– К начальству вызовут? – И это тоже. Но сначала назначат комиссию по «чистке». Ты понимаешь, что это такое? Володя побледнел. «Чистка» была ужасающим явлением. Он только один раз присутствовал на заседании подобной комиссии, но этого ему хватило на всю жизнь. С 1921 года большевистской партией проводились «чистки» во всех учреждениях. Это означало, что на свет божий извлекалась вся подноготная человека – его происхождение, происхождение его родителей, чем его родители занимались до революции, где он сам был во время революции, когда вступил в партию большевиков или почему не вступил, симпатии к царскому режиму… Воевал ли на фронте, словом – все поступки, подозрения, доносы, все самое мерзкое, сомнительное или наоборот – неопределенное, извлекалось на свет… Человек, которого «чистили», всегда снимался с занимаемой должности. Если его оправдывали, могли восстановить на работе – но в должности намного низшей, чем предыдущая, и с низшим окладом, пока не выслужится. Но если «чистку» не проходил, документы передавались в НКВД, а человека всегда арестовывали… Нередко дело заканчивалось расстрелом. «Чистили» за все – за пассивность, дискредитацию советской власти, шкурничество, карьеризм, буржуазный образ жизни, разложение в быту… Поводом для «чистки» мог стать любой незначительный донос, любое глупое замечание. Что уж тут говорить о таком серьезном поводе, как развод? – Ты происхождение свое помнишь? – в лоб спросил Дыбенко, который прекрасно знал всю правду о своем друге – да Володя и не скрывал особо, не в его характере было подличать и прятаться. – И ты хочешь сказать, что твои прежние весьма сомнительные заслуги спасут бывшего князя? Ты знаешь, сколько твоих прямых родственников живет сейчас в Париже? И ты надеешься, что после «чистки» князь Сосновский выйдет с заседания комиссии живым и невредимым? – Я не думал об этом, – растерялся Володя. – Да ты ж работал и в царских газетах, не только в большевистских, – напомнил Дыбенко, – ты разогнал отряд призраков! Ты ведь знаешь и сам, что после шумихи большевики закрыли этот проект. Ты был связан с бандами Михаила Японца. Красная власть сейчас делает все возможное, чтобы забыли этого персонажа. А вот тебе его живо припомнят! – Так глубоко копать… – Володя пожал пле­чами. – Ты шутишь? – Дыбенко смотрел на него прямо в глаза. – Ты не просто попрощаешься со своей должностью и больше никогда не будешь работать в газете! Ты попрощаешься со своей жизнью! – Пускай, – Володя махнул рукой и налил себе коньяк. – Ладно, сделаем вид, что я этого не слышал! – отрезал Дыбенко. – Ты хоть знаешь, сколько доносов лежит на тебя в НКВД? – Ты о чем? – Володя не поверил своим ушам. – Начальник городских чекистов мой приятель, иногда выпиваем вместе, – признался Дыбенко. – Так вот, он мне и рассказал, что доносов на тебя – уже цельная папка! Пухлый том! – Да кто же их пишет? – растерялся Сосновский. – Как это кто? – Дыбенко пожал плечами. – Да все – знаешь, время такое! Сотрудники твои пишут, соседи пишут, бывшие бандиты тоже… А жена? Как ты думаешь, с чего я к тебе так внезапно пришел? Твоя бывшая жена уже просто папку доносов в НКВД настрочила! Ну, как я понимаю, с того момента, как ты от нее ушел. Ты и в Париж бежать собираешься, и белый шпион, и китайский император… В общем, хватает всего! – Но это же подло… – начал было Володя и вдруг осекся – перед его глазами вдруг стало лицо Патюка. – Пока я могу тебя прикрывать, ходу этому никто не даст, – веско сказал Дыбенко, – все понимают – ну семейные ссоры с женой. Но если ты подашь на развод – конец всему, я уже ничем не смогу тебе помочь… Володя угрюмо молчал. – Политика партии о плюрализме мнений хороша на бумаге, – вздохнув, продолжил Дыбенко, – а твоя работа в газете? Сколько ты к этому шел? И ты же любишь свое дело. Сможешь не писать? Ну так на что ты жить будешь? Стоит потерять все ни за что? – Как это ни за что? – возмутился Володя. – Ну не живи с ней, – рассердился Дыбенко. – Не разговаривай никогда в жизни. Не подходи даже… Вообще ничего, но подавать на развод не смей. Помни свое прошлое… – А что мое прошлое? – Володя вдруг прищурился. – А Котовский? Котовский же бывший налетчик, как Мишка Япончик! – Ну, это ты загнул! – засмеялся Дыбенко. – Григорий Иванович сейчас второй после Фрунзе человек в республике. – Ну ты-то знаешь, что он бандит! – вырвалось у Володи. – Это ты будешь бандитом после того, как закончится «чистка». Мертвым, – жестко усмехнулся Дыбенко. – А Котовский – красный герой. На таких равняться надо! Во власти свой человек. – Не понимаю я эту власть… – снова в сердцах произнес Володя. – Будем считать, что и этого я не слышал, – заключил Дыбенко, – а ты ничего не говорил. Ляпнешь при ком-нибудь, я уже не смогу тебя спасти. И давай сделаем так. Ты уж послушай мои слова серьезно. Бей этой своей морду, либо игнорируй до конца жизни. Ну заведи себе хоть сотню девок – один хрен. В общем, что хочешь, то и делай. Никто тебя и пальцем не тронет. Но разводиться – не смей. Тебе жить и жить еще! А иначе ты зачеркнешь всю свою жизнь из-за какой-то тупой шлендры! Да у тебя еще сотня будет лучше, чем она! Не делай глупостей! Дыбенко был слишком убедительным. Они досидели допоздна. Потом Павел уехал домой. И снился Володе сон – мост на Фонтанке в его родном Петербурге. Сжимая в руках кружевной зонтик, Таня бежала ему навстречу. И у нее, как прежде, светились глаза… Глава 13 Смерть мальчишек с Жеваховой горы. Расследование Володи. Разговор с доктором Петровским Туман отступил, и по-весеннему жаркое солнце подсушило лужи, оградив их кромкой сухого песка. Лужи эти были какие-то странные – на Жеваховой горе было несколько слоев почвы – глинистая, ил, песок, почти бесплодный слой черной земли и снова – глина с песком… В окрестностях не росло почти ничего. Причиной, судя по всему, были солончаки, которые тянулись дальше, к лиману. Именно потому, что в этих местах ничего и не росло, жители окрестных мест были беднее обитателей Пересыпи. Скученность здесь была страшная. Глинобитные хижины лепились одна к другой, соприкасаясь камышовыми крышами. Но если в дебрях Молдаванки или Слободки перегородки в домах часто строили из фанеры, то здесь подручным материалом были кирпичи из глины, смешанной с землей. Были они неопрятными, некрасивыми на вид, неудобными на ощупь – но по качеству достаточно прочными. И это был самый доступный строительный материал для живущих в окрестностях бедняков. Но когда в этих сумрачных краях выглядывало солнце, прекрасной казалась даже кособокая Жевахова гора, возвышающаяся над хижинами. А солнечных дней было намного больше, чем пасмурных. Поэтому эта местность была еще и ничего – по сравнению с теми, кто здесь жил. Для местных мальчишек солнечные дни были раем. Они лазили по склонам, вдоль и поперек исследовали все рытвины и канавы, проникали в любую, самую потаенную щель. Местной детворы было много, и с утра до самой ночи она была предоставлена сама себе. Взрослые уходили на работу, занимались своими делами, уезжали в город, пытаясь наскрести крохи на жизнь. Школ для детей не было. Сбившись в стайки, с утра до вечера они совершали налеты на окрестные сады, купались в теплое время года в лимане и подворовывали помаленьку, учась у более старших товарищей, которые уже уходили на воровские заработки в город. Нищета была такой страшной, что все, от мала до велика, старались заработать на жизнь как угодно, в том числе и воровством. Вот и сейчас стая мальчишек оседлала несколько каменных валунов почти на самой Жеваховой горе. Двое из них пытались раскурить самокрутки, но ничего не получалось. Окурки, подобранные на улице, были докурены почти до конца. А табак в них был такого плохого качества, что его почти невозможно было разжечь. То же самое было и с бумагой. Самокрутки делали из некачественной, газетной. И она только скукоживалась, но никак не поджигалась. Остальные пацаны занимались кто чем хотел. Было около полудня, самое жаркое время, и солнце палило с такой силой, что кое-кто из мальчишек даже поснимал ветхую одежонку, пытаясь загорать. Громкий свист нарушил эту идиллию. Из-за самого высокого валуна появились двое подростков лет по четырнадцать. Звали их Гарик и Белан. Они были старше всех остальных и уже ездили в город на заработки. Гарик был вором – наглый, рыжий, неопрятный, он воровал на базарах кошельки и влезал в форточки квартир. Белан был у него на побе­гушках. – Эй, пацанва, а ну, хто тут самый мелкий? Ходь досюда, за пару монет! – выкрикнул Гарик, но никто не поспешил на его зов. Местные не любили его за исключительную лживость и подлость. Несколько раз он кидал своих на деньги, после чего был нещадно бит всем скопом. Но ума это ему не прибавляло. В довершение ко всем своим качествам, Гарик был безнадежно туп. Его беспросветная тупость просто бросалась в глаза. Это и было причиной того, что его не взяли во взрослую банду, на Пересыпи, посчитав полудурком. К счастью, об этом так и не узнал никто из местных, а не то ему бы не дали спокойно жить. – А тебе чего? – Маленький, щуплый Колька-Змееныш был единственным, кто отреагировал на слова Гарика. – Новый лаз в горе надыбали. Надо бы глянуть. Но там мелкий нужен, мы не пройдем, – спокойно пояснил Белан. – Сколько монет дашь? – прищурился Колька. – Лови! – Белан швырнул мальчонке несколько мелких монет. Колька посчитал, и после этого вся троица удалилась. Прошло около получаса. Вдруг всех словно по тревоге поднял страшный вопль. Из-за валуна вылетел перепуганный, дрожащий Колька: – Скорей! Там Гарик Белана убил… А потом того… Мальчонка захлебнулся рыданиями. Стайка пацанов побежала за ним. Добежав, на месте они застали страшную картину. Оба парня были мертвы. Тело Белана было исколото острым охотничьим ножом, вокруг натекли реки крови. Гарик был неестественно выгнут в дугу. Бешеные, совсем сумасшедшие глаза его словно выкатились из орбит, а на губах застыла белая пена. Казалось, он умер от страшных судорог. После долгих рыданий и отпаивания водой Колька-Змееныш смог рассказать следующее. Лаз был закрыт желтым камнем. Его можно было отодвинуть, но не так, чтобы в него смог бы пролезть взрослый человек. В узкую щель ни Гарик, ни Белан не поместились. Тогда они зафиксировали камень в таком положении, чтобы оставалась щель, и отправились за Колькой. Кольке внутрь залезть удалось. По его словам, это была небольшая ниша, ну как шкаф, выдобленный в стене. Никакого хода дальше, в глубину, там не было. Возле стены лежал небольшой мешок, завязанный веревкой. Он развязал ее, чтобы узнать, что там. А там лежало много бумажных пакетиков, полных белого порошка, похожего на крупные кристаллы соли. Гарик крикнул, чтобы Колька взял один из пакетиков и вынес наружу. Сначала он хотел весь мешок, но тот в щель не пролез. Поэтому Колька вынес наружу один пакетик. Гарик, сидя рядом, высыпал содержимое на ладонь. Колька протянул руку, чтобы попробовать, но Гарик стукнул его по руке со словами: «Не лезь, шкет, вдруг оно денег стоит». После чего сам попробовал соль на язык. Колька помнил это отчетливо. А дальше произошло страшное. Лицо Гарика исказилось, он стал выть. Казалось, он мучается судорогами. Внезапно он выхватил из-за пояса нож и набросился на Белана. Тот не успел увернуться от ударов и умер почти сразу. В панике Колька бросился бежать, полез по скале и сбил палку, на которой держалась плита. Она стала на место, примкнув так плотно, что вход в лаз нельзя было теперь разглядеть. Убив Белана, Гарик свалился на землю и стал корчиться в судорогах. На его губах выступили клочья белой пены. Тело выгнулось в дугу, и он застыл. А Колька принялся звать на помощь. Чуть позже прибежали взрослые. В таком захолустье, как окрестности Жеваховой горы, милиции не было, да и взрослых было мало – в основном все ушли на работу. Старый дед Трофим сказал, что лучше всего погрузить тела на подводу, завернув в рогожу, и так отвезти в Еврейскую больницу. А там уж власти пусть разбираются. Так и сделали. Но до того, как положить мертвых на подводу, дед Трофим попытался отыскать следы порошка. Но вокруг была пожухлая трава, к тому же все было заляпано кровью. Поэтому разглядеть следы порошка было никак невозможно. Впрочем, кроме деда Трофима, особо никто и не искал. Дед был слишком стар, местные считали его чудаком. Поэтому никто не понял его странность – зачем искать да и почему. Перепуганные мальчишки разбрелись по домам, а тела погибших повезли в Еврейскую больницу. Разговор с другом произвел на Володю такое серьезное впечатление, что он сам себе боялся признаться в этом. Слова Павла Дыбенко запали глубоко в его душу. Постепенно работа в газете стала занимать в его жизни очень важное место. Без газетной привычной суеты Сосновский чувствовал себя как рыба, вытащенная из воды. А потому, не откладывая дела в долгий ящик, он решил заняться тем, что действительно было для него важно. Его очень интересовала история о том, что произошло на самом деле в Оперном театре. Помимо того, резкое переключение на работу всегда позволяло ему отвлечься от дурных мыслей. Их в последнее время было гораздо больше, чем следовало бы. Первый вопрос был самым важным: с чего начать? И, рассуждая на эту тему, Володя вдруг понял, что ответ находится прямо перед его глазами. Это был пустой стол в редакции – стол журналиста, который позвал его вниз, в партер, как раз перед тем, как началась стрельба. А потом исчез в неизвестном направлении. Стол был непривычно пустым. Такого ни у кого в редакции не было – в том смысле, что на столе каждого действующего сотрудника творился самый настоящий бардак. Старые гранки и отпечатанные на машинке тексты статей, свежие газеты и заметки на «оборотках» – обратных страницах использованных листов бумаги, печатные приказы и вырезки из чужих газет, а поверх этого – сломанные карандаши и канцелярские скрепки. Таким был любой редакционный стол… Кроме стола этого сотрудника. Эта почти девственная чистота навевала очень плохие мысли… Володя вспомнил имя этого журналиста – Василий Швец. Вспомнил, что он пришел работать в газету недавно. До этого он был канцелярским служащим, а еще раньше, в царские времена, – работал в гимназии. Скорей всего, учителем. Подробностей Володя не знал. Человек он был тихий, безынициативный, но скрупулезный, исполнительный и старательный. И если статьям его недоставало огня, то все искупала точность в выполнении любого задания и исполнительность. Сосновский вспомнил, что особенно хорошо Швецу удавались колонки новостей и любые хроники. Внезапно Володя подумал, что давно уже не видел журналиста в редакции. Куда же он делся? Сос­новский позвал своего заместителя и редакционного секретаря Савку, самого толкового из всех сотрудников, можно сказать, его правую руку. – Ну и где этот человек, что здесь сидел? Василий Швец, кажется? – полюбопытствовал Володя, стоя возле пустого стола. – Так… э… Это… не помню, – Савка вскинул на Сосновского удивленные глаза. Он не привык к подобным распросам – Володя никогда не интересовался своими сотрудниками. – Что за бардак? – Сосновский развел руками. – Никакой дисциплины! Хотят – ходят на работу, не хотят – не ходят! Не газета, а санаторий! Что это вообще такое, а? – Так вы раньше никогда не спрашивали! – От удивления к Савке даже вернулась речь.