Отвернувшись, я снова постаралась сосредоточиться на окне, полностью заблокировать её — её свет, её голос, всё, что я слышала и чувствовала в ней. Боковым зрением я видела, как она указала на мой живот. Я также видела, как она вытерла глаза, и её голос стал сиплым. — Я едва не убила тебя, — сказала она. — Я едва не убила тебя, Эл. Я оставила тебя там практически овощем… Её голос надломился. Последовала пауза, во время которой я слышала лишь её дыхание. — Почему? — спросила она. — Почему ты просто не убила меня, Эл? Когда я не ответила, она помолчала и сглотнула. — Я бы убила тебя, — сказала она тихо. — До того, как 'Дор начал работать со мной, я только об этом и могла думать. Я хотела вернуть Лили. Я хотела забрать её у тебя. Я бы в мгновение ока убила тебя, Эл. Тебя и Ревика. Я не сводила взгляда с иллюминатора. Я стискивала челюсти с такой силой, что это причиняло боль. Тут появился разум Ревика. «Эй, — послал он. — Детка, что происходит? Ты в порядке?» Слегка оттолкнув от себя его свет, я покачала головой. «Я в норме. Правда, ничего страшного. Не волнуйся». «Это не ощущается как ничего страшного». Услышав тихий всхлип с другой стороны каюты, я повернула голову. Я прикусила губу до крови, когда увидела, что Касс плачет. Стиснув руки под грудью, она сгорбилась, и по её лицу катились слёзы. Она вытерла щёки ладонью, глядя в иллюминатор со своей стороны. Я чувствовала, как от неё исходит боль, смешивающаяся с ненавистью к себе и таким осязаемым горем, что я невольно вздрогнула. Каким-то образом мой взгляд вернулся к Фиграну. Он снова улыбался мне как ненормальный. Повторно окинув взглядом его абсурдное выражение лица, я мрачно покосилась на него. Он заулыбался ещё шире. — Ты любишь её, — восторженно протянул он нараспев. — Большие, тёплые, пушистые чувства. Розовые сердечки. Счастье-счастье. Рождественские елочки, красно-синие велики. Звёздочки Будды. Вот почему. Вот почему. Ты её любишь. Большие, счастливые, розовые сердечки… Я прикусила губу до такой степени, что реально ощутила вкус крови. Отвернувшись, я попыталась закрыть своё сердце. Я скрестила руки на груди, пытаясь опустошить своё сознание, но воспоминания всё равно скользнули на передний план. Я помнила розовые сердечки. Это было после того, как она в первый раз рассталась с Джеком. Я сделала это в попытке подбодрить её, рассмешить. Она всё повторяла, что больше никого не полюбит после Джека. Так что я забила её шкафчик в раздевалке, её комнату и её машину сотнями розовых сердечек. Стеклянных сердечек, бумажных сердечек, из папье-маше, керамики, пластика, некоторые мой отец даже вырезал для неё из дерева. Открыв шкафчик и обнаружив это всё, она рассмеялась. Она засмеялась ещё сильнее, увидев, что я сделала с её машиной. Но позвонив мне после возвращения домой, она плакала, увидев, что я пробралась в её комнату и сделала там, пропустив два первых урока. Она сказала, что любит меня, и без меня давно уже была бы мертва. Сердито вытерев слёзы, я резко встала на ноги. Я не смотрела на них обоих, а прошла через каюту к носу лодки, мимо маленькой кухоньки и холодильника к двери в конце общего помещения. Потянувшись к ручке, я вошла в единственную спальню на лодке, которую отдали нам с Ревиком. Я захлопнула за собой дверь и села на кровать. Всё ещё вытирая слёзы, я уставилась на синее покрывало. Звезду Будды я тоже помнила. Звезда Будды была делом рук моей мамы. Она пыталась сделать так, чтобы Касс почувствовала себя более желанной, частью нашей семьи. Моя мама ничего не знала о буддизме, но она любила Касс, а Касс воспитывали в буддизме. Так что моя мама купила на уличном рынке маленькую глиняную статуэтку Будды и приклеила её к звезде, которую мы надевали на верхушку нашей рождественской елки. Увидев это, Касс тоже плакала. Кажется, тогда ей было семь или восемь лет. Тогда буддизм ещё был для неё важен. Думаю, с тех пор она позабыла некоторые ключевые догмы. Снова вытерев слёзы, я прикусила губу, стараясь контролировать свой свет. Часть меня хотела вернуться туда и ударить её кулаком по лицу. Часть меня хотела вернуться и наорать на неё, но я даже не знала, что хочу сказать. Что толку от слов? Что слова вообще могли исправить сейчас? «Эй, — на сей раз голос был тише, нежнее. — Эй, я спускаюсь, хорошо?» «Нет, — я вытерла лицо, качая головой, хоть он и не увидит. — Всё хорошо. Правда. Ты занят. А я в порядке». «Я спускаюсь», — только и сказал он. Глава 26. Фундамент Я очнулась, дыша с трудом. Как и каждую ночь, когда мы делали это, мне казалось, что я не могу думать сквозь боль в моём свете. Я не могла думать от того, как сильно болела моя грудь, всё моё тело, даже моя кожа. Но на сей раз дело было не только в боли. Не только в ней. Дело было даже не в том потерянном, сбитом с толку ощущении, которое я помнила по другим ночам с тех пор, как мы начали то. Я чувствовала так много Ревика. Я чувствовала нынешнего Ревика, которого я знала… и я чувствовала его прежнюю версию, которую я едва помнила — версию из Сиэтла, круиза по Аляске, Сиртауна. Я чувствовала Ревика, с которым впервые переспала в той хижине в Гималаях. Тот прежний Ревик всё ещё имел способность причинить мне боль. В некоторых отношениях он теперь казался мне почти незнакомцем, но я помнила, какие чувства он во мне вызывал. Я помнила, как сильно он сбивал меня с толку, как часто я чувствовала себя отвергнутой им, как часто я чувствовала, будто он отгородился от меня. Я говорила себе, что важна лишь новая версия Ревика. Тот первый Ревик, которого я знала, даже не был цельной личностью. Он был созданием Вэша, Шулеров, Менлима, когда они разделили его разум на части. Тот, кого я знала теперь, был настоящим Ревиком, который имел значение. Он тот, кто ощущался настоящим для меня. Он казался цельной личностью, куда более большой и трёхмерной по сравнению с другой версией, которую я знала. И всё же я помнила всю эту боль. Я помнила, какой одинокой чувствовала себя в те недели и месяцы. Между двумя версиями было достаточно общего, чтобы мне казалось, будто я задыхаюсь в нём. Я видела, где линии накладывались друг на друга, где они становились незначительными. Я пыталась видеть правду того, где он жил, где мы жили вместе. Я видела его той ночью в хижине, когда мы впервые переспали и заключили брак. Он был таким открытым… таким, бл*дь, открытым, даже тогда. От уязвимости у меня перехватывало дыхание. Честно говоря, это вызывало во мне ужас. Какая-то часть меня до сих пор потерялась там, парализованная тем, насколько иначе я всё видела теперь, насколько иначе я видела ту ночь его глазами. Я думала, что сумею проще справиться с теми воспоминаниями. Мы смотрели на часть нашего брака, которую я помнила и которую мы пережили вместе. Мы находились в той части, где должно быть меньше шока и сюрпризов. Это должна быть лёгкая часть. И тем не менее, я оказалась сильнее сбита с толку, сильнее напугана, сильнее погрузилась в отрицание и избегание по сравнению со всем остальным, что он мне показывал. Я всё ещё лежала там и пыталась собраться с мыслями, когда Ревик поднялся со своей половины кровати. Даже то, как он двигался, влияло на меня. Я помнила, как видела это в то время, какой чужеродной и от природы сексуальной мне казалась эта манера двигаться. Я пялилась на него теперь, наблюдая за ним таким, каким я видела его тогда. Он двигался бесшумно, как животное, и мышцы скользили под татуированной кожей. Он забрался на меня. Нет, не забрался; «забрался» — неподходящее слово для того, что он сделал. Он разлился надо мной, чувственно передвигая всё тело, просунув ногу между моих и окутав меня своим светом. Он вплетал в меня свой aleimi, пока в моей груди и животе не зародилась боль… такая сильная, что я не могла дышать. Он сделал это так быстро, что я могла лишь смотреть на него, чувствуя, как сердце подскочило к горлу.