Недавно промчалась стремительная гроза. По желобам журчит вода, с карнизов падают капли. Пенелопу снедает еще один страх: гонец, везущий ее послание королю Якову, исчез. Она успокаивает себя тем, что с ним могла случиться какая-нибудь обычная неприятность – заболел, задержался в пути, однако перед ней постоянно маячит образ Сесила – он проявляет текст над огнем, передает письмо королеве, составляет указ об аресте. Пенелопе чудится, будто петля мало-помалу затягивается на горле. Жаль, что Блаунт при дворе, а не здесь, в Дербишире. – Я напишу ему, – говорит дядя Ноллис. – Он ступил на скользкий путь. Королеве надоели его обиды. В тридцать лет подобные шалости уже не по возрасту. Возможно, раньше они казались забавными, но не теперь. – Пенелопа не пытается объяснить, что так называемые приступы обидчивости на самом деле гораздо тяжелее и Эссексу неподвластны. Она устала бесконечно обсуждать проступки брата, ей хотелось бы лежать в постели в Уонстеде, вести философские беседы и пить хорошее французское вино с Блаунтом. Гонцы курсируют туда-сюда с посланиями, полными слов любви, но как было бы приятно увидеть радость на лице возлюбленного, когда она расскажет ему, что у их малыша Сент-Джона прорезался первый зуб, а его старший брат Маунтджой позавчера произнес первое слово. Летиция резко возражала против выбора имени. – Ты с ума сошла? Если назовешь ребенка Маунтджой, все сразу поймут, кто его отец. – Мне безразлично, что подумают люди, – ответила Пенелопа. – Такое отношение тебя погубит, – не в первый раз изрекла мать и добавила: – Я по-прежнему не понимаю, почему твой супруг позволяет наставлять ему рога. Пенелопа не могла ответить. За шестнадцать лет брака бремя мужниной тайны стало еще тяжелее. Она не осмеливалась поделиться даже со своим возлюбленным Блаунтом, наполнившим ее жизнь радостью. Рич терпел ее измену, а она играла роль покорной жены. Они даже начали в каком-то смысле уважать друг друга. Удивительно, почему ни один из мальчиков, с которыми спит Рич, не выдал его; вероятно, он хорошо им платит. Муж никогда не обсуждал с Пенелопой эту тему. Она пришла к пониманию, что тайна, подобно лжи, отравляет все, к чему прикасается. – Как можно быть таким глупцом? Нельзя идти против королевы! – Летиция в отчаянии закрывает лицо руками. – Разве мало моего изгнания? Его ждет та же судьба, и он сам в этом виноват. Журчание воды стихает. Пенелопа вспоминает, как несколько месяцев назад брат убедил Елизавету допустить Летицию ко двору. Казалось, прошлые обиды забыты. Над Эссекс-хаусом витал дух воодушевления, словно после грозы вышло яркое солнце. Летиция сияла от предвкушения; по такому случаю были изготовлены три парика, пошит новый гардероб, куплена дюжина жемчужных ожерелий и заказан драгоценный камень в подарок королеве. – Это должно быть великолепное изделие, – объявила она ювелиру. – Нечто гораздо более изящное, чем вульгарные стекляшки, которые ей дарят иностранные послы. Ювелир едва не потирал руки: – Недавно я приобрел рубин в форме сердца, редкой красоты, притом большой, как розовый бутон. Он запросил три сотни фунтов, которых у Летиции не было. Эссекс с пафосом забрал счет, однако потом признался Пенелопе, что и так должен тридцать тысяч. Она пришла в ужас и в конце концов убедила Рича оплатить дорогую покупку. – Я уговорю королеву продлить мою монополию, – ответил Эссекс на вопрос, как он собирается уладить денежные дела. Неоплатные долги лежали на душе тяжким грузом, но заботы уравновешивались радостью от предстоящей аудиенции Летиции и надеждами, которые она связывала с высочайшим приемом. Даже Пенелопе, не подверженной приступам оптимизма, казалось, что годы, проведенные матерью в изгнании, подошли к концу. Обе предвкушали наступление долгожданного дня, словно свадьбу. Она помогла Летиции надеть расшитое жемчугом атласное платье лимонного цвета и новый парик, красно-коричневые локоны которого были усыпаны драгоценными камнями. Летиция выглядела как молодая женщина, а не умудренная жизнью дама пятидесяти четырех лет. Нетрудно вообразить, какой фурор она в свое время производила при дворе и что заставило Лестера, на ее беду, отвернуться от Елизаветы. Пенелопа не могла сопровождать мать в Уайтхолл, поскольку недавно родила Сент-Джона и еще не произнесла очистительную молитву в церкви. Ей казалось, все дурное уже позади. Летиция вернулась поздно, усталая и подавленная, швырнула парик на кушетку. Волосы растрепались, делая ее похожей на безумную. – Он ужасно кололся, – ответила она на изумленный взгляд Пенелопы. – Как все прошло? Мать покачала головой: – Возможно, завтра. Твой брат сказал, мне лучше явиться завтра. Летиция отвернулась, но Пенелопа успела заметить ее слезы. Она никогда не видела мать плачущей. На нее накатил новый, небывало сильный приступ ярости. Ей вспомнилась недавно виденная пьеса: ситуация, которую можно было предотвратить, просто даровав прощение, привела к трагедии. Гнев причинял почти физическую боль. Пенелопа поняла – если королева не простит Летицию, то она не простит королеву. Ее мать три дня прождала в приемной. На четвертый день Елизавета, прошествовав мимо нее в коридоре, приняла драгоценный камень, подставила щеку для поцелуя и удалилась, не сказав ни слова. Повторного приглашения ко двору не последовало. Каждый раз, когда Пенелопа замечает на груди королевы тот самый рубин в виде сердца, ее собственное сердце сжимается и вспоминаются давние обиды: смерть отца, изгнание матери и сестры, отмененный брак с Сидни – все это дело рук Елизаветы. – Он мнит себя бессмертным, – Летиция продолжает говорить об Эссексе. – Я постараюсь все уладить, сестра, – успокаивающе произносит Ноллис. – Проводя столько времени вне двора, племянник лишь усугубляет положение. На его место полно претендентов. Два месяца – долгий срок. – Я много раз наблюдала брата в подобном состоянии духа, – говорит Пенелопа. – В нем просыпаются худшие качества. – Солнце скрывается за тучей, на стеклах показываются капли дождя, будто ее слова повлияли на погоду. Пенелопа рассеянно протягивает руку, чтобы погладить Сперо, но находит лишь пустоту. Ей вспоминается, как несколько недель назад она обнаружила в ногах кровати безжизненное тело. Сперо прожил долго и скончался мирно, однако Пенелопа горько оплакивает пса, которому Сидни дал имя. Время беспощадно: почти все, кто был ей дорог, ее покинули. Даже Жанна уехала во Францию с новым мужем. – Худшие или нет, нужно взять себя в руки, – заявляет Летиция. Возможно, она осведомлена об огромных долгах Эссекса. Если сын не станет плясать под дудку Елизаветы, ему никогда не расплатиться. – Летиция, дорогая, не переживай, – Ноллис похлопывает ее по руке. – Я раскрою ему глаза. – Он замолкает, будто что-то вспомнив. – Если меня не отправят в Ирландию. – А вас должны туда отправить? – спрашивает Доротея. – Если так, вряд ли это произойдет прямо сейчас. Нужно собрать людей и средства. – Да, на сборы потребуется время. Кроме того, она колеблется. – Он имеет в виду королеву. – Есть и другие кандидаты. – Кто же, например? – интересуется Летиция. – Наиболее вероятный – лорд Маунтджой. – Блаунт? – вскидывается Пенелопа. Сестра бросает на нее сочувственный взгляд. – Пост лорда-депутата Ирландии – возможность хорошо проявить себя. Тем более если он не намеревается вступать в брак. – Ноллис подчеркнуто смотрит на племянницу, словно недоумевая, чем она так приворожила Блаунта, что он отказывается взять богатую жену и родить законных детей, которым сможет передать титул. – Я бы сказал, Ирландия – идеальное назначение. – Знаю, знаю, – шепчет Пенелопа, – но… – Разумеется, дядя Ноллис прав: Блаунт должен использовать все возможности. Однако ей невольно вспоминается судьба, постигшая ее отца в этом ужасном месте. С ее губ неожиданно срываются горькие слова: – Лучше бы она отправила Рича. Дядя Ноллис смеется. – Что? Во время последней кампании его мучила морская болезнь. Не успел корабль выйти из гавани, как его пришлось отправлять обратно! – Доротея хихикает, но Пенелопе совсем не смешно. – Да уж, твой муженек точно не олицетворение храбрости, – говорит Летиция, присоединяясь ко всеобщему веселью. После неудавшейся аудиенции Пенелопа не видела мать смеющейся, однако ей самой не радостно. Она думает о том, что все эти годы могла быть замужем за Сидни – рыцарем и героем, а не за человеком, над которым потешаются ее родственники. Когда веселье стихает, со двора доносится гул голосов. – Что за шум? – Ноллис выглядывает в окно. – Господи, да здесь толпа народу. – Они приходят каждый день, – поясняет Летиция. – За объедками. – Так много? – Бедняги голодают. Земля совсем не родит. За четыре года неурожаев они начали печь хлеб из толченых желудей. Я стараюсь хоть немного их поддержать. – Эти люди могут с легкостью превратиться в разъяренную толпу, – замечает Ноллис. – Если бы такие, как Берли и его сын, не воровали из казны, денег было бы достаточно, чтобы всех прокормить. Кажется, будто собравшихся внизу людей удерживает лишь промокшая одежда, они все тощие, как палки, обмотанные тряпьем. Пенелопа видела толпы фермеров, бредущих в Лондон в поисках работы, но эти люди – другие: они едва живы. Женщина с истощенным ребенком на руках встречается с ней взглядом. Пенелопе становится стыдно за свою здоровую полноту, расшитое жемчугом платье, унизанные кольцами пальцы. Она представляет, какими их видят голодающие бедняки: две дамы, разодетые в шелка, без следов тягот на лицах. Решительный взгляд женщины спускает ее с небес на землю. Август 1598, Берли-хаус, Стрэнд Сесил думает об отце. По словам врачей, ему осталось не больше месяца. Когда два года назад Сесил овдовел, он тоже печалился, но скорее за сына. Жена едва его терпела, да и он ее, если начистоту. Он не мог забыть отвращения, которое видел на ее лице всякий раз, когда намеревался исполнить супружеский долг. Впрочем, Сесил любил ее за то, что она подарила ему сына. В маленьком Уильяме есть что-то от деда. Берли угасает, и с каждым днем Сесил все сильнее жаждет добиться его признания. Он воображает, как сообщит, что преуспел в заключении мира с Испанией, представляет улыбку отца, слышит его слова: «Вот подлинное наследие Сесилов – наконец-то с Испанией заключен мир, которого Англия ждала сорок лет». Он закрывает глаза, наслаждаясь мечтой об отцовском одобрении; ему видится, как королева поздравляет его с триумфом. Воображаемые картины лишь укрепляют решимость. Недавно он встречался с испанским послом, они долго ходили вокруг да около, пока Сесил наконец не понял, что именно устроит короля Испании. За мир с заклятым врагом цена высока. Держа в памяти образ умирающего отца, он достает лист бумаги, окунает перо в чернила и, не позволяя себе передумать, пишет: «Уверен, мы можем достичь некоторого взаимопонимания в отношении прав инфанты на трон». Трудно представить, что ему пришла в голову подобная мысль, более того – он безрассудно доверяет ее бумаге. Однако таково условие заключения мира. К тому же всегда можно найти способ увильнуть. В конце концов, он ничего никому не обещает. В дверях появляется слуга. Сесил вкладывает бумагу между страницами гроссбуха, подальше от глаз. Он запечатает и отошлет письмо позже. Пальцы покалывает то ли от страха, то ли от волнения. Сердце колотится в груди. – Лорд Маунтджой здесь, господин секретарь, – докладывает слуга. – Впусти его. – Голос звучит странно, слишком визгливо, словно выдавая вину. – Я глубоко опечален, узнав о состоянии здоровья вашего отца, – войдя, говорит Блаунт. Сесил аккуратно закрывает чернильницу и направляется навстречу гостю. Тот одет опрятно и неброско; из-под модной шляпы с высокой тульей выбиваются черные пряди, борода аккуратно подстрижена, все на своем месте, лишь жемчужная серьга в левом ухе напоминает о былой лихости. – Лорд Берли далеко не молод, однако к подобному нельзя быть полностью готовым. Мысли об отце выбивают из колеи. Паж принимает у Блаунта плащ и шляпу. – Давайте присядем. – Сесил, стараясь не смотреть на гроссбух, указывает на скамью у окна, залитую августовским солнцем. Нужно, чтобы Блаунт почувствовал себя свободно, будто у них не деловой разговор, а дружеская беседа. Тот с улыбкой садится, ничем не выдавая любопытства, которое, должно быть, испытывает от неожиданного приглашения: Сесил ему если не враг, то, в лучшем случае, представитель другого лагеря. – Он в Теобальде? – спрашивает Блаунт, отказываясь от предложенного пажом вина. – Нет, здесь. Мы поставили кровать, чтобы он смотрел на сад. Сейчас там очень красиво. – Я слышал, ваш сад прекрасен. Надеюсь, однажды мне представится возможность его посетить. – Блаунт складывает руки на коленях. Сесил замечает, что ногти у него аккуратно подстриженные и чистые; хороший признак. В этом человеке нет ни капли от упаднической неряшливости Эссекса. – Надеюсь, когда-нибудь я и сам посажу прекрасный сад. Сесил удивлен, что Блаунт продолжает вести светскую беседу и не выказывает ни малейшего желания узнать причину, по которой он здесь оказался. – Недавно мне довелось увидеть клумбу подсолнухов; весьма необычное зрелище. – Сесил знает, что Эссекс приобрел эти редкие растения для своего сада. Возможно, таким способом Блаунт пытается обозначить, на чьей он стороне. – Невероятно большие и очень яркие. – Он чертит в воздухе круг, показывая размер. Сесил невольно представляет, как эти чистые пальцы ласкают тело леди Рич. – Я до сих пор не понимаю, нравятся они мне или нет. – Лично мне не особенно. Выглядят довольно вульгарно. – Сесил надеется, что Блаунт не втянет его в обсуждение эстетических достоинств подсолнухов, ибо в таком случае быстро выяснится, что он видел их только на картинах. – Если пожелаете, я с радостью покажу вам сад. – Буду счастлив. Слышал, у вас замечательные рыбные пруды. – Сесил раздумывает, стоит ли выходить с ним в сад прямо сейчас, но колеблется. Нельзя быть уверенным, что их не подслушают; в это время года там полно работников. Мужчины встречаются взглядами. Оказывается, у Блаунта красивые бархатно-карие глаза, – неудивительно, что он нравится королеве: умный, но без видимого коварства. Сесил пытается, в свою очередь, смягчить выражение лица; годы интриг, несомненно, оставили на нем свой отпечаток.