====== I. Соль ====== Волна и камень, Стихи и проза, лед и пламеньНе столь различны меж собой.(А.С. Пушкин, «Евгений Онегин») Где-то посреди мая — Тёть Надь, здрасьте! Соли у вас не найдется? «Опять ты, горе луковое? Ты угомонишься когда-нибудь?» Перед Надеждой, кандидатом филологических наук, преподавателем стилистики русского языка в одном из ведущих вузов страны, стоял сосед по лестничной клетке. Взъерошенный, как мокрый воробей, однако преступно бодрый для времени, которое у честного, работающего люда принято называть «ранью собачьей». Ни капли смущения в связи с собственным вопиющим поведением на лице его обнаружено не было. Ну, если только граммулечка — под лупой, может, и разглядишь. Если очень постараешься. Выглядел парень жизнерадостно и энергично, в отличие, как она подозревала, от нее самой, десять минут назад расставшейся с подушкой и одеялом. Да что уж там? Бросить взгляд в зеркало перед тем, как открыть этому обормоту дверь, она успела. И отражение в который раз успело ей бестактно намекнуть, что лучшие годы жизни миновали. Дряблые щеки, грузные, опухшие веки и разбегающиеся во все стороны лучики «гусиных лапок», мешки под глазами, кожа в заломах, всклоченная со сна шевелюра с нитями седины; повидавший всякое, всем своим уставшим видом сообщающий, что своё уже отслужил, халат. И вишенкой на торте — обвисшее пузо, которое и животом-то назвать язык больше не поворачивался. Неотразима! В кавычках, конечно же. И вот в таком виде она оказалась вынуждена предстать перед гостем. Пусть на пороге стоял человек, выросший на ее глазах — буквально, а неважно! Надежда относила себя к той породе женщин, которые даже на помойку при параде выходят, к той породе женщин, которые не могут себе позволить явиться пред чужие очи в расхлябанном, разобранном состоянии. А тут… Форменный беспредел творится! Знает, засранец, что ей в институт к первой паре, и что она, стало быть, к шести утра уже проснулась. И тем не менее! — Мальчик мой, ты на часы-то смотрел? — прочистив горло, прошептала она недовольно. Самые нехорошие подозрения зароились к этому моменту в потихоньку просыпающейся голове, и наверняка они же отразились во взгляде, которым Надежда негостеприимно окатила «мальчика» сверху донизу. К слову, этому шалопуту намедни тридцать годков стукнуло, мог бы уже и задуматься о своем образе жизни-то. Так что вопрос прозвучал, скорее, в воспитательных целях, а вовсе не потому, что ее действительно интересовало, смотрел ли Егор на часы в момент, когда его осенила гениальная мысль заглянуть за солью к соседям. Да-да, в воспитательных: кто ему еще мозг на место вправит, если не «теть Надя»? Спустя пару секунд пристального сканирования собранного внешнего вида своего визави её вдруг осенило: — Что, не ложился еще? — Извините, теть Надь. Магазины закрыты, я бы сбегал… — пропустив вопрос мимо ушей, тот развел руками и чуть виновато улыбнулся. Сдержанно и даже скупо, одними уголками точёных губ — в общем, как обычно. Что говорить? По-настоящему открытой, свободной, солнечной улыбки на этом лице Надежда за все двадцать два года их с Черновыми соседства не видела. И это обстоятельство, будучи впервые осознанным лет сто назад — угловатым подростком он тогда ещё был — поразило её до глубины души. Ко всему постепенно привыкаешь. — М-м-м… Ну так что насчет соли-то? — непринуждённо перекатившись с носков на пятки и обратно, уточнил Егор. «Ушел от ответа. Как обычно… Вот что мне с тобой делать?» Взбелениться и послать его по, надо полагать, хорошо известному ему адресу совесть не позволяла: Валя бы очень расстроилась, увидев такое её отношение к своему ребенку. Вале там, с облачка, видно всё. И сам Егор относился к ней, можно сказать, как к родной: притерся за те двадцать с хвостиком лет, что они делят лестничную клетку. Да и… И жаль парня, хоть и вымахал уже, здоровый лоб, и сам о себе позаботиться может, и сочувствие в свой адрес не переваривает. А всё равно жаль. — Есть соль, — сменив гнев на милость, театрально вздохнула Надежда. — Не стой на пороге, заходи. Запахнув полы халата потуже, в очередной раз отметив, что пора бы заняться собой, отступила на пару шагов вглубь коридора. — Не, теть Надь, спасибо, — Егор, решительно мотнув лезущими в глаза густыми вихрами, опасливо покосился через её плечо. — Я тут подожду, а то разбужу еще… ваших. «“Ваших?”. Кота, что ли, в виду имеешь?» В квартире стояла глубокая, густая тишина, что вовсе неудивительно — в шесть-то часов утра. Даже Корж — и тот пока не появлялся в поле зрения своей хозяйки. Ясно всё: свил опять себе гнездо в шкафу и дрыхнет, чудовище хвостатое. «Снова платья от шерсти чистить», — мелькнуло смазанной обреченной мыслью в окончательно проснувшейся голове. Что же до второй… Надежда усмехнулась сама себе: некоторые тут слишком много о своей весьма скромной, надо сказать, персоне думают. В такое время Улю военный оркестр, исполняющий торжественный марш у изголовья ее постели, не разбудит, не то что… — Егор, ты скоро там? Долго еще тебя ждать? — раздалось вдруг из его собственной распахнутой настежь квартиры. Внезапно! Настала очередь Надежды коситься через его плечо, что было затруднительно, потому что ростом и телосложением природа Егора явно не обделила. Словно считав её любопытство, он слегка посторонился, и взору Надежды предстала молодая, до безобразия смазливая блондинка — такие фифы имеют обыкновение смотреть на простых смертных с глянцевых обложек модных журналов. Прислонившись к дверному косяку, сложив на груди холеные руки, надув губки и выразительно изогнув бровь, красотка буравила взглядом сразу обоих. Одета, и на том, что называется, спасибо. Впрочем, как раз это обстоятельство Надежде странным и показалось — уж зная Егора-то. Степень её уверенности в том, что данного товарища она изучила, как себя саму, стремилась к ста процентам. Ста сорока шести. Егор даже глазом не моргнул. Весь его нахальный вид сообщал: «Ну же, теть Надь, что вы, меня не знаете? Знаете. Вот он я, уж какой есть. Смиритесь». — Соф, пять сек! Иди давай, — подбородком подсказал он направление своей гостье. Девушке предлагалось вернуться в квартиру. — Как-как ты меня назвал?! Повтори! — задохнулась та, багровея щеками и широко распахивая густые ресницы. Егор же свои, наоборот, устало прикрыл: — Тише… Я просто думал о работе, вот и оговорился. Не кипишуй. Иди, пожалуйста. «Неисправим…» — Ма-а-а-м? Кто-то пришел? — а это — сонное, хриплое и не очень, чего греха таить, довольное, — раздалось уже из комнаты Ульяны. Внезапно, дубль два. Глаза Надежды в этот момент, должно быть, сделались узкими-узкими, потому что Егоровы — круглыми-круглыми, виноватыми-виноватыми. Прямо как у кота из мультика про зеленое чудище лесное, ни дать ни взять. Отступив на шаг в общий коридор, сосед одними губами произнес: — Извините, теть Надь. Я, наверное, позже зайду… — Стоять! Все равно всех уже перебудили. Будет тебе соль, минуту обожди. Кряхтя и ругаясь про себя словами, которые ей, преподавателю стилистики русского языка в одном из ведущих вузов страны, вслух стыдно произносить, Надежда поплелась на кухню. Где-то у нее непочатая упаковка соли этой стоит, вот всю и отдаст. А то завтра снова ни свет ни заря явится, что она, его не знает? Знает! Еще как знает! *** Поддев лапой дверь, из комнаты малóй в коридор вывалился истинный хозяин квартиры. Неспешно потянулся, в моменте визуально удлинившись вдвое, сладко зевнул во всю свою клыкастую пасть, пощурился лениво на струящиеся через кухонное окно и заливающие пространство солнечные лучи, взглядом властителя оглядел свои владения и лишь после соизволил заметить незваного гостя. «“Очень приятно, царь!”» — Привет, Корж, — поприветствовал животину Егор, стараясь звучать как можно тише. Не то чтобы его беспокоило, что он все-таки помешал Уле мирно досыпать, но, вообще-то да. Самую малость. Немножко. Сильно. Он, что бы ни думали о нем люди, был вовсе не из тех, кому такие явления, как чувство вины и стыда, вообще не знакомы. Отнюдь. Такое ощущение, что он с ними родился — по крайней мере, помнит их, сколько помнит себя. Иногда Егор оглядывается назад, в прошлое, и ему вообще кажется, что родился он сразу взрослым. Однако миру, в котором каждому своих забот и головной боли хватает, он привык предъявлять адаптированную, выправленную версию себя под рабочим названием «Чернов 3.0» — от базовой и второй её выгодно отличает легкость созданного образа, она устраивает самого Егора и более чем устраивает его окружение. Необременённое эмоцией выражение лица — это, к тому же, и очень удобно: избавляет его обладателя от лишних вопросов. Вот и закрадываются в чужие головы подозрения, что совести в нём нет. Такое восприятие ему только на руку. — Мяу, — с великим достоинством ответил тот. — Как жизнь? «Вестимо, получше, чем у тебя», — проступило на наглой кошачьей морде. Еще бы! Знай себе — спи, жри, гадь, ленись, снова спи, пузо подставляй чесать по настроению. Казалось бы, что еще надо? Но это коты и некоторые экземпляры рода человеческого так считают. А Егор считал иначе. Распробовав вкус жизни, он понял, что от неё надо брать всё, на что она соизволила расщедриться, а вот такое унылое существование — это просто преступление против себя. Впрочем, коту-то не объяснишь. А уж этому коту — тем более: он сделал выбор в пользу человеческой ласки и безопасной, теплой квартиры, хотя у него имеется прекрасная возможность шастать на улицу через балкон, устраивать разборки с покусившимися на его территорию, покорять кошечек и наводить свои порядки окрест. Но Корж не хочет, возможно, потому, что помнит, что когда-то с ним сделали люди. Коржу повезло. Если бы в груди у мало́й не билось огромное, судя по всему, сердце, не таскала бы она в дом с улицы всех сирых и убогих, на «радость» тете Наде, которая после, охая и ахая, носилась с найденышами по всем местным ветеринаркам и приютам. И тогда почил бы уже Корж наверняка — от мышиной отравы, собачьих клыков или колес автомобиля. Или замерз бы насмерть «в студеную зимнюю пору». Родственная душа, на жизнь грех жаловаться обоим. — У меня тоже неплохо, не гони, — ухмыльнувшись, прошептал Егор. — Спасибо, что поинтересовался. Они с котом так бы и продолжали играть в эти гляделки, как вдруг со стороны кухни раздался страшный грохот, а спустя пару мгновений послышались тихие жалостливые причитания. И началось! Корж, забирая когтистыми лапами по паркету, тут же дал стрекача в противоположную от звука сторону, Егор, особо не раздумывая, кинулся внутрь. Где в этой квартире кухня, он знал прекрасно — в былое время с матерью провел на ней немало вечеров. Одновременно с ним из своей комнаты с перекошенным от ужаса лицом и круглыми глазами на скорости пробки из-под шампанского вылетела мала́я. — Тёть Надь?! — Мамочка! Ты в порядке? Представшая его взору картина озадачила: тетя Надя распласталась на полу — рядом с пачкой соли и опрокинутой табуреткой — и вставать не торопилась. — Вы целы? — повторил Егор вопрос Ульяны, помогая перепуганной внезапным полетом и пока не оклемавшейся соседке подняться на ноги. Та что-то неразборчивое прокряхтела в ответ, и, кажется, это неразборчивое нечто было не для печати. Наверное, ослышался. За эти несколько десятков лет в его голове сформировалось вполне определенное представление о Надежде Александровне как об интеллигентной, одинокой, тихой, чуть сварливой, но мягкосердечной женщине, к которой всегда можно обратиться за помощью и ее получить. Воспоминания о единственном случае, когда соседка неожиданно явила миру тёмную сторону своей доброты, давно покрылись толстым слоем пыли. Образ мало́й за минувшие десятилетия тоже сложился. Он привык к ней — этой девочке, она была частью дома, частью его детства, сначала часто, а затем все реже и реже, всё смазаннее мелькая на задворках его собственной жизни, и всё же продолжая составлять её пёстрый фон. Вот тёть Надя катит перед собой красную клеенчатую прогулочную коляску — на тот момент Егору было восемь, он с семьей только-только сюда переехал. Вот тёть Надя ведет трехлетку в белоснежном облаке бантов в сад, а ему, стало быть, девять. Вот он сам ведет ее из сада, потому что тётя Надя не успевает из института. Вот — первый класс, а банты те же, из широких гофрированных лент. Советское наследие. Ему тринадцать. В школе банты заменили яркие — красные, зеленые, желтые, синие — атласные ленты, с которыми, как сейчас помнит, мала́я постоянно мучилась, потому что они то и дело норовили развязаться. Вот ей восемь или девять, она взрослой себя возомнила и за этим высоко вздернутым носом оказалось так занятно наблюдать, что он перестал отказывать себе в удовольствии лишний раз ее спровоцировать и после наслаждаться её насупленным видом. Потом извиняться, конечно же, все-таки не чужая. Вот она на лавке сидит и рыдает ему в плечо — всякое бывало. Вот у неё школьный выпускной, вот — вступительные экзамены. Снова выпускной — уже в институте. В общем — ничего особенного. Всё, как у всех. Ну, фактически… В его сознании Ульяна так и осталась ребенком, на горшок при нём ходившим. Со своих семнадцати лет он перестал за ней приглядывать: «необходимость отпала». Переключил внимание на другие интересы, коих образовалась куча-мала, смирился и отпустил. И приглядываться к ней перестал тоже: мозг пришел к выводу, что правильнее сместить фокус. И тем не менее, как бы ни сложилось, Ильины — это константа, жирная непрерывная линия, идущая через всю его другую жизнь. Раньше тянулась еще одна такая же жирная линия, но в его двадцать пять оборвалась. Остались только соседи. И он за них цеплялся, только за них. Образ мало́й сложился, закрепился, зацементировался, отпечатался в подсознании фотокарточкой, и потому Егор оказался абсолютно не подготовлен к фокусам этого беспокойного майского утра. Его застигли врасплох. Когда проверка целостности конечностей несчастной тети Нади в четыре руки, наконец, закончилась, взгляды встретились в районе седеющей макушки. На него в упор смотрели васильковые глазища. Два огромных озера, на глади которых начинался шторм. — Егор, почему там, где ты, постоянно что-то происходит? — хрипло поинтересовалась Уля. Оцепенение. Он опешил под этим ни черта не детским взглядом. В башке случился мгновенный затык, натуральный диссонанс. Вот она в коляске, вот на горшке, вот в школе, вот гофрированные банты и красные ленты, вот платьишко в горошек с рукавами-воланами и пышной юбкой-колоколом. А прямо сейчас вновь стоит перед ним насупленная, в огромной розовой пижаме с мишками, застегнутой наглухо, и Егор бьется об заклад: в кровати у нее тоже мишка, и не один. Её детская щека еще хранит след подушки, грудь в растущем негодовании поднимается всё выше, взлохмаченная копна тёмных волос образует на голове грозовую тучу, их «антеннки» потешно тянутся из макушки во все стороны, локоны лезут на лицо, и мала́я пытается сдуть их потоком воздуха, а когда не выходит, сердито заправляет за маленькое ушко. Губы поджаты, густые брови смешно хмурятся. В общем, вид она имеет… весьма и весьма забавный. И голос еще не проснулся, что добавляет впечатлений. Но глаза… Глаза… Он вроде так близко их и не видел-то никогда. А там… «Что это?..» — Откуда ты знаешь? — выдавил из себя. Кажется, на секунду даже дыхание перехватило. Но ироничную ухмылку на всякий случай миру предъявил. Мало ли… Просто на всякий случай. — Что знаю? — недовольно поинтересовалась Уля. — Что там, где я, постоянно что-то происходит? — Я, вообще-то, через стенку живу, Егор, — недобро усмехнулась она. — Догадываюсь.