– Надо срезать чулок. А ты о чем подумал? – И снова в ее голосе звучат невесть откуда взявшиеся резкие нотки. – Помоги снять с него сапоги. – Она обеими руками берется за каблук, стаскивает сапог и осторожно приподнимает ткань. Кровь уже запеклась и присохла. Эссекс морщится, отворачивается. Пенелопа разрезает чулок от бедра до колена. – Не так плохо, как я опасалась. Рана неглубокая. Выживешь. Она легонько целует брата в щеку, чувствуя невыразимое облегчение. Служанка ставит таз с горячей водой, подает чистый кусок муслина. – Проклятый Блаунт, – злобно цедит Эссекс. – Кто кого вызвал? – Праздный вопрос: наверняка причиной ссоры стал вспыльчивый характер брата. Пенелопа аккуратно промокает рану; из нее по-прежнему струится на удивление яркая кровь, однако бояться нечего – жизни Эссекса ничто не угрожает. Придись удар на дюйм ближе к паху, где вены выходят на поверхность, все сложилось бы совсем иначе. – Это Блаунт во всем виноват. – Пенелопа видела Чарльза Блаунта при дворе всего пару раз. Он показался ей благоразумным и сдержанным человеком. А еще он хорош собой – достаточно, чтобы составить конкуренцию Эссексу перед королевскими фрейлинами и, что гораздо важнее, перед самой королевой. Ходили слухи, будто бы Блаунт удостоился монаршей милости. Пенелопа знает, каков ее брат: желает быть единственной звездой на небосклоне. – Он первый начал! – Тебе двадцать три, а не тринадцать, Робин, – мягко говорит она. – Из-за своего буйного нрава ты можешь попасть в беду. – Между братом и сестрой меньше трех лет разницы, но Пенелопа чувствует себя намного старше. Эссекс явно возмущен и расстроен из-за поражения в необдуманном поединке, ведь он считает себя лучшим бойцом в королевстве. Пенелопу так и подмывает напомнить, что ему еще крупно повезло, но она сдерживается. – Ее величество будет недовольна. – А кто ей скажет? Нет нужды отвечать. Им обоим известно: во всей Европе спокойно чихнуть нельзя – не успеешь достать носовой платок, как Роберт Сесил уже доложил королеве. – Тебе нужно пару дней отдохнуть. – Пенелопа окунает ткань в таз; вода тут же розовеет. – И на недельку воздержаться от любовных похождений. Брат с сестрой переглядываются. Эссекс принимается набивать трубку. Приходит доктор Лопес и после краткого обмена любезностями принимается за работу: присыпает рану белым порошком, чтобы затворить кровь, предлагает Эссексу закусить деревянную палку. Тот отказывается, просит Меррика разжечь трубку. По его словам, лучшее средство отвлечься от боли – пение сестры, поэтому Пенелопа принимается напевать. Лопес заправляет в иглу нить кетгута. Эссекс выпускает через ноздри клубы дыма; с виду он совершенно спокоен, пока игла снует туда-сюда, стягивая края раны. – Вы способны посрамить королевских вышивальщиц. – Пенелопа с восхищением разглядывает аккуратные стежки. – Я обучился этому мастерству на поле боя. – Доктор по-отечески приобнимает ее за талию. У него простое честное лицо, короткая стрижка и седеющая борода, а когда он улыбается, вокруг глаз появляются морщинки. – Удостоверьтесь, чтобы ваш брат находился в покое и не нагружал ногу. – Постараюсь. Вы же знаете, какой он. – Пенелопа медлит. – А… – Рана дальше не распространится, миледи, – словно прочитав ее мысли, отвечает Лопес. – Спасибо вам, доктор. – Ей не в первый раз приходится его благодарить. Если бы не он, она могла бы потерять своего первенца. Потом они собираются у камина послушать новые стихи Констебля. Краснеют даже розы перед ней, Губ алых совершенством сражены. Пенелопа представляет, как он скачет по Великой северной дороге, храня за пазухой письмо. Ее пробирает дрожь – отчасти от страха, отчасти от волнения. И лилии становятся бледны, Ведь кожа белых рук ее – нежней. – Какая корявая фраза, Констебль, – говорит Эссекс. Раненая нога покоится на табурете. – Не разобрать, что к чему. – Не придирайся, – возражает Пенелопа. – Это же для рифмы. Чудесные стихи, – она подмигивает поэту. – Очаровательно, – поддакивает Жанна, отрываясь от рукоделия. У нее маленькие, почти детские руки и изящная фигурка. Женщины вышивают цветки мальвы на подоле платья: они двигаются с краев, намереваясь встретиться в середине, однако Пенелопа думает о своем, и ее игла праздно свисает на нитке. Констебль, смущенный замечанием Эссекса, молча стоит посреди комнаты, не решаясь продолжать. Странно, что он столь чувствителен, ведь ему довелось долгое время служить посланником у Уолсингема[3], а шпиону требуется стойкость. – Мы с радостью послушаем дальше, – подбадривает его Пенелопа. Вошедший Меррик вручает Эссексу письмо с королевской печатью. Констебль откашливается, бросает взгляд на графа, но тот сосредоточенно читает послание. К ней, словно к солнцу, тянут лепестки Оранжевые бархатцы в саду. Щеки Эссекса заливаются краской. Он комкает бумагу, с проклятием бросает в огонь. – Я отлучен от двора. Она считает, пора научить меня хорошим манерам! Что за вздор! – Несколько недель вдали от двора пойдут вам только на пользу, – говорит Меррик. – Не стоит выставлять рану напоказ, люди будут насмехаться. «Как ловко он обращается с моим братом, – думает Пенелопа. – Впрочем, ничего удивительного – они же вместе росли». И лишь фиалки в пурпурном цвету — Как раненого сердца лоскутки[4]. В комнату заглядывает паж, машет Меррику. Тот выслушивает мальчика, возвращается к графу и шепотом передает послание. – Блаунт! – восклицает Эссекс. – Какого дьявола он здесь делает? Пенелопа жестом останавливает Констебля. – Вероятно, пришел засвидетельствовать почтение и справиться о твоем здоровье. Думаю, он хочет проявить уважение. – Уважение? Нет у него никакого уважения. Меррик кладет тяжелую ладонь Эссексу на плечо: – Предоставьте Блаунта мне. – На его шее напрягаются тугие мышцы, в глазах под бесцветными ресницами вспыхивает ярость. – Тебе следует поговорить с ним, Робин, – говорит Пенелопа. Эссекс сбрасывает с плеча руку Меррика, пытается подняться с кресла. – Что ты делаешь? Нельзя тревожить ногу. – Раз уж мне придется принять этого подлеца, я встречу его как мужчина, а не соломенный тюфяк! – Хромая, он подходит к парадному портрету графа Лестера, словно намереваясь занять сил у прославленного отчима, и принимает торжественную позу. Его пылающий взор внушает тревогу: обычно подобный взгляд предвещает приступ черной меланхолии. В этом весь Эссекс: либо безудержное пламя, либо свинцовая угрюмость, третьего не дано. – Впусти же негодяя. Меррик удаляется, чтобы привести Блаунта. Пенелопа замечает, что он так и не смыл с руки кровавое пятно. Едва войдя в комнату, Блаунт опускается на одно колено и снимает шляпу. – Прошу прощения, что нарушаю ваш покой, милорд. Я хотел выразить свое почтение и вернуть ваш меч. – Мой меч? – Он остался на месте поединка. – И где же он? – У моего человека, снаружи. Я решил, что не подобает являться к вам при оружии. – Боялся нарваться на новую ссору? – усмехается Эссекс, но неохотно прибавляет: – Ты правильно поступил, Блаунт. – Что касается дуэли, милорд, – продолжает тот. – Мой клинок задел вас по чистой случайности. В течение всего боя вы одерживали победу. Эту рану должен был получить я. Спохватившись, Пенелопа отводит взгляд и вновь берется за иглу. – Встань, – произносит Эссекс, – не пристало тебе стоять передо мной на коленях. Пенелопа замечает улыбку, таящуюся в углах его губ. Ее брат обожает изображать скромность. – Налейте нашему гостю выпить и мне тоже. Меррик подает им чаши с вином. – Мир? – произносит Блаунт. – Мир.