбилейное», кулек конфет, а также банку консервов «Рыбные тефтели в томатном соусе» и полбуханки черного хлеба, Шура поужинал. Купить в провинциальном магазине мимоходом двести граммов колбасы или сыра в те годы было нереально, поэтому Соргин взял консервы. Небольшим складным ножом со множеством разнообразных лезвий, который он, как и кружку, всегда возил с собой, можно было не только порезать хлеб, но и вскрыть консервы. Соргин проделал все это весьма ловко. Заваренный в кружке чай (он насыпал в кружку щепотку чая из привезенного с собой небольшого тетрадного кулечка) он переливал в стакан. Долго пил чай, глубоко задумавшись, глядя в окно… Пластмассовый светильник под потолком горел тускло. Цветастая штапельная штора закрывала лишь половину окна. За мутноватым, плохо помытым стеклом двигались машины, светил фонарь сквозь снежную завесу. Слышен был скрежет шин и далекие человеческие голоса. Соргин тяжело вздохнул, он почувствовал себя очень одиноким. «Надо постараться завтра все выяснить в первой половине дня и в обед уехать», – подумал он и убрал остатки еды в тумбочку – на завтрак. Подумал и переставил банку с рыбными тефтелями за окно. Споласкивать посуду и умываться пришлось в общественном туалете в коридоре. Несмотря на то что лег спать рано, Александр Павлович быстро заснул. Однако во сне ощущение неуюта и полного одиночества продолжилось, даже усилилось. Он находился в сентябрьском лесу – листья только начинали желтеть, было прохладно, хотя заморозки пока не наступили. Он сидел в кустах, дожидаясь сумерек. Нужно было идти, однако днем этого делать не следовало. Он выходил из окружения и боялся наткнуться на немцев, ждал ночи – так Иван Кузьмич учил. Вместе они вышли вчера в разведку. Теперь Иван Кузьмич лежал в земле, в этом же овражке. Шура похоронил его утром. Вчера немцы неожиданно пошли в наступление. Разведчики в это время были уже на немецких позициях. Когда началась перестрелка, а потом и артиллерийский обстрел, они находились чуть в стороне от центра сражения. Залегли, вжавшись в траву. Некоторые снаряды – и с немецкой, и с советской стороны – попадали к ним. Осколком тяжело ранило Ивана Кузьмича. В том бою немцам опять удалось продвинуться вперед. Они уже несколько месяцев наступали. Советские бойцы вынуждены были в очередной раз отступить, бой утих. Шура с раненым другом оказались в окружении. К своим стали пробираться, когда наступила ночь. Ивана Кузьмича Шура нес на себе. Ближе к утру раненый умер. Это был крестьянин лет сорока из-под Саратова. С Шурой они сдружились, не первый раз ходили вместе в разведку. И вот – все. Похоронив старшего друга в маленьком овражке, Шура просидел в том же овражке, рядом со свежей могилой, до вечера. Отпил за помин души глоток водки из фляжки (заодно согрелся), закусил горстью рябины, которая росла на склоне овражка… Терпкая, слегка подмерзшая рябина показалась очень вкусной и хорошо насыщала. Шуре было грустно, но не страшно. Ему недавно исполнилось двадцать лет. Он уже видел много смертей. В собственную смерть он не верил. И твердо знал: что бы ни происходило, война окончится нашей победой. Скоро мы перейдем в наступление. Это обязательно случится, немного позже. А сейчас он выйдет из окружения и пробьется к своим. Во что бы то ни стало. Дождавшись вечера, он продолжил путь по направлению к советским позициям уже один. Новую дислокацию наших войск юноша представлял очень приблизительно. Однако общее направление определил днем по солнцу и здесь ошибиться не мог. Он постоянно держал в воображении карту. Память у него была прекрасная, и он сознавал, что идет кружным путем. Не совсем ясно, что впереди. Но он все равно пробьется. Шура шел осторожно, стараясь не наступать на сухие ветки, прислушиваясь к малейшему шуму. Иногда кричала какая-нибудь птица. В детстве Соргин интересовался орнитологией – почти всех птиц он узнавал… Порой ему казалось, что неподалеку хрустнул валежник. Тогда Александр замирал: звери здесь вряд ли могли оказаться, в этих местах то и дело возникала перестрелка, рвались снаряды. Шура боялся только одного зверя – со свастикой на рукаве. Воду он пил из встречных ручейков, ел траву и ягоды – он знал многие съедобные растения, в голодноватые двадцатые годы, когда Соргины уехали в деревню, чтобы выжить, он их собирал. Мама добавляла их в суп, делала салат для большой семьи… Он шел довольно быстро, но насколько приблизился к нашим новым позициям, не знал. За ночь он перешел поле, вошел опять в небольшой лесок, огляделся. Начинало светать. Кажется, придется переждать еще один день здесь – опасно идти днем по открытой местности. Вот опять какая-то птица… Кто же это? Соргин остановился, прислушался. Звук повторился явственнее. Нет, не птичий крик – скорее, стон. Что за зверь издает такой звук? Он переждал еще. Звук повторился. Было похоже, как будто стонет человек. Шура был на фронте уже больше года. За это время ему удалось воспитать в себе бесстрашие. Да, он воспитывал его осознанно, целенаправленно. В первые месяцы ему часто бывало страшно в бою, и тогда он начинал проявлять поистине безумную храбрость. Много раз он сам лез на рожон! Слава богу, тогда пронесло. Теперь Соргин уже иначе относился к опасности, чем в первые дни. Он стал осторожнее, потому что знал: трусость окончательно преодолена, он действительно не боится почти ничего. Поняв, что стон может принадлежать человеку (или все-таки зверю?), Шура крепче сжал в руке нож, переложил поудобнее револьвер и, крадучись, пошел на звук. Что-то громко лязгнуло в коридоре, и визгливый женский голос прокричал: «Да! И еще слесаря пришлите! Замок в двадцать восьмой комнате заедает, жилец сам закрыть не может, кажный раз меня зовет!!» Соргин резко сунул правую руку под подушку и напрягся, не найдя там оружия. Открыл глаза, в комнате было светло. Уже утро? Сознание возвращалось: он в Ворске, в общежитии… Войны нет, из окружения он вышел, мы победили. Глава 21 Игорь Черняев, инженер из Ворска Александр Павлович быстро умылся в общем туалете, быстро позавтракал остатками вчерашних консервов, выпил чаю с печеньем и отправился на завод. Ехать нужно было далеко, народу в трамвай в этот утренний час набилось много. Соргина плотно прижала к окну полная дама в пальто с лисьим воротником и такой же шапочке. Она была не виновата – на нее тоже нажимали сзади. Поэтому Александр Павлович вежливо терпел и приветливо улыбался всякий раз, когда дама передавала ему чьи-то деньги за проезд. Впереди стоял высокий молодой человек – косая сажень в плечах. Соргин передавал полученную от дамы мелочь ему – для передачи кондуктору. Парень поворачивался, чтобы взять деньги, Шура утыкался лицом в жесткое габардиновое плечо, дыхание перекрывало. Забрав мелочь, парень разворачивался в прежнюю сторону, и Соргину становилось свободнее дышать. Ближе к окраине народу в трамвае стало поменьше. Парень вышел на одной из остановок, дама в лисьем мехе к этому времени уже сидела на освободившемся месте. Кондуктор получил возможность ходить по вагону. Пассажиры получили возможность не передавать по цепочке деньги. Соргин получил возможность глядеть в узорчатое от мороза стекло и думать. Он вспоминал сегодняшний сон.