– Почти никому не под силу выговорить наши подлинные имена. А поскольку звезды издавна ассоциируются у людей с богами, Нашира повелела нам представляться именно так. – А имена выбирали самостоятельно? – Самостоятельно, но с дозволения эфира. Кстати, я никогда не просил обращаться ко мне по имени. – Арктур? – Да. Страж – просто титул, которого меня лишили. Мы знакомы почти год. Если хочешь, зови меня Арктуром. Вообще-то, он прав. Последние месяцы я называла его Стражем скорее по привычке… или в надежде, что, соблюдая формальности, сумею обуздать свое влечение. В любом случае пора менять формат. – Арктур, – повторила я. – Мне нравится. Вдалеке завыла сирена. Где-то под покровом ночи Нашира Саргас планировала очередной ход. Ее власть и могущество внушали немалый страх. Инстинкт подсказывал: именно Наширу нам предстоит одолеть, чтобы выиграть войну. Однако вплоть до событий в застенках образ наследной правительницы не преследовал меня по ночам. Нас всегда разделяло солидное расстояние. Но теперь все изменилось. Дважды я сумела выскользнуть из ее лап. Стерпела пытки, не сломалась. Не умерила свой пыл. Не умерла. Нет, Нашира не успокоится, пока не сотрет меня с лица земли. К реальности меня вернул легкий шорох. Страж – Арктур – ничего, со временем освоюсь – пододвинул мне сверточек. – Подарок. Я с любопытством разглядывала продолговатый предмет, завернутый в газету. – Арктур, ну зачем! Это совершенно лишнее. – Разве ваше утробное рождение не чествуют дарами? – Утробное рождение? Какая прелесть! Сверток оттягивал руку. Внутри оказалась изящная шкатулочка. Овальную крышку украшал мотылек из дымчатого стекла, сидящий на овсяном колокольчике. Я как-то обронила, что это мой любимый цветок, символизирующий пленительную силу музыки. Я повернула золотой ключик, и из недр шкатулки возникла фигурка птички – белозобый дрозд с черным оперением и белой грудкой. Дрозд захлопал крохотными механическими крылышками и защебетал не хуже настоящего. – Арктур! Где ты раздобыл такую красоту?! – Пожертвовал экземпляром из своей коллекции. Была табакерка, стала boîte à oiseau chanteur. Музыкальная шкатулка. – Потрясающе! – искренне восхитилась я. – Погоди, ты сам ее смастерил? – Просто внес кое-какие коррективы. Внутренняя сторона крышки, стилизованная под маковое поле, тоже поражала изяществом. Страж сел рядом и повернул ключ в другую сторону. Дрозд умолк, заиграла музыка. Мелодия навеяла смутные воспоминания: дедушка чинит арфу и скрипучим голосом поет об утраченной возлюбленной. Меня вдруг одолела тоска, ее щупальца росли из потаенного уголка сердца, навсегда отданного Ирландии. Представилось, как Страж мастерит шкатулку под неодобрительными взглядами Рантанов. Арктур подарил мне осязаемую память. Повинуясь порыву, я наклонилась и легонько поцеловала его в щеку: – Спасибо. – Хм, – буркнул он и поднял свой бокал с вином. – За тебя, Пейдж. И за следующие двадцать лет. – Sláinte, – откликнулась я на родном диалекте. – Твое здоровье. Надеюсь, следующие двадцать лет выдадутся более радужными. Мы выпили. Я пристроила голову ему на плечо, и мы просидели до самого рассвета, наблюдая, как на небосводе одна за другой гаснут звезды. Тянулись унылые, однообразные дни, но агент «Домино» не спешил выйти на связь. Моя реабилитация тоже застопорилась. За две недели синяки, конечно, поблекли, однако слабость никуда не делась. Душевные раны затягивались еще медленнее. Время ничуть не притупляло воспоминаний. Я по-прежнему не смыкала глаз по ночам. Иногда мне являлось обезглавленное тело отца с зияющей шеей. Иногда меня прошибал озноб, от которого цепенели пальцы. Арктур неоднократно заставал меня у батареи, закутанную в одеяло. Но больше всего угнетала темнота. Мне ни разу не удалось толком заснуть с включенным светом, однако без ночника чудилось, что меня снова бросили в кромешный мрак темницы, где мне предстояло сгинуть и где действительно умерла частичка меня. Зато я отказалась от снотворного. Раз за разом меня будил судорожный кашель и острая боль в правом боку, возникавшая от каждого глубокого вдоха. На первых порах я не пропускала ни единого выпуска новостей – хотела убедиться, что Скарлет Берниш жива, хотела хоть одним глазком взглянуть на Лондон, – однако кадры неизменно пробуждали во мне желание взяться за старое. Особенно когда на экране мелькала физиономия Жоржа Бенуа Менара, верховного инквизитора Франции. Менар заслужил репутацию фанатика, самого кровожадного среди своих коллег. На гильотину он отправлял тысячами, а на декабрьском мероприятии его интересы представляла супруга, Люси Менар Фрер. Иной информацией о его персоне я не владела. Арктур, как мог, старался скрасить наш досуг. Обучал меня шахматам – великолепной и увлекательной игре, где мне, правда, не довелось выиграть. Закаленная игорными домами Сохо, я легко взяла реванш в картах и, в довесок к классическому своду правил, поделилась секретами шулерского мастерства. – Не очень-то порядочно заниматься мошенничеством, – укорил однажды Арктур. – Конечно нет. Но с волками жить – по-волчьи выть, – заметила я, открыв очередную карту. – Это только в книгах у воров есть кодекс чести. В колонии рефаита назначили моим тюремщиком. В Лондоне я стала его королевой и повелительницей. Теперь мы наконец-то сравняли счет – два беглых преступника без каких-либо полномочий. Мне нравилось делить с ним ссылку, хотя понадобилось немало времени, чтобы признать: я счастлива от его близости. Страх, что за пару дней мы исчерпаем все темы для разговоров, не оправдался. Иногда наши беседы затягивались глубоко за полночь. Арктур был умен, чуток, внимателен, умел слушать и метко шутить, хотя его юмор скорее относился к категории спонтанного. Я рассказывала ему о самом сокровенном: о детстве, проведенном с бабушкой и дедушкой на молочной ферме в Ирландии, о «Семи печатях». Мы обсуждали пластинки, выкопанные мною из горы хлама на черном рынке, книги, добытые Стражем в колонии. Арктур поведал мне о событиях, вымаранных Сайеном из учебников. Он в деталях живописал загробный мир, мне отчетливо представились его величественные здания, вытесанные из радужного камня, города, сверкающие наподобие битого стекла. Представилась река Скорбей, вымощенная жемчужной галькой. – Река Скорбей? Ну и название. Не загробный мир, а бунтарский оплот. – Издержки перевода. Помимо музыки мы оба питали страсть к языкам. Как-то вечером Арктур попросил научить его гэльскому. – Зачем? – Мы сидели за шахматной доской, и я ждала, пока рефаит сделает ход. – На нем практически не говорят. По крайней мере, на людях. – Тем более повод выучить. Партия близилась к завершению. На доске преобладали черные – верный признак, что я вот-вот выиграю. – После Мэллоуновских восстаний Сайен постарался искоренить ирландский. Исчезли книги, а носителей языка можно по пальцам сосчитать. Арктур передвинул белую пешку: – Мне достаточно тебя. И потом, мне давно хотелось овладеть еще одним языком смертных. – Сколькими ты владеешь? – Шестью. Английским, французским, шведским, греческим, румынским и сайенским языком жестов. – Всего лишь? – Я переставила черного ферзя на поле соперника. – Маловато за два столетия. Я прожила в десять раз меньше, а три языка выучила. – Твое умственное превосходство неоспоримо, Пейдж… – Ну не утрируй… – …жаль, на шахматы оно не распространяется. – Белый слон потеснил черного ферзя. – Шах и мат. Я уставилась на доску: – Ах ты… засранец! – Ты следишь только за королем и ферзем. Урок на будущее – нельзя пренебрегать второстепенными фигурами. Крыть было нечем. – Твоя взяла. Снова. – Вздохнув, я пожала победителю руку. – Ладно, научу тебя гэльскому, а ты меня – глоссу. Согласен? – Глосс не предназначен для смертных. Это язык дýхов. – А полиглоты? – возразила я. – Полиглоты владеют им от природы, а не постигают в процессе учения. – Ты меня недооцениваешь. Скажи любое слово на глоссе, а я повторю. Устав препираться, Арктур издал мягкий, переливчатый звук. Я попыталась повторить. – Неверно, – оценил он чуть погодя мои потуги.