— Благодарю вас, — ответил я. — Мне хотелось бы рассказать вам о судьбе Рудабех — женщины, которой я просил вас помочь в прошлый раз. Она написала моей госпоже из Хоя и сообщает, что ее случай наконец рассмотрели в суде. — Прекрасная новость, — сказала Хадидже. Я потер руки и вздрогнул, словно все еще мерз. Хадидже повернулась к своей прислужнице и сказала; — Присмотри, чтоб нашему гостю сварили горячий кофе. — Чашм. Насрин отправилась выполнять свои обязанности, оставив нас одних, — евнуха можно было не считать, он сидел вне пределов слуха, у дверей. Кофе, в отличие от чая, всегда булькавшего в самоваре, следовало подавать только что сваренным. Это давало нам больше времени. Когда мы наконец остались одни, Хадидже вздохнула с облегчением. Я подумал о ее тамариндовой коже — как она когда-то была словно теплый мед под моими пальцами. — Как ваши дела? Вы прекрасны, как луна. — Я в порядке, — тихо ответила она, — но не так, как была. — Новые жены? — Не просто это, — сказала она. — Я остаюсь с ним реже, потому что у него всё новые женщины, и мои возможности зачать его ребенка уменьшаются… — Но вы же едва начали! — Да, но чем больше его отвлекают, тем реже он появляется и тем слабее мои надежды. Я не мог спорить с ее доводами, но все же сказал: — Ваши, моя луноликая? Вам нет равных. — Ах, есть, — вздохнула она. — Ты не поверишь, что уже случилось и почему я так боюсь. Она потерла нос таким милым жестом, что мне захотелось тут же обнять ее. — Хадидже, душа моя, что такое? — У меня просто вырвались эти ласковые слова. — Она беременна! — Кто? — Махасти — рабыня, которую он взял, как и меня, во временные жены. Она из этих, соломенноволосых с Кавказа, чью красоту так превозносят. — Так у нее уже ребенок? Недавняя мука снова наполнила ее глаза. — Откуда вы знаете? — Мои прислужницы говорили с ее девушками. Ее тошнит каждое утро, но в обед она ест, как голодный зверь. У нее совершенно явно растет живот, в хаммаме она жалуется на боли в грудях, а служанка ее хвастается так, что непонятно, как она еще не сглазила это дитя. — Это очень рискованно с ее стороны. — Но почему не я? Я же была с ним дольше всех! — Запомните: когда другие жены забеременеют, он будет ваш целыми ночами. Мое сердце плакало кровью, когда я утешал ее, стараясь притворяться, будто говорю искренне. Я был вознагражден слабой улыбкой, засветившейся на ее лице. — Об этом я не подумала, — призналась она. — Хадидже, кто же не захочет вас? Она снова улыбнулась, но печальнее: — А о беременности он вам что-нибудь сказал? — Ни слова, но он без конца говорит, как жаждет наследника, подобно всем мужчинам. Я постарался сохранить лицо невозмутимым, но слышать это от Хадидже было словно получать кинжал в сердце. На секунду представил себе, как выглядело бы дитя наших чресел, — и кудрявый малыш с проказливым смехом заплясал в моей голове, муча меня. — Прости меня, пожалуйста, — поспешно добавила она. — О, что вы! — Вряд ли стоило обсуждать это с нею, и следовало поторопиться, пока ее прислужницы нет. — И это не единственная новость. Звездочеты говорят, что дитя будет мальчиком. — Вам надо сделать себе амулет — вы ведь в этом разбираетесь. — Я ежедневно встаю лицом к Мекке и лью воду на голову. Составляю лекарства в помощь плодовитости, добавляю туда толченый рог носорога. Все равно молись за меня. Если тебе случится быть в храме, непременно шепни святому о моем деле. Мне стоило всех остатков доброты сказать: «Я обещаю». Она светилась такой надеждой, что я и сам был рад поднять ее дух. — Пока не вернулась ваша прислужница, я должен спросить: не говорил ли он чего-нибудь о царевне? — Нет, он не упоминал ее имени, — ответила она, — но он все время боится, что кто-нибудь его свергнет. Раздеваясь на ночь, он отстегивает саблю и кинжал, кладет их на расстояние вытянутой руки у постели, чтоб сразу найти в темноте. — Не могу его винить. Хадидже пододвинулась и зашептала: — Однажды среди ночи я встала попить, а когда вернулась, он бросился на меня, нащупывая кинжал и крича: «Убийца!» Ворвалась стража, но тут он наткнулся на мои груди под рубашкой и понял свою ошибку. Его глаза были безумными, как у бешеного пса, и он отругал меня за то, что я ввела его в заблуждение. Испугалась я так, что, когда он заснул, я просто вжалась в него, чтобы он не забыл, что я тут, и не сомкнула глаз весь остаток ночи. — Она содрогнулась. Исмаил все еще так боялся за свою безопасность, что едва не убил мою милую Хадидже! Мне пришлось спрятать руки поглубже в рукава, чтобы подавить жажду придушить его. — Бедная моя! — выдохнул я. — Если с вами что-то случится, то мне… Хадидже взглядом сдержала меня. — Все это очень странно, — добавил я. — Служащие казначейства считают и пересчитывают серебро, боятся, что одной монеты не хватит. Некогда лихие разбойники так его боятся, что перестали грабить путников. Даже вожди кызылбашей не бунтуют. — Каждый день, пока Исмаил был в тюрьме, он ждал, что его казнят. Ничего не изменилось. Полагаю, что собственной родни он боится больше всего. — Но вас-то он не боится. Иначе не оставлял бы кинжал так близко. Через секунду вошла Насрин с кофе на серебряном подносе. Я поблагодарил ее, сказав, что буду рад наконец изгнать стужу из крови, и выпил кофе несколькими глотками. — Да не заболят никогда твои руки! — пожелал ей я. Кофе у Хадидже подавали прекрасный. Я поел сластей из рисовой муки и фисташек — приготовленных самой Хадидже, судя по тому, как они щипали язык, — а затем притворился, что мы продолжаем говорить о Рудабех. — Ну и в завершение истории, ей вернули в собственность дом. И она так рада, что прислала вам подарок. Я развернул ткань, украшенную маками и розами. Они были вышиты на светлом полотне; работа была очень тонкая — настолько, что невозможно было различить отдельные стежки. Хадидже тронула материю: — Какие искусные пальцы! Пожалуйста, передай мою благодарность Рудабех и скажи своей повелительнице, что я всегда рада помочь женщине в трудностях. — Непременно, — сказал я. Затем, сославшись на то, что и так отнял у нее много времени, распрощался. Теперь меня терзали заботы о Хадидже. Что, если бы шах напал на нее прежде, чем опомнился? Разум его еще более пострадал, чем мне казалось, и его ночные страхи — тому доказательство. Когда я впервые вошел в приемную мирзы Салмана как визирь Пери, то осознал, что подбираюсь к вершине своей карьеры. Комната была полна кызылбашской знатью и прочими высокопоставленными придворными. Люди входили и выходили из его комнат безо всякой спешки, с деловитостью, понравившейся мне. В силу моего нового положения меня провели туда почти сразу. Мирза Салман работал в маленькой, изящно убранной комнате с двумя арочными нишами по бокам, где сидели двое писцов с досками на коленях. Один из них заканчивал бумагу, а второй ждал своей очереди. Мирза Салман поздравил меня с назначением, а я поблагодарил его за прием. Потом сказал, что Пери велела передать ему грустное известие: двоюродный брат Ибрагима, Хоссейн, скончался неожиданно в Кандагаре, оставив провинцию без губернатора. Шах удостоил чести Ибрагима и Гаухар, посетив их и выразив соболезнования, но запретил им носить черное. Мирза Салма нахмурился: — И дальше? — Хоссейн правил Кандагаром как единоличный властитель. Были слухи, что он может взбунтоваться, пойдя на союз с узбеками. — А теперь Хоссейн мертв, — проговорил он, — и у шаха нет никаких причин быть добрым к Ибрагиму… Мирза Салман имел быстрый разум. — Этого царевна и боится. Она написала Ибрагиму и Гаухар, что советует им оставить город особенно потому, что они поддерживали Хайдара. Она хочет знать, поможете ли вы им.