В который раз он произнес это слово со своим акцентом [think (думать) Келвин произносит как tink (дзынь) — прим. перев.], и я еще больше очарована. Как будто такое вообще возможно. — Думаю, — подражая его акценту, отвечаю я, — что ты выступишь блестяще. Келвин встречается со мной взглядом в зеркале. — Ты что это, высмеиваешься мой акцент? — Я думаю, тебе это на самом деле нравится, — продолжая в том же духе, говорю я. Он разворачивается, и секунд десять мы стоим, молча глядя друг на друга. Между нами не больше полуметра, и я замечаю, как дрожат его руки. Этого момента Келвин ждал всю свою жизнь. — Скажи, о чем мне ни в коем случае нельзя сегодня забыть? Ему явно необходимо на чем-то сосредоточиться. На каком-нибудь совете, следуя которому, он сможет не нервничать в течение следующих двух часов. — Не спеши со связующей темой в номере «Всего раз в моей жизни», — поправив Келвину галстук, говорю я. — И не забывай дышать во время стартового соло в «Не ожидал, что встречусь с тобой», поскольку я уже не раз замечала, что ты там иногда задерживаешь дыхание, а музыка звучит более плавно, если ты дышишь размеренно, — ощущая его пристальное внимание, я размышляю несколько секунд, а потом добавляю: — Доверься собственным рукам в «Без тебя». Не бойся закрыть глаза и чувствовать ноты. Когда ты так делаешь, музыка становится похожа на омывающую камень воду. Я провожу руками по галстуку и ниже, по груди. Чувствую, как бьется сердце Келвина. Он делает глубокий вдох. — Если бы ты только видела, как светишься изнутри, когда говоришь о музыке. Ты просто… — Мы же вроде о тебе сейчас говорим, — со смехом перебиваю его я. Он наклоняет голову и берет мои руки в свои. — Правда? Я чувствую, как краснею. — Ты готов, Келвин. Совершенно точно. Его взгляд опускается на мои губы, и где-то внизу живота становится горячо. Вот она, одна из тех сцен, где герои делают шаг навстречу друг другу и целуются — медленно и вкусно. Такой поцелуй рожден чувствами, которые крепли в течение долгих месяцев. Но нет, речь тут может идти только про мои чувства. Нашему фиктивному браку чуть больше трех недель, а значит, этот фарс продлится еще одиннадцать месяцев. Хорошо, что нам удалось найти некий баланс и выстроить общение. Глупо было бы все усложнять. *** У театра стоит толпа, хотя до спектакля еще три часа, поэтому мы идем к боковому входу. Еще дома я успела зайти на StubHub и увидела, что билеты для желающих увидеть сегодня Рамона стоят больше шестисот долларов за место далеко не в первом ряду балкона. Келвин изо всех сил старался выглядеть расслабленно, но сейчас его спокойствие куда-то улетучилось: он не перестает поправлять галстук. За кулисами беготня и суматоха. Келвин пытается найти своего нового приятеля, но Рамону наносят грим, и поэтому тот успевает лишь подбадривающе улыбнуться, после чего Келвина оттаскивает за руку рабочий сцены. В последний момент я крепко обнимаю своего мужа, целую в гладко выбритую щеку, и он исчезает из поля зрения. До конца спектакля Келвина я уже не увижу, потому что большую часть вечера буду продавать на входе футболки. Тут должен раздаться грустный звук тромбона. Зато могу пробраться и посмотреть недолго из-за кулис. Когда так и делаю, задаюсь вопросом: если услышу спустя лет десять вступительные аккорды одной из этих песен, всплывет ли в памяти данный момент моей жизни? Следующей приходит мысль о том, что именно я буду чувствовать, когда вспомню однажды об этом времени? Буду ли считать его самым трудным, потому что изо всех сил пыталась понять, кто я и чем мне заниматься? Или же сочту приятным и веселым, поскольку почти не несла никакой ответственности? Оказывается, у меня в голове давно сидела мысль, которую я даже не осознавала — что жизнь у меня вроде бы налажена, но при этом я совершенно не вижу собственное будущее. У меня временная работа и временный брак. Появится ли хоть что-то постоянное? Какого черта я творю с собственной жизнью? Ведь другой попытки у меня не будет, а сейчас я обнаружила, что моя ценность заключается лишь в пользе, которую приношу другим. Как же мне стать ценной для самой себя? Келвин сказал мне взяться за ум, но что для этого нужно сделать? Иногда у меня в голове возникают идеи для книги, вот только едва я предпринимаю попытку развить их и сажусь за ноутбук, как они тут же растворяются. Я не нахожу ни слов, ни образов, чтобы соединить эти идеи воедино и воплотить их в подобие текста. Мне бы очень хотелось иметь насыщенную жизнь, похожую на происходящее на сцене. Хочу испытывать такую же страсть к делу, которым занимаюсь. Но что, если ничего подобного со мной никогда не произойдет? Едва появляются декорации с изображением небоскребов и Рамон выходит на сцену, мой мыслительный процесс останавливается. Рамон и так значим как личность и актер, а сцена придает ему еще больший вес. Его темные волосы зачесаны назад, а глаза хоть и кажутся почти черными, но их блеск можно разглядеть из любой части зала. Я замечаю, как от волнения он часто дышит, и почти каждой клеткой своего тела ощущаю эту значимую паузу. Я делаю глубокий вдох и ощущаю, как сердце бьется где-то в горле. Келвина не рассмотреть, зато слышно первый аккорд «Без тебя» — одного из хитов спектакля. Пусть я и не вижу своего гитариста, но все же чувствую, что он последовал моему совету и закрыл глаза. Тягучая и согревающая изнутри мелодия струится по рядам, словно луч света. Это совершенство. Присутствующие в зале одновременно подаются вперед, и раздаются аплодисменты — сначала тихие и из разных уголков, а затем громогласные и охватывающие весь театр. Зрители удивлены, но явно одобряют услышанное. Одобряют Келвина и Рамона. Рискованный, но красивый выбор гитары в качестве аккомпанемента, и голос Рамона — сильный баритон, который словно помогает музыке подняться ввысь, а затем устремиться в зрительный зал. У меня в глазах пляшут точки, а общая картинка становится неясной. Я не понимаю, что такого в игре Келвина, но по ощущениям слушать его совсем не сравнимо с тем, как это было с Сетом. И дело не только в другом инструменте. Музыка Келвина заставляет прочувствовать быстротечность времени, боль воспоминаний о годах потерь и счастливое обретение любви дважды в жизни. Именно эти чувства и должна рождать сочиненная Робертом музыка. Они почти похожи на ностальгию… И мне заранее жаль, что спектакль рано или поздно закончится. *** Когда опускается занавес, зал взрывается бушующими овациями; слышен даже топот. Кажется, что светильники качаются, а с потолка осыпается штукатурка. Мне нужно возвращаться в лобби — футболки полностью проданы за один вечер, чего еще никогда не случалось, — но прежде чем уйти, я успеваю встретиться взглядом с Келвином, который присоединился к остальным на сцене для поклона. За кулисами толпятся сотни желающих протиснуться к нашим звездам и шампанское льется рекой. Закрыв киоск по продаже рекламных материалов, я хочу присоединиться к ликующей публике, но меня быстро оттесняют в сторону. Встав на цыпочки, я наблюдаю, как моего мужа обнимают один новоявленный поклонник за другим. На ум тут же приходят слова Джеффа, произнесенные тем вечером, когда мы играли в наш псевдо-покер, и они отказываются убираться в дальний угол. Ситуация, в которой я оказалась сейчас, — наилучшее определение второстепенного персонажа. Вот только я не сильно против стоять так далеко — на расстоянии лучше видно улыбку Келвина, которая словно испускает лучи света. Конечно же, это событие для него невероятно важно, но я по-прежнему вижу в нем уличного музыканта, сидящего в метро с гитарой на неудобном стуле и с раскрытым чехлом у ног. А сейчас на Келвине новый костюм, стоит он рядом с самим Рамоном Мартином и купается в обожании всего актерского состава и работников театра. Пусть я и стою в стороне, но все это случилось именно с моей помощью. Пока к нему подходят люди, Келвин смотрит поверх голов. Наверное, ищет Роберта — скользнув взглядом по толпе, он переключает внимание на стоящего перед ним, слушает, благодарит, обнимает. А потом поднимает голову снова. Наконец к нему подходит Роберт, и мужчины обнимаются, похлопывая друг друга по спине. Но опять же, едва Роберт отодвигается, Келвин оглядывает толпу. И только тогда, когда Роберт показывает в мою сторону, а Келвин широко улыбается, я понимаю, что все это время он искал меня. Когда Келвин идет ко мне, люди отходят в сторону, и не успеваю я толком оценить его походку в стиле героя фильма «Офицер и джентльмен», как он обнимает меня за талию и отрывает от пола. — Мы это сделали! Я смеюсь и хватаюсь за его плечи. Келвин горячий и вспотевший, а волосы щекочут мне щеку. — Ты сделал. — Нет, нет, нет, нет, — снова и снова бормочет он, а потом смеется. От него пахнет бальзамом после бритья и чистым потом; я чувствую, как он улыбается, прижавшись лицом к моей шее. — Как тебе? — тихо спрашивает Келвин. — Ты еще спрашивает! Черт, да это было… Немного отодвинувшись, он смотрит мне в лицо. — Да? У тебя получилось меня разглядеть? Я думал, что увижу тебя только в самом конце. Но все равно пытался найти. Я чувствую такую гордость, что тут же заливаюсь слезами. В ответ Келвин смеется еще сильнее. — Так, ладно, mo stoirin. Пойдем выпьем шампанского. Глава 18 Перевернувшись на спину, я вытягиваю ноги и убираю волосы с лица. В голове тут же начинает оглушительно стучать молот. «Не двигайся», — словно требует он. Пробивающиеся в спальню солнечные лучи слепят словно свет мощной звезды, приблизившейся прямо к моему окну. С другой стороны кровати до меня доносится приглушенный стон Келвина. Минуточку. С другой стороны кровати? Я сажусь и рывком натягиваю простыню поверх обнаженной груди; мир кренится, и на меня накатывает тошнота. Ой. Я голая. Что? Голая? Убрав простыню с лежащего лицом вниз Келвина, я обнаруживаю, что он… тоже… голый. Вслед за осознанием увиденного приходит и физическое ощущение: между ног побаливает. Приятно побаливает. В стиле «Какого черта мы натворили?». Келвин прижимается лицом к подушке. — Ох-х… Меня как будто в пиве мариновали, — приглушенным голосом произносит он, а потом, обернувшись через плечо, оглядывает свое тело. — А где моя одежда?