Заххак не отставал. Узнав, что Ферейдуна вскормила корова, он послал своих людей осмотреть всех коров страны, пока они не отыскали Пормайе, чья шкура до сих пор сияла тысячью цветов, и он зарезал ее собственными руками. Когда свершилось это зло, крестьяне собрались вокруг и смотрели на мертвую корову, ужасаясь тому, что жизнедающее существо было так бессмысленно убито. Какая жестокая утрата, стонали они, слезы струились, нутро выворачивалось. Найдется ли тот, что покарает жестокосердного? Коронация была назначена в самый жаркий месяц года, так что все празднества должны были происходить для народа на Выгуле шахских скакунов и в дворцовых шатрах для придворных. Во дворце приготовления начались с той минуты, когда Исмаила встречали в доме Колафы. Все покои проветривались, убирались и окуривались йеменским ладаном. Розы срезались и расставлялись в огромных вазах по всему дворцу. Готовился великий праздник: все повара дворцовых кухонь работали без остановки. Одними только засахаренными фруктами можно было накормить все население Казвина. В день коронации дворец бурлил уже задолго до рассвета. Мы надели наше лучшее платье и тюрбаны и направились к большому двору у самых врат Али-Капу. Все державные лица — шахская семья, чиновники, военачальники, священнослужители, евнухи, посыльные, рабы — собрались тут согласно своим чинам. Я занял свое место среди евнухов, далеко позади Анвара, чье положение блюстителя шахского хозяйства делало его одним из самых высокопоставленных слуг, но намного ближе тех, кто прислуживал женщинам, стоявшим ниже Пери. Вскоре мы услышали топот лошадиных копыт и мощный рокот шахских барабанов. Тысячи людей встали, чтоб приветствовать Исмаила. Дворцовые врата отворили; мы увидели толпы горожан, стоящих вдоль Выгула шахских скакунов и готовых славить нового шаха. Исмаил выехал на арабской кобылице, серой в яблоках, отчего ее шкура казалась затянутой снежно-белым кружевом. Седло было покрыто алым бархатом, затканным серебром. Оглушительные приветственные крики раздались вокруг нас: «Хвала Богу!», «Звезда вселенной взошла!», «Да будем мы твоей жертвой!» За Исмаилом следовала многочисленная пешая свита, включавшая тяжело вооруженных воинов. Когда он ехал по проходу, расчищенному для него, все мы пали наземь и прижались лбом к плитам двора, дрожавшим в лад ударам копыт. Салим-хан скомандовал всем встать, и мы поднялись, дабы почтить нашего нового вождя. Исмаил был в зеленом бархатном халате, строгом, но красивом, опоясанном белым в серую полоску шелковым кушаком, и в тюрбане того же шелка, увенчанном золотым султаном с изумрудом величиной с мой глаз. На талии сверкал пояс, усеянный драгоценными камнями, а на нем — изогнутый дамасский клинок. Камни под утренним солнцем вспыхивали яркими искрами, способными, казалось, испепелить любого, на кого попадут. Шах проследовал через дворцовую площадь к Залу сорока колонн, и все мы шагали следом. Толпа была так велика, что многим пришлось разместиться в садах перед залом. Высокий фонтан был усеян придворными, а открытые шатры были набиты битком. Только знати и самым высокопоставленным вельможам отвели место в зале. Когда все заняли положенные места, Исмаил уселся на трон, тоже инкрустированный драгоценными камнями. Затем Салим-хан провозгласил его родословную, начав с мистика Сахиб-ад-Дина, давшего династии Сефевидов первое предназначение, и продолжив деяниями его деда Исмаила, провозгласившего шиизм государственной религией Ирана, описанием долгого правления его отца Тахмаспа и его собственными воинскими подвигами. Корону высотой с руку взрослого мужчины поднесли Исмаилу на узорном серебряном подносе. Ее украшали крохотные жемчужины и бусины чистого золота, а на самой вершине сиял, окруженный алмазами, рубин величиной с мой кулак. Исмаил снял тюрбан, обнажив бледные залысины в густых черных волосах. Подняв корону, он твердо водрузил ее на голову. Никто не мог венчать взрослого шаха, кроме него самого, ибо никто не превосходил его, кроме Бога. Салим-хан обратился к собранию: — Я призываю вас всех принести клятву верности Исмаилу Второму, нашему новому шаху. Отныне вы клянетесь повиноваться его приказам, защищать его любой ценой и отдать свою жизнь за него. Помните: ваша клятва есть следование закону: наказание за его нарушение — смерть. Голоса наши прогремели таким громом, что я верю: он был слышен на небесах. Вот наконец после месяцев ожиданий у нас есть новый повелитель! Во дворец вернется порядок, что был при покойном шахе, а мир и процветание станут нашей каждодневной наградой. Любимый спутник Исмаила, Хассанбек Халваши-оглы, встал на колени, чтоб стянуть с шаха пыльные сапоги для верховой езды и заменить их на положенные серые шелковые туфли без задников. Хассанбек добровольно выдержал пять лет заключения в Кахкахе вместе с Исмаилом, завоевав доверие своего господина. Анвар называл его «ручная обезьянка»; теперь обезьянка спала под одеялами, расшитыми золотом. Салим-хан призвал первого сына Султанам, Мохаммада Ходабанде, приблизиться к шаху. Мохаммад шел из-за слабого зрения очень медленно, поддерживаемый своим старшим сыном, красавцем Султаном Хассан-мирзой. Как старший из братьев, Мохаммад мог бы претендовать на трон, но почти полная слепота делала его непригодным. Я слышал, что у него и не было такого желания, да и сил повелевать другими, в любом случае он предпочитал общество книг Он склонился, нащупывая кончиками пальцев ступню брата. Когда наконец он нашарил ее, то поцеловал подъем шахской стопы и поздравил брата с высоким титулом. Затем шли сыновья шаха от других жен, наложниц или рабынь: среди них бездельник Сулейман-мирза, брат Пери, чью глину Бог не благословил тем, что досталось царевне. Он проковылял к трону. Совсем еще юный Махмуд, наоборот, уверенно шагал к шаху, и его осанка была укреплена боем на мечах и верховой ездой. Я ощутил прилив гордости. Он поцеловал стопу шаха с покорностью, но без услужливости. После того как все братья Исмаила облобызали его ступни, пошли сыновья его дяди Бахрама и их дети. Затем вперед вышли все высшие священнослужители в черных одеждах; шах отныне был их духовным вождем. Далее шла знать-мовселлу из рода Султанам, их алые султаны свирепо торчали из тюрбанов, когда они наклонялись для поцелуя. Другие кызыл-баши тоже были удостоены чести: румлу, шамлу, каджары, афшары, за которыми подходили грузины, курды и черкесы. Когда Шамхал наклонился для поцелуя, Исмаил поощрил его улыбкой. Зачитаны были приветствия послов оттоманского султана Мурада III, повелителя Моголов Акбара Великого, Чжоу Ючженя из династии Мин, владыки узбеков хана Абдуллы, высочайших и сильнейших повелителей мира, а также послов от властителей мелких христианских царств на западе — Филиппа Второго Испанского и Елизаветы Английской, ныне сошедшихся в смертельной схватке. Все великие империи прислали многочисленные посольства и десятки вьючных животных с драгоценными дарами. Богатейшие приношения раскрывались перед нами, включая прекрасную копию Корана, исполненную лучшими из каллиграфов оттоманского двора, огромные голубые фарфоровые вазы от китайского императора и золотые сосуды от узбеков. Тишина опустилась на толпу, когда махаут, присланный с посольством от Моголов, провел перед нами слона. Я никогда не видел ни такого создания, ни такой дорогой сбруи. На умной голове животного была шапочка, украшенная жемчугом, а бивни его были обернуты листами золота. Когда церемония была почти завершена, я покинул зал, миновал караулы и вошел в гарем. Женщины уже принесли клятву Исмаилу раньше и теперь по очереди разглядывали церемонию из занавешенных мест на крыше новой резиденции Исмаила. Он не пожалел расходов на отделку здания. Самая большая гостиная гарема была наполнена нежным ароматом жасмина и успокоительным журчанием фонтана. Я скинул туфли, ковры соткали из такого толстого шелка, что они, казалось, ласкали мои ступни. Стена, украшенная боевыми щитами, привлекла мой взгляд. Один был сделан из черной лакированной кожи, в центре — золотое навершие, украшенное бледной бирюзой и жемчугом; другой сверкал открытым серебряным плетением и россыпью изумрудов, подобных каплям росы в паутине. Женщины убрались в одежды счастливых цветов и щеголяли драгоценными ожерельями. Как прелестны они были, от золотоволосых жен Кавказа до южанок, черные кудри которых сверкали, как нафта! Они не отрывали взглядов от сцен коронации там, внизу, и комната загудела от восторга, когда появился слон. — Вы посмотрите на его украшения! — Да тебе и половины хватило бы, чтоб разбогатеть! Слон извергнул курящуюся гору навоза, и в комнате раздался хохот. Месяцы прошли с того дня, когда можно было свободно отпраздновать что-нибудь, и общий восторг был почти истерическим. Хотя Пери сказала мне, что будет там, она уже ушла. Я притворился, что она приказала мне ждать ее, и смог понаблюдать за другими женщинами. Султанам сидела рядом с Хадидже, своей новой невесткой, и держала ее руку — в день своего материнского торжества. Она словно бы разрослась настолько, что все в комнате казались рядом с нею несущественными. Хадидже, сидевшая подле нее на подушке, выглядела как спелый персик. Я не мог не признать, что замужество ей на пользу. Когда она увидела меня, ее губы сложились в нежную улыбку. Прежде я не встречал Хайр аль-Нисабекум, жену Мохаммада Ходабанде, жившую вместе с ним в И1и-разе. У нее были мелкие, острые черты, и только рот был велик и словно заслонял все остальные черты лица. Наблюдая церемонию, она продолжала устраивать свои ноги на подушке, словно не могла найти удобную позу. — Каку меня болит голова! — пожаловалась она громким и пронзительным голосом. Султанам предложила ей розовой воды, трав, прохладную примочку, но Хайр аль-Ниса отвергла все. — Глядите! — воскликнула Хадидже. — Он встает, чтоб уйти. Через ставень окна я увидел, как Исмаил садится в седло и легким галопом скачет в нашем направлении, а за ним спешит вся свита. Султанам нагнулась к Хадидже, словно заговорщица: — Теперь все законно. Почти сорок лет ожидания — и птица надежды шевельнулась в пепле моего сердца и взлетела! Как сладко биение ее крыльев! Как воспаряет мое сердце! Губы Хайр аль-Нисы искривились, но она тщательно отводила глаза от взгляда Султанам. Если бы не слепота ее мужа, она стала бы владычицей Ирана. Султанам, казалось, не замечала ее состояния. Она легко коснулась плоского живота Хадидже: — Разве много будет просить стать и бабушкой следующего шаха? Да простит меня Бог за то, что я лелею такую надежду в день, когда сбылись мои другие надежды, — но, может быть, Он благосклонно взглянет и на это мое желание. Плечи Хайр аль-Нисы дернулись, будто от удара. В этот момент служанка поднесла ей запеканку из риса с шафраном на серебряном подносе. Протянув руку словно бы для того, чтоб взять, она почти неуловимым поворотом запястья сбросила несколько чаш на пол. С громким стуком они обрушились на ковер, вышитые подушки… и на нее: желто-белый клейкий рис налипал большими вязкими комьями. — О, простите меня! — вскрикнула служанка, лицо ее задергалось от ужаса. Хайр аль-Ниса сверкнула на нее глазами. Прислуга кинулась вытирать расплесканное. — Ах-ах, какая ты неуклюжая! Мне надо пойти переодеться. — Да, я думаю, тебе надо. С сочувственным видом Султанам проводила Хайр аль-Нису к выходу. — Испорченное дитя! — сказала она Хадидже после того, как Хайр аль-Ниса ушла. — Счастье для всех, что она не стала владычицей. Два больших празднества должны были состояться этим вечером в бируни и андаруни. Пери была обязана участвовать в торжестве для женщин, устраиваемом Султанам, и потому послала меня на праздник в Зале сорока колонн. Мой желудок урчал в предвкушении богатого угощения — первого знакомства с щедростью нового шаха. Но больше того — я надеялся, что и Махмуд-мирза будет там. С тех пор как он уехал, я приучал свое сердце терпеть. Я говорил себе, что никаких других прав на этого мальчика, кроме учительских, у меня нет. Однако трудно провести восемь лет с ребенком и не считать его членом своей собственной семьи. Махмуд был всего на два года старше Джалиле, а я знал его лучше родной сестры. Я тосковал по нему и хотел узнать, по нраву ли ему новая жизнь. Зал сорока колонн сиял во мраке. Слуги украсили его множеством светильников, отчего арки и расписные потолки сверкали, а сам зал словно был наполнен золотыми лучами. Букеты свежесрезанных цветов украшали его по углам, струя благоухание. Двери отворялись в огромный сад, освещенный факелами так, что сама природа казалась частью празднества. Горы фруктов и орехов предвещали изобилие скорого пира. Баламани отыскал меня, так что мы могли угощаться вместе, и мы нашли место на одном из дастарханов, разостланных в саду, под густозвездным небом. Когда Исмаил вошел в Зал сорока колонн, все встали. На нем был халат цвета шафрана, цвета самого веселья, а в тюрбане — беспечное синее перо, несмотря на недавнюю смерть отца. — Сегодня я приготовил вам особую милость, — сказал Исмаил. Он уселся на трон, инкрустированный драгоценными камнями, и все тоже сели. Затем он поднял руку, и слуга по его приказу выбежал из зала. Через минуту воздух наполнили высокие нежные звуки трехструнной кяманчи, шедшие из ближней комнаты. Изумленный, я повернулся к Баламани. За двенадцать лет службы при дворе я ни разу не слышал во дворце праздничной музыки. После того как шах Тахмасп сделался благочестивым, он уволил всех придворных музыкантов и танцовщиц. Двор стал оплотом серьезности, где предпочтение отдавалось учению, истовости и преданности вере. Музыканты вошли в зал и уселись на подушки рядом с шахом. В оркестре были кяманча, тростниковая флейта, шестиструнный тар и даф — большой бубен из кожи осетра с металлическими кольцами, издававший красивый и яркий звук. Внезапно из другой комнаты донесся голос, будто льющийся из самого сердца певца. Я сидел словно зачарованный. Голос! Пение! Оно наполняло весь дворец глубокой страстью и, минуя все препятствия, оставалось прямо в душе. Певец вошел в зал, простирая руки к шаху и распевая строки о сердце, взыскующем врат духа, и о том, как он радостно пожертвует собой ради света в этих вратах. Когда песня смолкла, музыканты заиграли другую. Даф мощно и ясно задавал ритм, а затем вступил живой и нежный звон кяманчи. Певец запел о радости вечной любви. Я почувствовал, что мои ноги притопывают в такт, и по трепету складок одежды Баламани различал, что мелодия покорила и его. Понятно, что во дворце нельзя танцевать, но мое тело рвалось из одежных пут, словно лев из клетки. Вокруг будто прилив прокатился по телам людей, и они задвигались — сдерживаясь, но жаждая. Шах склонил голову набок, будто вслушиваясь. Я видел, как его босая ступня начала отбивать такт, сперва тихо, затем все сильнее, пока он не начал прямо-таки топать по ковру. Внезапно он вскочил и воздел руки к небу. Притопывая в лад, держа руки поднятыми, он искусно вращал кистями. Ему нужно было сделать только это, прежде чем к нему подбежали два маленьких мальчика, которым его величие словно помогло снять запреты. Дети закружились под музыку, а с их лиц не сходили восторженные улыбки. Некоторые из знатных придворных вскочили и воздели руки, также вращая кистями в лад бубну. Наконец-то и мне можно было не сдерживаться! Вскочив, я потянул за собой Баламани, топая, словно хотел проломить пол, и щелкая пальцами так, что звук разрывал воздух. Добрые стариковские глаза Баламани сияли, он торжественно поводил толстым животом, и я мог легко вообразить его проказливым мальчуганом, полным жизни. Мы, евнухи, не похожи на женщин, когда пляшем, — скорее на гордые кипарисы, чем на вьющиеся розы, — но наши руки легко и высоко взлетают в воздух, а наши сердца раскрываются. — Не только музыка, но и танцы! Покойный шах снял бы ему голову за это! — шепнул Баламани, с сияющим лицом притопывая рядом. — Какой от этого вред? — отвечал я. — Лишь нечестивцы не могут слушать музыку из страха, что она может повредить им. — А тебе шах и яйца бы отхватил! Я расхохотался так искренне, словно еще обладал этими сокровищами. Песня умолкла, и мы, как и остальные, уселись отдохнуть. Все выглядели так, словно не могли поверить в случившееся, и по залу проносилось тихое изумление. Пока музыканты отдыхали, гости вернулись на свои места, отдуваясь и утирая лоб шелковыми платками. Исмаил упал на подушки, схватил конфету из деревянной шкатулки, что всегда была с ним, и проглотил ее не разжевывая. Я поискал глазами Махмуд-мирзу, но в толпе его было не разглядеть. Поздно вечером был накрыт гигантский дастархан, и мы вдоволь поели с серебряных блюд, полных всяческого жареного мяса, тушеных овощей, риса, окрашенного шафраном, свежей зеленью, овечьей простоквашей, а также с подносов, заваленных финиками, халвой и сластями, запивая из кувшинов, полных разного питья. Веселье лишь нарастало, когда вечер продолжился танцами девушек, развлекших мужчин. Впервые с того дня, когда Исмаил был коронован в Казвине, удовольствие наполняло каждую душу и надежда прорастала в каждом сердце. Прежде чем я успел об этом подумать, донесся первый призыв к молитве, означавший приближение рассвета. Казалось, я только что сомкнул веки, когда Масуд Али задергал мое одеяло и сказал, что меня требует посетитель. Я поднялся — мое сердце колотилось. Мы пошли к одному из зданий дворца ближе к Али-Капу, где обычно принимали посетителей. Человек, стоявший спиной ко мне, рассматривал росписи на стене. Когда он повернулся, я увидел, что это был Махмуд-мирза. — Достойный, — вскричал я, — ваш приход наполнил ликованием сердце евнуха! Что я могу сделать, чтоб вам было удобнее? Масуд Али, неси чай и фрукты для нашего высокого гостя! Мальчик выскользнул из комнаты. — В город я приехал на коронацию, — ответил Махмуд, — и уже совсем было собрался возвращаться, но решил сперва навестить моего остода… — Благословение на тебя, дитя мое! Сердце у тебя драгоценное — помнишь своего старого наставника. Как ты меня обрадовал своим чудесным появлением! Махмуд опустился на подушку, предложив мне сесть рядом и чувствовать себя как дома. Я стал расспрашивать о новостях с такой радостью, словно был его старшим братом. — Как дела в Ширване? — Назначение не из высоких, но мне нравится. Несколько доверенных слуг отца советуют мне, как править. Любуюсь широкими степями и животными, столь изобильными, что они бродят целыми караванами. Там зверя больше, чем людей в провинции, и это меня устраивает. Глаза его сверкнули, он наклонился вперед, придавая выразительности словам: — Знаешь, в провинции полно диких лошадей. Иногда мне удается отловить одну из них, и потом я делаю опыты по скрещиванию их с нашими кобылами. Я никогда не думал, что буду наслаждаться жизнью вне дворцовых стен. Там только я, мои люди, звери и небо над головой. Чудесная жизнь! — Он взмахнул руками, словно обнимая дикие просторы, которые так полюбил. Я впервые понял, как стесняла его дворцовая жизнь, и порадовался, что он освободился от нее. — Мой славный повелитель, вы всегда были добры к животным. Вы еще мальчиком удивляли всех своим даром обращения с лошадьми. Хвала Богу в вышних, вы нашли свое призвание! Но я уверен, что ваше предназначение гораздо выше.