Уля замолчала и испытующе уставилась на отца. Ответ на главный вопрос до сих пор не прозвучал, но она знала, уже была уверена, что не уйдет отсюда, пока его не получит. — Ты ждешь… — мгновенно поняв причину повисшей в разговоре паузы, тяжело вздохнул он. — Дочь, сейчас это может звучать как оправдание. Это может оказаться сложно понять. Но прошу тебя… Ты уже взрослый человек. Попробуй. Резко откинувшись на спинку кресла, он сложил руки на груди, прикрыл веки, опустил голову и спрятал лицо. Настала его очередь признаваться в том, что внутри. Расцепил замок рук, потер седые виски и распахнул глаза. — Я ушел, потому что моя жизнь с твоей матерью стала невыносимой. Потому что казалось, что еще чуть-чуть — и я сопьюсь или… причиню кому-нибудь из вас непоправимый вред. Этого я боялся больше всего, — мотнул он головой. — Мы с твоей мамой прожили вместе добрых пятнадцать лет. И за эти годы её авторитаризм и паранойя проявились во всей красе. Я женился совсем на другой женщине, Ульяна. Совсем на другой… Папа замолчал, вглядываясь в её широко распахнутые глаза и, наверное, ища в них понимание. А Уля не знала, что там отражалось. В эти самые мгновения те жалкие кучки песка, что остались от возведенных ею в собственном мире за́мков, слизывало набежавшей волной. — Возможно, если бы не работа, всё могло бы сложиться иначе… — чуть успокоившись, продолжил отец. — Она требовала отчитываться перед ней за каждый шаг, пыталась контролировать всё и вся. Не дай бог задержаться с работы на десять минут сверх положенного… Я уж молчу про командировки… Не дай бог отлучиться из кабинета и не взять трубку. Любовь испарилась, как не было, остались лишь вечные обоюдные попрёки. Шаг влево, шаг вправо — расстрел. После твоего рождения беспочвенных обвинений в изменах прозвучало… Не сосчитать. Всех друзей растерял, близких. Последние лет пять моя жизнь напоминала мне ад. Мужиком себя я чувствовать перестал, эту роль у меня отобрали. Это унизительно, Ульяна, — с плохо скрываемой болью в голосе произнес он. Лицо за эти минуты изменилось до неузнаваемости. — Дочь, это был кошмар. Егор тебя гулять уводил, а у нас дома тарелки летали. При тебе старались держаться в рамках, конечно. Ну и… Вот так, дочь… Вот ответ на твой вопрос. Хотел тебя забрать, а потом подумал — куда? С командировками постоянными… Да и ты сразу дала понять, что от отца-предателя отказываешься. Полагаю, и она здесь постаралась… Услышанное отказывалось укладываться в голове, прозвучало раскатами грома среди ясного неба. Может, её семья и не была эталонной, но самой Уле казалась самой лучшей, как, наверное, каждому ребенку. В их доме редко кричали, а если вдруг случалась ссора, то после мама или отец объясняли зарёванной дочери, что у взрослых так бывает. Иногда их сдержанные переругивания она слышала по ночам из своей комнаты. И тогда в тревоге с головой пряталась под одеялом. Да, бывало, по утрам за завтраком родители хранили гробовое молчание. Мама говорила, что просто никто еще не проснулся. Да, изредка по вечерам Черновы оставляли её у себя и телевизор делали погромче: тётя Валя шутила, что дядя Артём чуть глуховат. И включала ей «Спокойной ночи, малыши». А потом дядя Артём говорил, что начинаются его «Спокойной ночи, малыши», подразумевая следующий за программой выпуск новостей. И увеличивал громкость до еле терпимой. Но ведь… Но… Ей всегда казалось, что всё было нормально! — Но… Ты же… — прошептала оглушенная Ульяна, пытаясь справиться с вихрем лихорадочных мыслей. Они хаотично носились по черепной коробке, бились то о правый висок, то о левый. — Мама сказала, что у тебя появилась другая женщина… Что ты выбрал другую… Папины губы скривились в горькую ухмылку. Наверное, её следовало перевести, как: «Иного я не ожидал». Или: «Вот сука, настроила против меня дочь!». Ульяна не понимала оттенка. — Марина была моей коллегой, а женщиной стала спустя полгода после того, как мы с твоей матерью разошлись, — устало прикрыв глаза, ответил он спокойно. — Не думай, что я на кого-то вас променял. Думай, что я не справился с ответственностью. Что я слабак. Трус. Назови кем угодно. Но не думай, что променял, прошу. Всё, что мог, я оставил вам. Как бы Уля ни хотела не поверить в папину версию, но, к своему ужасу, верила. Ведь и сама чуть ли не ежедневно пыталась противостоять маминому «авторитаризму и паранойе». Рассказанное отцом походило на правду. — Я… Наверное, хватит, пап. Как семья? — прерывисто вздохнула Уля. То была попытка увести тему в сторону. Боги, это она хотела встречи, правды и, наконец, отпустить. Или обрести. Но к цене, которую придется заплатить за «обретение», оказалась не готова. Последние месяцы показали, что она в принципе ни черта не знает о жизни. Справедливо ли требовать этого знания от выросшего в тепличных условиях двадцатичетырехлетнего человека?.. Она пытается! — Нормально, дочь, — отец с благодарностью ухватился за возможность поговорить о чем-нибудь другом. — Тоже не без сложностей, но… Марина старается. Старшая — умница, отличница. Младшая… болеет, лечим. — Что-то серьезное? — напряглась Ульяна. Никогда не могла она спокойно думать о том, что некоторым детям в этом мире приходится, не успев начать жить, вступать за жизнь в борьбу. Чем они успели провиниться? Хоть какая-то справедливость в этом мире есть? Ау! Папа покачал головой: — Не бери в голову. Не смертельно, слава Богу. «Ну как это? “Не бери…”. Ты же мне не совсем чужой…» — Может, вам нужны деньги? — робко поинтересовалась Уля. — Ну… На лечение? У меня есть, только скажи… — заторопилась она, смущенная собственным предложением и взглядом, которым отец в эти секунды её наградил. Черт с ним, с билетом, купит на кровно заработанные. Она их на туфту всякую откладывала, а пустит на дело. — Какой ты была, такой и осталась, — светло улыбнулся папа. — Всегда готовой всё отдать. Спасибо, дочь, не надо. Нам хватает, справляемся, государство помогает. Да и… Не думай, что плохо всё: перспективы у нас хорошие. Лучше расскажи, как твои-то дела? Работаешь уже, наверное? «Ну, если государство…» — Угу, — поморщилась Ульяна неприязненно. — Работаю. На фирму «Рога и копыта». Переводчиком. — Не нравится, — заключил он. Видимо, весь Улин вид говорил именно об этом. — Нет. Это не то, чем бы я хотела заниматься, — честно призналась Уля. — Скучно. Зачем, в самом деле, она послушала мать и решила идти по её стопам, если душа стремилась к другому? Чтобы масло на хлеб мазать? Чтобы поддержать семейную традицию? Папа — этнограф, мама — филолог, и дочь туда же? Чтобы не разочаровывать? Когда тебе каких-то шестнадцать лет, очень сложно услышать себя, разогнать туман в голове и разглядеть собственную дорогу, а теперь… Но слова Егора тогда вселили в неё толику веры в свои силы — она даже успела посмотреть, какие вузы предлагают программы по интересующему ее профилю. Вот Школа дизайна, например. Там, правда, семестр стоит конских денег, ну и что? Теперь она сама может их зарабатывать. — Тебе всего двадцать четыре. Вся жизнь впереди. Ещё не поздно что-то в ней изменить, — папин голос звучал очень ободряюще. — Я бы даже сказал, самое время. «Вы с ним одинаково говорите…» — Можно сказать, я уже в процессе, — неуверенно усмехнулась Уля. Ну да, в самом его начале: приценилась. Мама, опять же, ничего о её желании не знает, и ещё неизвестно, как отреагирует. — Но за вложенные в учебу силы обидно. — Обидно тебе будет лет в пятьдесят, дочь, когда ты оглянешься назад и поймешь, что жила не так, как хотела, — озвучил её страхи отец. — Языки всегда пригодятся, учила ты их точно не зря. Не ограничивай себя, возьми выше. Я готов тебе помочь, подниму связи, если понадобится. Только скажи, что тебе это нужно. Ульяна слушала папу, а в голове красной строкой бежала мысль о том, что, если бы он от них не ушел, её жизнь могла бы сложиться иначе. Он бы, наверное, смог на семейном совете отстоять её право выбирать свой путь самостоятельно. Подтолкнул бы, приободрил, поддержал. Осаждал бы маму в её желании контролировать каждый шаг дочери. — Спасибо, пап… Я пока не определилась… Если бы он не ушел, так с мамой и изводили бы друг друга, значит. Эгоистка в Ульяне нашептывала, что зато сама она осталась бы при отце; что разводятся родители, а страдают дети. А взрослый в ней признавал, что такая семейная жизнь, какой описал её отец — это пытка. Что себе подобной участи не пожелаешь никогда. И что дети будут мучиться при любом из этих раскладов. Еще неизвестно, при каком больше. Склонив голову к плечу, папа внимательно вглядывался в её лицо. Так, словно пытался наглядеться на годы вперед. От понимания, что ведь, вероятно, так и получится, что в следующий раз они наверняка увидятся спустя долгие и долгие годы, туго сдавило грудь. Каждый из них давно живет своей жизнью. Глядя на отца, Уля думала о том, что была бы не прочь встречаться чаще. А он сам? У него теперь другая семья и другие проблемы. — Ну а на личном?.. — мягко поинтересовался папа. — Замуж не собираешься еще? — Нет. Ничего, — опустила Ульяна ресницы. Только-только успокоившееся сердце вновь застучало в висках, а взгляд лихорадочно искал, на чём бы сфокусироваться. Столы в этом кафе поменяли на очень интересные: новые столешницы сделаны из натурального дерева. Вот и «вековые кольца», и каждый стол от края до края разрезает «ручей» или «река». Причем «вода» «течёт» вровень с поверхностью «суши». Синий и голубой, бирюзовый и зеленоватый оттенки создают эффект глубины, даже речная галька под «водой» кое-где рассыпана. Интересно, что за материал использован? Похоже на эпоксидку{?}[Эпоксидная смола]. Наверное, она и есть. — И поэтому ты глаза прячешь, — с улыбкой в голосе негромко произнес папа. Всё-таки он знает её досконально. Кажется, помнит о ней всё. — Дочь?.. — Нет там шансов, — не отрывая глаз от гальки, пробормотала Уля. Пять камушков разного размера и цвета, от светло-серого до черного. Красиво. Два из них с белыми пересекающимися полосками. Очень изысканно, она бы хотела уметь создавать такую же красоту. — Откуда такая уверенность? — уши улавливали его неподдельное удивление. — Кто этот счастливец? Соскочить, бросив: «Ты его не знаешь»? Но ведь в том-то и дело — знает. Знает и, может, даже совет даст. А язык как к нёбу прирос, губы слиплись. Попытка назвать имя отозвалась неожиданной болью. Ульяна беспомощно уставилась на отца, понимая, что онемела. Ну как тут признаешься? Он, конечно, всё помнит, помнит их детьми. И наверняка воспринимал их отношения чуть ли не как братско-сестринские, а тут… Имя… Тишина несколько затянулась. Может, они бы так и продолжали молча сверлить друг друга взглядами, но на лице напротив вдруг проступило озарение. — Егор наш, что ли? — чуть поведя бровью, предположил отец. Трюк, которым виртуозно владел он и который никогда не удавался ей. Этот вопрос звучал так… обыденно. В интонациях не проскочило ни грамма удивления, а приподнятая бровь означала, скорее, согласие с собственной догадкой. И нет, никто не упал в обморок. Даже глаза к потолку не закатил. «Наш…» Уля прикрыла веки. Она понятия не имела, зачем только что этим жестом подтвердила его умозаключение. Что она хочет услышать? Слова поддержки? Сочувствия? Предостережение? Мнение? Что? — Парень всегда мне нравился, — откинувшись в кресле, с неприкрытым облегчением усмехнулся папа. — Выбрала правильно. Одобрение отца как спящий вулкан пробудило, и теперь нутро обжигала лава из смешанных чувств: благодарности за понимание и принятие, за согласие с тем, что она имеет право на самостоятельный выбор. И в то же время — недоумения и протеста против лёгкости, с которой папа воспринял новости, хотя она прямым текстом сказала, что шансов нет. Он просто не знает… Ульяна яростно замотала головой. Наверное, ему со стороны её проблема покажется ерундовой, надуманной какой-то. Но он сам последний раз Егора четырнадцать лет назад видел, и то был еще безоблачный период их общения. — Тетя Валя с дядей Артёмом… Ты ведь знаешь, мама тебе даже позвонила тогда, я помню, — выдохнула Уля. — Он… Стал другим, совсем замкнулся. Долго пил, водил к себе всяких, устраивал дебоши… Но в це… — В общем, выбирался, как умел… — еле изменившись в лице, перебил её отец. — Не дай бог никому! Такое горе… «Да, но… Да… Чёрт… Да…» — Но в целом он один, ему будто никто и не нужен, и… — попыталась закончить мысль Ульяна. — И… это не всё. Очень долго мы вообще не общались. Тринадцать лет. Он… фактически вслед за тобой ушёл. — Ушёл? — эхом отозвался папа. Вот тут-то на его лице и проступило то самое искреннее удивление, которого она ожидала несколько минут назад. — Почему? — Не знаю, — тяжело вздохнула Уля. — Моей вины тут нет. Но общение прекратилось. Сейчас… возобновилось. Но, пап, для него я как малой была, так ею и осталась. Поверь. — Значит, не знаешь ты… Отец нахмурился. Сложив на груди руки и склонив голову, расфокусированным взглядом уставился в одну точку — задумался о чем-то. Над столиком повисла озадаченная тишина. Ульяна вновь на мгновение опустила глаза на столешницу, а пальцы бездумно потянулись к подвеске, на ощупь неожиданно теплой. Маленький кусочек дерева успокаивал. — Смотрящий да увидит, — пробормотал он наконец. И, вскинув на неё глаза, неожиданно широко улыбнулся: — А ты… Ну какая же ты малая, дочь? Ты себя в зеркало видела? *** Стрелки часов показывали почти шесть вечера, когда они с отцом разошлись. Время пролетело на скорости света. Может, поболтали бы ещё, да папе начали сыпаться звонки от Марины, так что лавочку пришлось сворачивать. Уля так и не нашла в себе сил сказать ему, как его любила, не призналась, что до сих пор где-то глубоко внутри сидит это чувство, но всё равно ей определенно полегчало. С души словно гигантский валун скатился, будто под лучами знойного солнца оттаяли ледники. На груди болталась подвеска-птица. И кто знает, в чем причина — то ли это банальное самовнушение, то ли и правда амулет способен влиять на состояние, то ли встреча оставила после себя такой эффект, — но внутри затеплилась надежда, что всё и правда обязательно наладится. О признании отца касательно причин его ухода из семьи ещё предстояло как следует подумать. Уля понимала, что на размышления у неё будет вся ночь, когда ничто не сможет отвлечь её от процесса. А прямо сейчас её ждал недоделанный перевод, который, конечно же, сам себя не напишет. Мама упоминала утром, что во второй половине дня отлучится в институт — в преддверии учебного года там начинались всевозможные собрания и вообще суета, — так что обстановка дома должна располагать к спокойной работе. Каких-то две страницы текста, и можно будет подумать об ужине, а пока быстро перекусит заказанным в кафе сэндвичем, про который, погрузившись в разговор с отцом, напрочь забыла. С этими мыслями Уля завернула во двор. И тут же упёрлась взглядом в родную уже спину: Егор опять ковырялся в «Ямахе». Может, у него просто хобби такое: байк разбирать? Сердце ёкнуло, как этим летом ёкает каждый раз, стоит его увидеть, и без промедления ускорило ход. Черная футболка без рукава, подвернутые брюки-карго цвета хаки, чёрные кеды, перчатки на руках, какие-то железяки под ногами — всё как обычно. Напряженные плечи, шея, «думающий» загривок — всё как обычно. Присел на корточки, поднялся, стянул перчатку и тыльной стороной ладони вытер лоб, натянул перчатку — всё как обычно, когда он препарирует мотоцикл. Тогда почему она стоит как вкопанная? Почему, как под гипнозом, ловит глазами и записывает на подкорку каждое мимолётное движение, игру мышц, впитывает атмосферу, обстановку вокруг? Мотоцикл, родной двор, их дом, ласковый ветер, задорный детский смех, беспечное пение птиц, тёплый закатный свет? Эта картина отпечатается в памяти, кажется, навечно. Стояла бы так и стояла, смотрела бы и смотрела. Но если долго пялиться кому-то в затылок, тебя как пить дать заметят, так что Ульяна заставила себя очнуться. Тряхнула головой, пытаясь разогнать мгновенно затянувший мозг туман, вздохнула поглубже и двинулась к соседу. Встала в метре за спиной, и ветерок донёс до ноздрей еле уловимый аромат нагретой солнцем древесной коры и смолы. Его куртка пахла так же. Но одно дело — куртка, а совсем другое — живой человек, которого можно коснуться пальцами в любую секунду, руку протяни. Вот так подойти сзади, обвить вокруг торса руки, прижаться щекой к плечу… И стоять. Молча. Он же как магнит! Осознав вдруг, насколько роковую ошибку, не подумав, совершила, Уля поспешно сделала шаг назад. Её тень падала прямо на него, но он, увлеченно перебирая что-то под сидушкой, не замечал вокруг вообще ничего. — Кхм… Привет. Что-то случилось? — чуть прочистив горло, поинтересовалась она негромко. Егор, наконец, вскинул голову, разогнулся и обернулся. Лицо, на котором мгновение назад отражалась предельная сосредоточенность, чуть расслабилось, хмурые брови слегка приподнялись, а взгляд, скользнув сверху вниз, вернулся к глазам. — Привет, малая. Да чёрт знает. Ночью дождь пролил, пациент вымок и не заводится. Реанимационные мероприятия. А ты куда такая… красивая намылилась? — поинтересовался он, слегка прищурившись. Уголок губы дернулся, однако до фирменной усмешки не дотянул, возвращаясь на место. Уля вспыхнула. Красивая? Да она же всегда так ходит. Ну, может и не совсем всегда, просто перед папой не хотелось в грязь лицом ударить. Поэтому тушь разбавил растушеванный карандаш, а на губы легла банальная гигиеничка с розоватым оттенком. Румяна коснулись скул, а то как бледная немощь. Но едва-едва, походить на куклу она тоже не собиралась. Мусс привел в порядок легкие природные волны. Свободный белый кроп-топ, пепельная кожаная юбка-трапеция и любимые белые кеды довершили образ. Поначалу Уля сомневалась, насколько допустима узкая полоска голой кожи в районе талии, но пришла к выводу, что такой вид уместен. По большому счету, если отличия от привычного образа и имелись, то минимальные. — Скорее, откуда, — опуская очи долу и чувствуя, как смущение пышным цветком раскрывается внутри, поправила Егора Уля. — С папой виделась. Вскинула ресницы. В глазах соседа мелькнуло… Не удивление, нет: если он и забыл, что о намерении встретиться с папой она ему уже говорила, то вот прямо сейчас вспомнил. Радость какая-то мелькнула там. Или облегчение. Или радость и облегчение вместе взятые. — А-а-а… — протянул он, наконец дотянув губы до улыбки. Пусть скупой, но зато искренней — по глазам видно. Когда Егор улыбается так, Земля вертеться перестает. Такие улыбки запечатлеваются в памяти навечно, остаются стоять перед глазами. Мучают тоскливыми ночами. — И как прошло? Всё в порядке? — Лучше, чем я ожидала, — признала Уля. Он её околдовывал! С каждой следующей секундой ощущение становилось всё отчетливее. Шевелиться не хотелось, не хотелось ворочать языком. Просто дайте ей здесь стоять и смотреть, как он улыбается. Вдыхать запах, наполняться им. И…