Против такого аргумента возразить нечего, его разоружили и уложили на лопатки. Баба Нюра — это святое. … Чистое безумие. Человек с обычной акустикой в десятке метров от входа № 1, огни машин и фонарей, красные кирпичные дома, особенная уютная атмосфера района, толпы уставших, вымотанных рабочим днем людей, скользящие пустые, а у кого-то и заинтересованные взгляды. Кто и впрямь остановится на пару секунд, кто подойдет поближе, чтобы лучше слышать, а кто и головы не повернет, ко всему на свете привыкший. Кто-то пронесется мимо, на ходу достав из кармана мелочь или купюру. Бумага и металл летят в раскрытый чехол, но им по фиг — до того, летит ли туда что-то или нет, нет никакого дела. Им и впрямь весело. Она дурачится, танцует, кружится, раскинув руки и выманивая улыбки у утомлённых прохожих, и просто дышит. Сложно оторвать от этой картины взгляд. А он поёт. Чужое, первое, что в башку ударило. Поёт — в который уже раз за единственную неделю. О том, как кончилось вдруг их с малой кино. Как из рук её вырвал один звонок в дверь и единственный разговор. О том, что играть она совсем не умеет — и речь не о гитаре или нервах: она не желает изображать из себя того, кем не является. Эта предельная искренность обезоруживает вновь и вновь. Это песня о том, что сожаления о сделанном настигли — и поделом. О том, что люди продают любовь, меняя её черт знает на что. А еще о том, что смерть уже ждёт у порога. Кто знает… Вполне возможно, когда-нибудь их с малой кино опять кончится. Ведь он тоже совсем не умеет играть. Не умеет изображать из себя того, кем не является. Не с ней. Ни намека на зажимы и напряжение. Нутро расслаблено, мышцы расслаблены, дыхание спокойно, голос разогрет и льется, звучит легко, свободно и естественно, летит вперёд. Само сердце поёт. Наверное, если бы Анька это видела, её бы разорвало на атомы в ту же секунду. Хорошо, что не видит. А то ведь потом уже не отвертишься… «Ты сумасшедшая, малая. Просто сумасшедшая…» А дальше — еще что-то, на бис, аттракцион невиданной щедрости, небеса над головой разверзлись. Не столько для раззадоренной группки требующих продолжения банкета подростков, сколько ради того, чтобы еще немного посмотреть на её порхание. А дальше — гитары в багажник такси и двадцать минут до дома. Малая на заднем сидении, что Скрудж Макдак над своим несметным богатством, — звенит монетками и шелестит бумажками. А он рядом с водителем — прикрыв глаза, слушает благословенную тишину в собственной душе. Кажется, сон сегодня будет крепким… Почаще бы так. — Шестьсот девяносто четыре рубля за десять минут! — воскликнула она пораженно. — Ты меня убедил! Я сдаюсь! Егор распахнул ресницы, обернулся и посмотрел на её одухотворенное лицо. Каких-то семьсот рублей, что на них сейчас можно купить? Кило нормального мяса, пачку сигарет и пакет молока? Но там, на лице этом, читается: «Победа!». Вообще да — целых семьсот рублей. За десять минут. Ладно, окей, действительно неплохо. «Видимо, мы с тобой сегодня были убедительны» — Всё зависит от тебя. Ты людям, люди — тебе. Они чувствуют искренность — и фальшь тоже — и реагируют, отдавая или не отдавая взамен, — пробормотал Егор, чувствуя, как по грудной клетке, расслабляя все до одной мышцы тела, разливается умиротворение. Сейчас звучат простые истины. Простые для него, ведь проверялись они годами, и годами он находил им подтверждение. — Вкладывай душу — и всё тебе будет. — Да-а-а, — протянула Ульяна задумчиво. — Очень хорошо чувствуют. Вообще-то, поешь ты классно. Ты где-то учился? «У всех…» — Нет. На курсе гитары случайно обнаружили абсолютный слух, — ответил он, вспоминая, как предположение его преподавателя об одаренности своего ученика проверяли все, кому оказалось не лень тратить на восемнадцатилетнего парня свое время. Вот уж «радость» ему была. — Просто повезло. Специально нигде не учился, всё это только ради фана. — По наследству передался? Слух? — чуть подавшись вперед, серьезно спросила малая. — Без понятия, — прошептал он, встречая её горящий взгляд. Вернулся в исходное положение. Это правда: кому сказать спасибо за эту способность, Егор не имел ни малейшего представления. В его семье даже с песенкой «В лесу родилась ёлочка» справиться не могли. Не могли, да, но Дедом Морозом и Снегурочкой год от года старательно ради него наряжались, пусть уже в восемь лет он и объявил в ультимативной форме, что ни в какого Деда Мороза не верит. — Ясно… А что любит баба Нюра? Что ты обычно ей покупаешь? — Баба Нюра любит, когда про неё вспоминают, малая, — отстраненно наблюдая за потоком машин, за красно-желтыми огнями фар и красно-желто-зелеными — светофоров, ответил Егор. — Без разницы, с чем ты к ней придешь. Главное — приди. Хоть на две минуты. Салон такси погрузился в тягучую тишину. Даже таксист — и тот молчал. И радио молчало. И он молчал. И, что самое удивительное, молчала малая. — И много у тебя таких… на попечении? — раздалось сзади. А нет. Ненадолго её хватило. На минуту, ну, может, на две. Да ради бога… Искренний интерес воспринимается совсем не так, как показушный, ощущается совсем иначе — теплом и… благодарностью. И ответить он готов. Вот только… Вопрос опять не в бровь, а в глаз. «На попечении… Сформулировала же…». Бодрящий холодок осознания побежал по позвонкам и косточкам. Видит. Малая реально что-то видит, не показалось, сегодняшний вечер — самое наглядное и убедительное тому подтверждение. И на балаган у метро подначила по этой самой причине. И вопросы её, и ненужные переживания — всё одно к одному. Ничего не проходит бесследно. «И как тебе?.. Нравится?.. То, что видишь?..» — Каких «таких»? — на всякий случай уточнил Егор. По голове вдруг огрела леденящая кровь догадка о том, что мама ведь могла однажды и рассказать тете Наде, а тетя Надя — малой. Да нет, не говорила, в противном случае взгляды в его адрес без шансов и вариантов уже давно стали бы совсем иными. Эта тема никогда не поднималась даже в его собственной семье. Не знал никто, кроме классной. Специалисты там всякие не считаются. — Одиноких… Потеряно прозвучало. — Пара человек осталось… — ответил он в унисон. «Тебя уже давно можно не считать» *** — Уля, у тебя всё в порядке? — Да, мам, в полном, — пробормотала Ульяна, прикрывая за собой дверь в комнату и падая на кровать. Всё, чего ей сейчас хотелось — остаться наедине с собой. — Просто устала. — Ты второй вечер подряд запираешься, — вставая в дверном проеме, обеспокоенно протянула мать. — Уля, мне это не нравится. Где ты была? Не говори, что на занятиях, сумка с формой дома. — Мы гуляли. Казалось, потолок вот-вот обрушится на неё каменной глыбой и придавит с концами. Хорошо ведь погуляли, в чем дело? — С Егором? — в и без того напряженном голосе мамы добавилось нервов. — Да. «Смирись» — Вдвоем? — Да. — Просто гуляли? — Да, — прикрывая глаза, простонала Ульяна. Что мама там себе думает такое, интересно? Что за вопросы дурацкие? Что еще можно делать с Егором? Зачем такие формулировки? — И ты ради этой прогулки отказалась от спорта? — Да. Послышался обречённых вздох: кажется, мама поняла, что кроме односложных ответов больше ничего от дочки своей не добьется. В соседней квартире кто-то неугомонный снова взял в руки инструмент — до ушей донеслись гитарные переборы. Красивая, печальная, незнакомая ей мелодия, на которой стоящая над душой родительница мешала сосредоточиться. — Смотри у меня… — раздалось предупреждающее непонятно о чем. «Куда?». «О чем ты?». «Зачем?». «Когда это кончится?». «Отстань от него». Вот реакции, которые могла бы выдать голова в ответ на мамины пассажи. Но вместо этого выдала лишь: «Смотрю» — Угу. Иди, мам. Все хорошо. Смотрит она, смотрит. Смотрит во все распахнутые внутрь глаза. И видит, как осыпается сухим песком солнечный, безмятежный, безликий и безлюдный город-призрак, что каких-то два месяца назад еще высился сказочными замками, взметался высокими башнями и раскидывался цветущими садами. Еще немного — и что останется от её маленького, уютного, замкнутого на собственных проблемках мирка? Мирка тихой, скромной и послушной девочки — дочери своей матери, любительницы сказок. Мирка, где есть только «правильно» и «неправильно», есть лишь «черное» и «белое», «плохо» и «хорошо», и вообще — всё так очевидно. Ничего не останется. Всё плавится, смешивается, растекается раскаленной лавой, погребая под собой казавшиеся нерушимыми установки и убеждения, сжигая в огне глупые, поверхностные суждения. Смотришь, не мигая, как черное и белое, втекая друг в друга, обращаются мириадами полутонов. Как перестает существовать правильное и неправильное, безукоризненное, добро, зло, правда, ложь, мораль. Справедливость. А что выживет на этом пепелище? Человеческое тепло. Человеческое тепло — останется нетронутым. Огонь огню друг. В тепле ей видится спасение, оно кажется единственным, что способно удержать этот мир на плаву, не говоря уже про отдельно взятого человека. Оно генерируется внутри само по себе, производное от любви. Можешь отдавать его, можешь принимать и передавать дальше, но только не держи в себе, там от него пользы чуть — оно нужно миру, оно прямо сейчас кому-то нужно. Самым близким. Бабе Нюре. Тем, кто изо всех сил притворяется, что справляется без него. Тем, кто показательно его отвергает. Его ищут все, в нём нуждаются все. Сильные, независимые, самодостаточные. Слабые и уязвимые. Цельные и поломанные, трусишки и очень храбрые. Все. Это — в их глазах. Совсем чуть-чуть тепла. Что от неё, убудет? Может, только умножится. Вот её урок на сегодня. Надо позвонить бабушке. И папе, может… А маме, пусть у них сейчас и сложные времена, сказать, что очень её любит. «Семью надо беречь, пока… она у тебя есть». И Юльке сказать. Потискать Коржа. Нет, Коржу открыть балкон, пусть идет. Туда. Егору она уже сказала сегодня всё, на что хватило духа. Не могла не сказать — так громко в его молчании звучал ответ на вопрос о родителях, так ясно за длинными ресницами и дрогнувшими уголками губ, должными всё спрятать за улыбкой, проступила тоска. Попытка выцарапать его из клешней мыслей о семье вроде как увенчалась успехом, но теперь-то он её точно в сумасшедшие записал. Без сомнений. «Потерь в жизни мне хватило, малая, вновь терять я не готов». Куда она смотрела все эти годы? Телефон тренькнул новым уведомлением, отвлекая от плавающего где-то на периферии сознания вопроса о том, что он там, у метро, исполнял. От мыслей об условном, зыбком и действительно имеющем значение в этой жизни. 23:10 От кого: Аня: Привет еще раз! Как добрались? 23:11 Кому: Аня: Привет. Все хорошо, спасибо. 23:12 От кого: Аня: Смотрела запись? 23:12 Кому: Аня: Пока нет:) 23:13 От кого: Аня: Посмотри. Мне кажется, тебе может быть интересно! Там наш концерт почти шестилетней давности)) 23:14 Кому: Аня: Ок. 23:16 От кого: Аня: Посмотри, каким он был тогда. И я верю, что еще может в то состояние вернуться. И не бросит нас. Ты уж извини, я тебя сегодня и правда немного использовала. В свое оправдание скажу, что, во-первых, я хотела вас помирить, во-вторых, мне действительно хотелось бы с тобой пообщаться. И в-третьих, мне кажется, именно ты можешь мне помочь. «Каким же это образом, интересно?..» Потолок выглядит очень выразительно — щерится устрашающими трещинами, вот-вот обвалится. Завтра — диск она посмотрит завтра, сегодня на Егора смотреть больше нет никаких сил, его нужно вдыхать дозированно, чтобы кругом не шла голова. Уже идёт. Внутри уже всё вверх дном перевернуто, кругом разбросаны мины, один неверный шаг — и всё взлетит на воздух к чертям собачьим. Дозированно. Вдох — выдох. Завтра. А пока… Пока… — Мам? Спишь? — осторожно приоткрыв дверь в погруженную в темноту комнату, позвала Ульяна. Наверное, на сегодня с признаниями она уже опоздала.