– Понимаешь, я это имя уже слышал, – рассказывал Соргин по дороге. – В первые дни сентября сорок второго мне пришлось одному выходить из окружения, и я встретил раненого бойца. Он назвался Игорем Черняевым из Ворска. Я вывел его тогда, мы пришли к нашим, но он умер от потери крови. Он сказал мне, что воевал в штрафбате. То есть мог быть и ссыльным! Бывают ли такие совпадения?! – В жизни все бывает, даже самое невероятное! – подтвердил Саша. – То, что ты узнал от отца Рафаила про тетрадку, тоже крайне важно. И удивительно – тут каждое лыко в строку. Если принять за аксиому, что штрафник Игорь Черняев, которого я похоронил тридцать лет назад, и инженер Игорь Владимирович Черняев, друг Федора Двигуна, одно лицо, особое значение приобретает следующий факт: в бреду, называя меня «Федя», Черняев то и дело возвращался к какой-то важной тетради, говорил, что на меня, то есть на Федора, надеется… Глава 23 Год 1942-й. Миссия Федора Двигуна Больной замолчал, собираясь с силами. Дышал он трудно, прерывисто. Старик молча смотрел на тетрадь. Похожие конспекты университетских лекций его дочь Ольга хранила до сих пор в старом сундучке под кроватью. И что с ними делать, зачем они? Василий Павлович продолжал смотреть вопросительно. Медленно, тихо, с паузами, чтобы восстановить дыхание, больной начал рассказывать, и рассказ оказался длинным. Тетрадь принадлежала некоему Игорю Черняеву, проработавшему более двух лет в одном цехе с Федором. В Ворск Черняев прибыл в 1938-м, в ссылку. В Ворск иногда попадали политические ссыльные из Москвы, что было, конечно, для них везением – Ворск город большой, культурный. Черняев учился на мехмате в МГУ и в ссылку был отправлен за какую-то малую провинность: кажется, просто не донес на другого студента, рассказавшего политический анекдот. Была и такая статья: «за недонесение». На заводе Черняев первые месяцы работал токарем, потом в инженеры перевели: заметили, что хорошо соображает, да ведь он уже на третьем курсе мехмата был, когда арестовали. Вел он себя замкнуто, на собрания, если заставляли идти, шел, но помалкивал, голосовал как все, не выделялся. Он ни с кем не подружился, что в его положении и не удивляло: ссыльный, никто с ним особенно дружить не захочет. В цехе больше других общался с Двигуном: по возрасту подходили друг другу. Впрочем, Игорь Черняев вел себя не совсем типично для молодого человека: после работы никуда не ходил, с девушками не встречался. Федор как-то раз в самом начале знакомства пытался пригласить его в кино, но тот отказался, сославшись на занятость. «Наверное, собирается после ссылки экстерном за университет сдавать, готовится», – уважительно подумал Двигун. Сблизились они, когда началась война: оба сильно переживали, что их не берут в армию. Уходили вначале люди их возраста, потом и старше, а они повестки так и не получили. Пошли вдвоем в военкомат – записываться добровольно. Очень просили: хотим бороться с фашизмом на фронте!.. И Черняева взяли – в штрафбат, конечно, как ссыльного. А Двигуну отказали: с туберкулезом никак нельзя! Выйдя из военкомата, не сразу разошлись, разговаривали очень откровенно. Игорь был воодушевлен, но как-то нервно. Ему на следующее утро надо было уже находиться возле военкомата с вещами. Федор был, напротив, расстроен, подавлен даже: вот какая болезнь, никуда с ней не берут! Игорь утешал его. Когда прощались на углу, Черняев сказал, что непременно погибнет, однако не боится, с радостью идет, потому что нет сейчас ничего важнее борьбы с фашизмом. Все остальное неважно, мол. И вдруг, после этих слов, он задумался, замолчал, а потом попросил: – Федя, можно мне зайти к тебе сегодня вечером? Проститься, и вообще. Я тебе одну вещь передать хочу, мне это очень надо. С собой на фронт мне ее брать нельзя – там все может случиться. А она к немцам не должна попасть. Очень важно ее сохранить. Федя с радостью согласился. Он Игорю завидовал – что взяли его, но и жалел: почему-то тоже поверил, что тот погибнет, что последний раз они встречаются. Вечером Черняев пришел. Молодые люди пили чай из сушеной моркови и разговаривали. Не о войне, не о фронте – просто так, о себе, о собственной жизни, о главном в ней. Черняев был на себя не похож – так открыт. Он рассказывал о себе откровенно, как можно только перед смертью. Сказал, что в четырнадцать лет сильно увлекся теорией аэродинамики. В 1931 году он попал на лекцию Циолковского в Физико-химическом обществе и с тех пор ни о чем другом не мог думать. Страшно жалел, что не решился подойти к ученому. – Представляешь, мы ведь могли познакомиться… Я бы позже мог и в Калугу к нему съездить, и о своих идеях рассказать… Двигун тоже о себе рассказал – о туберкулезе, который есть у них в семье, о недавней смерти матери. После ее похорон Федя особенно остро стал переживать, что его не берут в армию. Вот и сейчас: Игоря взяли, а его нет. Он считал, что, несмотря на болезнь, мог бы пользу на фронте принести. Тогда еще туберкулез у него не перешел в открытую форму, это случится немного позже – толчок даст пеший и голодный переход беженца из Ворска в Б. Ослабленный болезнью организм не выдержит таких испытаний. А тогда Федя был очень расстроен отказом в военкомате, принимая его за недоверие к непролетарскому происхождению. Как тогда, когда его не приняли в комсомол. Болезнь свою он чувствовал еще не сильно. Они говорили, совсем забыв про туберкулез Федора. Игорю пришлось подробно рассказывать о Циолковском: оказалось, что Федя про Циолковского даже не слышал и все, что говорил Игорь об аэродинамике, было для него внове. Черняев сказал, что, когда сослали, лишь в первый момент остро переживал невозможность из-за политического обвинения продолжать учебу в университете. – А потом, ты знаешь, я решил, что буду как Константин Эдуардович. Ведь он самостоятельно учился! Самоучка, можно сказать! И я решил так же. Я очень много работал уже здесь, в Ворске. И ты знаешь, мне кажется, я чего-то достиг. Я нашел, как осуществить некоторые мечты Циолковского. Это реально, хотя ты вряд ли поверишь. Это можно осуществить в реальности! Если бы я мог показать ученым… И вот тут Черняев достал из сумки тетрадь. – Возможно, эта тетрадка изменит мир! – сказал он. Он обращался с ней как с величайшей ценностью. Дал Федору в руки – посмотреть. Федя в формулах ничего не понял, однако проникся их важностью. Он пообещал, что сохранит тетрадь и, как только это станет возможным, отвезет в Москву, покажет ученым, специалистам по аэродинамике. Все это рассказал Василию Павловичу Летуновскому умирающий ворский беженец Федя Двигун июльским днем 1942 года. Во флигельке было не слишком жарко – солнце уже переместилось за пределы узенького окна, дверь, занавешенная от мух марлей, была распахнута – для воздуха. Однако лицо Феди было покрыто каплями пота, к концу рассказа пот стекал на подушку малыми ручейками. Василий Павлович вытирал ручейки сложенным вчетверо полотенцем. – Возьмите… эту тетрадь, – говорил, задыхаясь, больной. – Сохраните ее… В память об Игоре. Отдайте потом ученым в Москву… там разберутся. Он говорил… очень важное открытие. Я ему верю. Он необыкновенный… был. Вряд ли он жив. Я чувствую. Скоро мы с ним встретимся… И я расскажу, что с тетрадью все в порядке. Что вы передадите… Хоронили Федора Двигуна втроем: отец Рафаил, Летуновский и Ольга. На кладбище было тихо, жарко, деревья пахли банными вениками. Июль уже перешел на вторую половину, и листья кленов да ясеней большими запыленными лопастями покачивались над головами, не уменьшая жары. После отпевания постояли молча возле могилки, выпили по рюмке за помин души, закусив испеченным Ольгой блином с лебедой, и отправились по домам. Шла война. Другие смерти были еще впереди. Глава 24 Третий сон Александра Павловича Немного перекусив у Саши, пошли к Шуре – отметить Сашин приезд уже по-настоящему. По дороге обсудили привезенные из Ворска новости. Потом, правда, обсудили еще раз – уже втроем, вместе с Машей. Сидели на кухне, ели приготовленные Машей к приезду мужа голубцы и обсуждали. Поскольку выпили по рюмочке-другой за Шурино возвращение, а приличного вина в Б. было не купить и поневоле приходилось пить водку, обсуждение шло бурно. – Тут все одно к одному складывается, – гудел Александр Первый. Действие выпитого проявлялось на нем меньше, чем на других: сказывался опыт, полученный в молодости, когда он воевал в разведке. – И все ведет к тому, что кикимора (условимся так называть) ищет тетрадь, которую Игорь Черняев оставил Федору Двигуну. Мы не знаем, что в тетради. Может оказаться что угодно – от схемы укрытия клада до схемы создания водородной бомбы. Поскольку нам неизвестно, за какого рода ценностью идет охота, мы не представляем себе личность охотника. Но мы уже знаем круг, в котором следует искать! Преступник где-то здесь, недалеко от нас, среди наших знакомых. Наибольшее подозрение у меня вызывает общежитие. – Как?! – воскликнула Маша. – При чем тут общежитие?! А Александр Второй с горечью согласился: – Меня это чрезвычайно расстраивает, ведь там наши коллеги и друзья. Но это так, общежитие подозрительно. – И отпил водки из своей наполовину пустой рюмки. – Кстати, – продолжил он, закусив простым хлебом, – подозрительной мне кажется и Тамара Козодаева. Во-первых, в ее дворе Сковородникова заметила кикимору; во-вторых, Павлов говорит, что она уж больно сильно испугалась обыска… – Может, и подозрительно, но ведь это не доказательства, – возразила Маша. – Софье Мефодьевне кикимора могла померещиться со страху, а второй аргумент вообще несостоятелен: обыска любой испугается… – Это так, – кивнул Шура. – Но ведь надо учесть и то, что она ближайшая соседка Ольги. Она и Федора Двигуна видела, помнить его должна. Все на ее глазах происходило. А не знает якобы ничего. Чего-то она недоговаривает… Я вот и про зятя ее думаю в этой связи… Я, признаться, совсем мало Геннадия Ивановича знаю, хотя живем и работаем рядом столько лет… А почему он защищаться не стал? Он ведь, кажется, учился в аспирантуре? – Ну, тут дело простое… – улыбнулся Александр Второй. – Не защищаются по разным причинам. Но в данном случае по самой простой. Не потянул наш Геннадий, вот и все дела. Это б и ничего, не один он такой. Можно и без степени работать. Плохо то, что он из-за этого переживает. Денег, говорит, не хватает. Он машину мечтает купить. Кстати, теща ему помогает, как может, – все для них делает, для его семьи… Геннадий Иванович, в общем, нормальный. Спокойный такой. Если ты его подозреваешь, то вряд ли. Засиделись поздно. Соргины хотели оставить Александра Николаевича ночевать, Маша уже пошла было за бельем, чтобы постелить ему на диване в гостиной, но он оставаться не захотел. – Я поеду домой на такси! – сказал Евлампиев. – Знаете ли вы, что теперь у нас в Б. можно вызвать такси? И приедет за вами прямо к вам домой в течение часа! Вот такое у нас теперь, говорят, удобство, стоит опробовать, верно ли это. У меня есть номер, сейчас и опробуем. Такси приехало даже быстрее, чем ожидали, через полчаса. Супруги вышли проводить Сашу. Луна была полная, ее свет мешался со светом фонаря возле дома Соргиных – фонарь казался слабым отражением луны. Световая дорожка лежала на сугробах. Проводив друга, Шура с Машей вдвоем быстро помыли посуду и отправились спать. Александр Первый сегодня устал, заснул быстро и спал крепко. Слабо отражались в глубине его сна лишь недавние события: шелест шин увезшей Александра Второго машины, световая дорожка на сугробах. Как спокойно, как тихо вокруг! И будто бы он идет по следу уехавшей машины, по световой дорожке мимо сугробов. Вот ворота в общежитие – большое и неуклюжее деревянное здание погружено во тьму, ни одно окно не светится. Но как-то тревожно Александру Павловичу: что там, внутри, в этой кромешной темноте? Он вглядывается в окна – глянцевая темнота да отсвет луны… И хочет уже Шура повернуть, вернуться домой, где так спокойно спать рядом с Машей, где шторы плотно задернуты, и свет лишь чуть-чуть проникает в спальню… И вдруг он услышал собачий лай. Лаяла совсем маленькая собака. «Белка, собака Безухина…» – узнал он. А вслед за собакой и кот замяукал, да так громко, с завываниями. «У Заболотского есть кот – Котяра», – всплыло в памяти. Звери кричали оттуда, из общежития. Там что-то случилось!.. Эта тревожная мысль разбудила Александра Павловича. В спальне было тихо, темно. Совсем слабая полоска света пробивалась из-за задернутых штор. Соргин осторожно, чтобы не разбудить жену, встал с кровати и босиком вышел в коридор. Там он надел прямо на пижаму старую куртку, в которой чистил снег, натянул шерстяную трикотажную шапку, связанную Машей, сунул босые ноги в полосатых пижамных брюках в ботинки и вышел на улицу. Он шел по расчищенной дорожке, по световому лучу туда, к общежитию. Неуклюжее приземистое здание темнело на снегу. Глянцевая темнота за окнами, да отсветы луны. Александр Павлович подошел к двери, подергал. Прасковья Ивановна обычно запирает на ночь на большой засов… Да, заперто, внутрь не войти. И вдруг там, внутри, залаяла Белка. Тихо, потом громче. И Котяра подхватил, завыл. Совсем как в его сне, только наяву, звери звали на помощь. Потом послышался еще какой-то невнятный шум, звуки борьбы. Соргин прислушался – похоже, это в квартире Пафнутьевых. Подошел к окну. Он натянул трикотажную шапочку на лицо, прикрыв его таким образом от стекол, спустил рукава куртки так, что они отчасти закрыли кисти, сжал кулаки, прижал локти к пояснице и по-солдатски кинулся телом на окно. На фронте ему приходилось такое проделывать. В результате броска он оказался в незнакомой комнате.