Потому что озверел настолько, что не контролировал скорость, силу и глубину толчков. Не чувствовал ни её, ни себя. Действовал, а сам все ждал, когда же она взмолится, когда же попробует остановить, оттолкнуть, сбросить вдавившего в матрас и не дающего шевельнуться чужака. Хер там! Умалишенная… Двое умалишенных нашли друг друга. То ли нравилось ей, то ли так талантливо и убедительно притворялась, но ухо не улавливало нюансов в рваных стонах, слух словно намеренно атрофировался. Проще говоря, болт ты класть хотел на её мнение по поводу того, что творишь. Но нет, этой сучке, похоже, и впрямь нравилось, и не просто нравилось! Судя по той похабщине, что до ушей все же долетала, она была в экстазе. Кол! Потому что не чувствовал никакой уверенности в том, что если бы ей наконец разонравилось и она все же попробовала тебя с себя скинуть, ты позволил бы это сделать. Ничего в тебе на неё не откликалось — ты был пустое равнодушие. Позволил бы? Да или нет? Да?! Или нет?! Знала же, на что шла, ты же сразу предупредил, что не в настроении, что идея херовая, что кроме одноразовой связи ничего ей не предложишь. «По фиг»?! Ну раз тебе по фиг… Все, все как одна! Все! Две резинки в своей агонии порвал, хорошо, что в процессе, а не на финише. Хорошо, что их у тебя вал, что они по всем щелям распиханы, «дюрексы» эти. Безалаберности ты себе не позволишь: отсутствие мозгов и бодренькие сперматозоиды — причина ЗППП{?}[заболевания, передающиеся половым путем] и сотен, тысяч, десятков тысяч сломанных жизней. Отыметь во всех мыслимых и немыслимых позах — оглушенно, ослепленно, — живого места на ней не оставить, слышать в ухо какую-то грязь и пропускать смыслы мимо мозга, как эта шалава пропустила мимо своего весь каталог женских имен, не понять и не принять её восторгов, а после, в три ночи, без малейших угрызений совести выставить на улицу, под дождь. Уговор есть уговор. Кол… Без алкоголя, без веществ в крови, на чистую, трезвую голову устроить такое… Судить… Ты, вообще, кто такой? Еще бы чуть-чуть, и… Неужели?.. Неужели ты и впрямь был готов игнорировать границы дозволенного? Неужели пересёк бы красную линию? Перешёл бы на ту сторону? Ты бы смог?.. Ситуация не случилась, проверить себя — не случилось. И всё же… Ужаснуться. Это не кол. Это — ноль. Кое-как уснуть, чтобы через полчаса проснуться в холодном поту от набравшего еще больше красок, ожившего кошмара, и понять, что избавиться от снов тебе не поможет уже ничто, что они так и будут преследовать тебя до конца твоих дней. Запустить пальцы во влажные волосы, назвать себя выродком — против фактов не попрешь, кем еще? — натянуть футболку, шорты, кроссовки и сделать вид, что хотя бы хочешь попытаться сделать этот день лучше вчерашнего. «Мальчик-ноль». «Больше никогда!» *** «Больше никогда!» Сырая погода совершенно не располагала к тому, чтобы вставать в рань собачью и плестись на улицу, но накануне Уля клятвенно обещала себе сырники и вечернюю карбонару отработать утренней пробежкой по району. И вот теперь злая как тысяча чертей, задыхаясь, потому что взяла неверный темп и сразу не подумала о правильном дыхании, чувствуя, как заходится сердце, она выруливала в близлежащий парк. Хотелось проклясть и того, кто вообще придумал сбрасывать вес таким образом, и всех тех, кто своим бодрым подтянутым видом бесил её сейчас до зубовного скрежета. А их в шесть утра на улице оказалось на удивление много: красивых, стройных, парящих над землей в своих модных беговых кроссовках и не менее модной яркой форме. Парящих с таким безмятежным видом, словно не совершают сейчас над собой неимоверное усилие, будто не мечтают о теплой постели или завтраке. А еще — абсолютно сухих, блин, в то время как с неё уже семь потов успело сойти! Да как они это делают?! Что бы Том там ей ни говорил, а поди попробуй порадуйся жизни, когда не выспался. Сначала она проснулась в два ночи от звука ревущего мотора и подумала: «Черт бы тебя побрал, Чернов…». Только успокоилась и закрыла глаза, как в общем коридоре раздался звонкий и не сказать что трезвый женский смех. Уля, поняв, что, кажется, больше не уснет, подумала: «Твою мать!». Когда они там устроили, судя по душераздирающим женским стонам, БДСМ-вечеринку, вспомнила, как утром защищала — чего уж там, защищала, — Егора перед матерью. Которая сейчас наверняка тоже уже не спит и с круглыми глазами в полной темноте смотрит в потолок. И подумала: «Я ща тебе на хрен дверь выломаю и повторю просьбу сделать потише! Нет, лучше сразу кляп вам принесу, для антуража!». Спустя час всё стихло, она сомкнула глаза в осознании, что спать осталось меньше трех часов, что пробежка необходима, иначе все старания коту под хвост, что её ждет скучный перевод технической документации с английского на русский, что Вадим не написал, что Коржу пора на прививку, что бабушке надо позвонить, что у Егора рубец под ключицей и татуировка где-то на ребре или спине… И треклятый будильник — нет бы сломаться! — прозвонил ровно в шесть, скотина! И вот она бежит по грязному мокрому асфальту и чувствует, как колет в подреберье. Только, значит, вырулила в парк, как на параллельной дорожке заметила знакомые вихры. Ни с кем не перепутаешь! Сосед нарезал круг, но в отличие от одухотворенных физиономий других бегунов вид имел такой безучастный и отрешенный, словно лишился разом сердца, мыслей и души. Весь его облик говорил: это его самое обычное времяпрепровождение в ливень, ураган и зимнюю стужу, и для него сейчас вокруг никого нет — ни таких же, как он сам или она, ни несчастных собачников, которые на самом-то деле спят на ходу, пока их жизнерадостные питомцы делают свои дела, ни метущих тропинки дворников — он один. И этот облик настолько отличался от привычного ей, что Уля усомнилась в реальности происходящего и заморгала чаще. Спохватилась. Один или нет, замечал ли Егор в действительности что-то вокруг себя или не видел ничего и никого, но тем не менее он продолжал неспешно бежать навстречу — по параллельной тропинке, отделенной от её собственной живописным кустарником и редкими каштанами. И Ульяне, по первой растерявшейся от того, чему именно она только что стала невольным свидетелем, вдруг резко захотелось сгинуть куда-нибудь в кусты, вон к той милой собачке. Поспешно плюхнувшись на ближайшую лавочку, Уля резко нагнулась и принялась перешнуровывать крепко-накрепко завязанные шнурки. Спустя пару секунд украдкой повернула голову, взгляд уперся в удаляющуюся спину, скользнул по белым наушникам-затычкам… Пронесло… Можно расслабиться и обмозговать. «Ты там внутренности свои еще не выплюнул? Интересно, как бегается на прокуренные легкие?» — попыталась накрутить она себя, вспоминая пачку со страшной картинкой у него на столе и его самого в сигаретном дыму — вчера на общем балконе. Увы, судя по легкости, с которой Егор двигался в сторону выхода из парка, ничего выплевывать он не собирался. Тут облом. — «Неужели выспался? Смотрите-ка на него! Вот же ты жук!». Больше прицепиться, к великому сожалению, оказалось не к чему. Обескураженно глядя ему в след, все еще злая, но почему-то уже не как тысяча, а всего лишь как сто чертей, Ульяна подумала о том, что загадка раннего явления соседа за солью разгадана: он просто бегает по утрам. Просто. Бегает. Вот этот… Бегает, да. «О, сколько нам открытий чудных…» Посидела еще немножко и приняла волевое решение на этом пытки над собой закончить и печальный опыт больше не повторять. Уж лучше дополнительное занятие по шаффлу или пилону, чем вот это вот всё. Жажда одолела, но как назло ни один магазин в такое время не работал — воде было взяться неоткуда. Прекрасное начало дня, просто шик! На подходе к подъезду хотелось лишь одного: лечь на лавочке, крест на крест сложить лапки на груди и тихо сдохнуть. Но лавочка, к огромному её удивлению, оказалась занята. «И чего вам всем не спится в такую рань?!» — …я вчера смотрела свою любимую передачу, по утрам только её смотрю, — опершись на клюку, вдохновенно вещала баба Нюра, — так вот Малышева говорит, что лучше всего гемоглобин повышает отварная свекла! Егорушка, надо кушать много свеклы, уж больно ты бледный! — Сегодня же куплю кило, — стоя напротив, клятвенно заверил старушку Егор. Жаль, со спины не видно, что там у него с лицом-то. Уля могла биться об заклад, что говорит он это лишь для того, чтобы отвязаться, а в глазах наверняка черти пляшут. Приблизившуюся соседку он, ясен красен, не заметил, как, впрочем, и баба Нюра, продолжающая озабоченно разглядывать своего собеседника сверху донизу. Соблазн незаметно проскочить мимо был велик ровно настолько, сколь велик был соблазн съязвить, не сходя со своего места. — Купи-купи, милок, — на полном серьезе уверовав в его намерения, закивала баба Нюра. — Послушай старую! В гроб краше кладут! «Или сказать?..» А ведь другого шанса может и не представиться. Внезапный прилив смелости толкнул вперед, к виновнику всех её бед на настоящий момент. «Почтим минутой молчания трагическую гибель здравого смысла…» — А потому что по ночам надо спать, да, Егорушка? — приподнявшись на цыпочки, чтобы он наверняка расслышал, прошелестела Уля в ухо и, стремительно отступив на шаг, развернулась к бабушке с самой сахарной улыбкой, на которую только оказалась способна в это время суток в этом состоянии. — Здрасьте, баб Нюр! Чудесная погодка! — Здравствуй, деточка… — вновь закивала та, светло улыбаясь. Егор вздрогнул, замер, обернулся и уставился на неё — удивленно-растерянно-отчужденно. Взгляд его до костей пробрал. Что угодно в нём улавливалось, но только не признаки раскаяния в содеянном под покровом ночи, только не покаяние. Как обычно. На что она вообще надеялась? На извинения? «На фиг. Надо было сразу домой» — Малая? Уже набегалась? «Иди в пень!» Уля улыбнулась еще приторнее, мысленно посылая соседа по всем известным ей адресам. То была жалкая попытка подкормить адресными проклятиями пару десятков до сих пор не разбежавшихся чертей. Но… Вот смотрит она на него, по-прежнему не такого, вспоминает не вовремя, о чем накануне думала, на балконе его вспоминает и в парке и леденящую кровь шутку про оборотня тоже, и почему-то куда-то все они прячутся, черти эти, и довести свой котел с адским зельем до кипения не выходит. Ей, потной после пробежки, голодной как волк и ни разу не бодрой — спасибо, «Егорушка»! — хочется сейчас очень многого одновременно: в душ, есть, упасть лицом в подушку. И должно бы, по идее, хотеться убивать. Но — не хочется. Домой. — Эй, малая! «Ради всего святого, Егор, давай не продолжать. Ты меня понял» — Au revoir!{?}[До свидания (фр.)] … В квартире по-прежнему стояла полная тишина. Мама досыпала после беспокойной ночи, в институт ей сегодня к третьей паре, Корж тоже мирно дрых на разобранной постели, и завистливо глядя на питомца, Ульяна вновь дала себе торжественную клятву больше таких дурацких экспериментов над собой не проводить. Душ манил, так что Уля, несмотря на урчащий от голода желудок, решила начать не с холодильника, а именно с ванной, тем более, если мама сейчас встанет, то займет её на полчаса. Решение оказалось верным. Прохладные струи ласковой воды гасили тлеющие угли раздражения и дарили долгожданное ощущение бодрости перед обещающим быть напряженным рабочим днем. В общем, спустя пятнадцать минут, стоя на коврике и наматывая тюрбан на мокрые волосы, Ульяна чувствовала себя нормальным, хоть и адски голодным человеком. И мечтала теперь лишь о порции творога. Как вдруг раздался звонок. Нет, это невозможно! Кажется, Чернов решил за единственные сутки довести ее до белого каления! Чернов, конечно, кто еще может заявиться в семь часов утра? А мама же еще спит! Хотя… теперь наверняка уже нет. Почему она его все-таки еще у подъезда не прибила? Впопыхах схватив с сушилки для белья пижаму и накинув ее на себя, Уля на спринтерской скорости кинулась открывать, пока это не пришлось делать матери. Распахнула дверь и выжидающе уставилась на визитера. — Что? В коридоре с той самой пиалой, в которой она вчера доставила в соседскую квартиру сырники, стоял… Конечно, Егор, ну кто еще, в самом деле? Сам, видать, только из душа. И вид имел вовсе не такой, как в парке, вовсе не такой, как у подъезда, а самый что ни на есть смиренный и покаянный. Правда, хватило его на первые секунды две или три. Потому что по мере того, как он окидывал её взглядом сверху донизу — от пирамиды из полотенца на голове до кончиков пальцев босых стоп — раскаяние на его лице сменялось лукавством. — Симпатичная пижамка, в прошлый раз забыл сказать. Кажется, он сдерживался буквально из последних сил, не давая ехидству выплеснуться в насмешливую ухмылку. Губы сжались в тонкую линию, однако линия эта выходила до безобразия кривой. Зря старается. В глазах всё видать! — Любимая, — сухо отрезала Ульяна, пытаясь звучать как можно увереннее и надменнее, но ощущая при этом, как к щекам начинает приливать кровь. Как хорошо, что в полумраке коридора, в котором уже несколько месяцев, как горит единственная лампа, он её пунцовых щек не заметит. Егор понимающе кивнул, кое-как вернул своему лицу прежнее выражение и протянул ей посуду: — Держи, малая. Спасибо за сырники, спасла от голодной смерти. И маме тоже передай. Прости, что не выспалась, этого больше не повторится. Хорошего дня. «Чего?» Вот теперь она не видела даже призрачного намека на издевку, ехидство, смирение или картинное покаяние. Он извинялся. Не за устроенное ночью, не за сам факт. А за то, что её разбудили, за то, что не дали отдохнуть в положенное время. Глубокая складка, пролегшая меж сведенных бровей, жесткая линия по-прежнему сжатых губ, внимательный, даже испытующий взгляд — все говорило об одном: да, и впрямь сожалеет. А Ульяна так и не научилась противостоять. Совершенно невозможно же продолжать злиться, когда собственные уши слышат искренние извинения, а собственные глаза видят их в глазах напротив. Весь праведный гнев в такие моменты испаряется, как в знойный день с накаленного асфальта испаряются лужи. Раньше, в детстве, нередко так и бывало: Егор подкалывал, она дулась, он просил прощения уже спустя пять минут — и вовсе не потому, что тетя Валя требовала маленьких не обижать, не для того, чтобы остаться хорошим в её или чьих бы то ни было глазах, а потому, так Уля тогда чувствовала, что начинал переживать. Она, конечно же, оттаивала тут же. «Как в старые добрые…» — И тебе… Коржик, за эту минуту успевший проснуться и на мягких лапах подкрасться сзади, невесомо коснулся пушистым хвостом пижамной штанины, пересек порог, а вот у ног Егора задержался: с усердием обтер об них бока — туда-сюда, туда-сюда — и на предельной громкости затарахтел свою песню. Уля даже «слова» в ней разобрала — там было, дословно: «Забери меня к себе, и я заберу твои проблемы, фыр-фыр-фыр…». Совсем уже её буйная фантазия разыгралась. «Сомневаюсь», — между тем считалось во встречном взгляде. И что-то еще там мелькнуло — непривычное, неуловимое, необъяснимое и пугающее. Что-то, заставившее очнуться, шире распахнуть глаза и, пытаясь понять, внимательнее всмотреться в те, напротив. Глубже. Дальше. Нарушая правила приличий. Ответа не последовало. Спустя пару секунд Егор кивнул, развернулся и, пропустив перед собой трусящего впереди кота, скрылся в недрах своей квартиры. А Уля так и осталась стоять на пороге с пиалой в руках, медленно осознавая, за чем именно час назад случайно подглядела на пробежке. Понимая наконец, кого же он ей напомнил. Мучительно медленно прозревая. Егор был похож на памятник Лермонтову на центральной аллее, вот на что. На памятник, встречающий и провожающий равнодушных гостей парка. Да-да, тех самых — давно привыкших к монументу и воспринимающих его, как нечто, не стоящее внимания. Не замечающих, смотрящих насквозь. Есть — и есть. Её берущий от жизни всё сосед сегодня походил на каменное изваяние, на гранитный обелиск, призрачную тень давно почившего. А взгляд… Взгляд она только что видела потухший. Холодная пиала давно согрелась в руках, а последний маленький чертенок, изо всех сил вцепившись когтями в сердце, взмолился о пощаде. «Брысь!» Комментарий к VI. Я окей. Признаюсь, над этой главой на правках рука у меня множество раз дергалась, глаз тоже. Со стороны, наверное, могло легко показаться, что у меня нервный тик. Месяц я на нее смотрела и думала, оставлять ли ее вот такой, оставлять ли его вот таким? Егор не идеален, он соткан из плоти, крови и нервов, в нем разное живет и разное им двигает. Он — главное свое наказание. Помните, я — ненадежный рассказчик. Я сейчас не надеюсь, что его поступок не встретит отторжения со стороны чувствительного читателя. Я не надеюсь и боюсь, что уж. Но на что я искренне надеюсь, так это на то, что те, кто пройдет с ним всю историю до финальной главы, смогут понять его в этом выплеске. Если не понять, то хотя бы сильно не гневиться. А для тех, кто хочет почувствовать его состояние сейчас — музыка. Лучше музыки ничто, наверное, не скажет.