А потом, наплясавшись до одури, села бы, пожалуй, рисовать. С детства это был её любимый способ медитации. Даже в «художку» поступать хотела, но мама порыва не поняла. Сказала: «Уля, это занятие для души, на хлеб с маслом им не заработаешь, подумай как следует». И Ульяна поддалась, вняв увещеваниям кандидата филологических наук, преподавателя стилистики русского языка в одном из ведущих вузов страны. Ульяна поступила в МГЛУ на переводчика с английского и — спасибо маме и её связям в деканате, — с испанского, а не с какого-нибудь арабского. Вязь бы она не осилила. О, что за времена то были… МГЛУ. Москва Гуляет, Лохи Учатся. Пока Юлька не напрягаясь постигала азы гостиничного бизнеса и туризма в соответствующем институте, Ульяна постигала премудрости европейских языков, мотаясь между Ростокино, «Комсомолкой», «Бабайкой» и Остоженкой. Пока подруга без перерыва на перекусить налаживала личную жизнь, Уля без перерыва на перекусить налаживала расписание дня, чтобы успевать не только на пары, но и домашнее задание вовремя делать. И немножко поспать. У Юльки — клуб, у Ули — ад и Израиль, у Юльки сменяются парни, у Ульяны — ректоры, а со сменой ректоров — и весь студенческий уклад. Юлька даже тему своего диплома уже не помнит. Ульяну разбуди среди ночи, выпалит без запинки: «Сленг в британской поп-культуре». На пять потраченных на учёбу лет она выпала из жизни. Точнее, это жизнь из неё… выпала. Чтобы что? Чтобы сейчас умирать со скуки, строча переводы на заказ. Настанет время — и она найдёт себя. Конечно, непременно найдёт. Но пока что-то не заметила Уля среди крупных компаний драки за переводчиков, пусть и закончивших МГЛУ, но не имеющих опыта. Вечное проклятие «зеленого» выпускника. Пока всё, что ей предложили, это работу в мелкой конторке, где больше пусто, чем густо. Зато на удалёнке, сделал дело — и свободен, как степной ветер. Так вот, она собиралась сначала потанцевать, а потом набросать пару скетчей, но кто-то пришёл. К маме, разумеется, потому что Юлька — та всегда предупреждала, если планировала заскочить. В любом случае, это означало, что танцы временно отменяются. Не будет же она отплясывать в присутствии чужих, пусть и за закрытой дверью. В коридоре раздались шаги. Замерев на кровати с телефоном в руке, Ульяна напрягла слух. — Здравствуйте, а вы к кому? — недоумённо вопросила мама. — Здравствуйте! Я… Я к Ульяне! Она же здесь живёт? Я уже две квартиры обошёл! Полный энергии и энтузиазма молодой мужской голос заполонил собой пространство, проник в каждый уголок квартиры, просочился в каждую щель. Коржика, небось, уже в шкаф сдуло. «Твою налево!» Уля напряглась пуще прежнего. Во-первых, это всё-таки к ней. Во-вторых, голос был ей смутно знаком, она точно слышала его раньше. Такая… Экспрессивная манера говорить. — Да, здесь, — растерянно ответила мама. — Уля! К тебе пришли! Ульяна метнула стремительный взгляд в зеркало. На пороге стоял какой-то парень, а отражение предъявило ей взъерошенную не накрашенную девочку в футболке с Микки Маусом. Ну мама! Нет бы сказать: «Извините, вы квартирой ошиблись». Или: «Ой, а Ульяны сейчас нет дома». Сдала с потрохами. Значит, отменяются не только танцы, но и рисование. Провела субботу спокойно, называется. Вздохнув, Уля скатилась с кровати, кое-как пригладила волосы пальцами и выползла в коридор. Мама глядела на свою дочь с плохо скрываемым изумлением, в то время как из дверного проема на неё глядела огромная охапка бордовых роз, за которой с трудом угадывался визитёр. Впрочем кеды его выдавали. «Ты что тут делаешь?..» — Какая ты милая! — воскликнул Вадим, торжественно вручая ей тяжеленный букет. — Ещё лучше, чем неделю назад! А я тут мимо шёл и подумал, не заскочить ли? Приглашение же в силе? «Какое ещё приглашение?.. Ах, да… Приглашение… Ты ведь сам себя пригласил, точно!» — Мам, это Вадим. Вадим, это мама, — принимая цветы, смущённо пробормотала Уля. Ну вот, теперь вала вопросов жди. Мама кривовато улыбнулась, но с прохода все же тактично посторонилась. — Очень приятно, Вадим. Надежда Александровна. Проходи, как раз чайник вскипел. Ох уж эта мамина вежливость. По глазам же видно — предлагает, потому что гость, а гостей принято приглашать на чай. Но никакого доверия молодой человек ей пока не внушает — и это тоже прекрасно видно. Была бы её воля — устроила бы ему допрос с пристрастием, не сходя со своего места. Впрочем, глядишь и устроит: семейное чаепитие как раз создает подходящую атмосферу. Не затем ли зовет? Вот только если Вадим сейчас соскочит, отдуваться придётся ей — Ульяне. На допросе. С пристрастием. Вадим широко улыбнулся, демонстрируя маме одновременно расположение, благодарность, открытость, доверие и даже уязвимость. Улыбка у него и впрямь была детской — Уля ещё в тот раз подметила. — Спасибо, Надежда Александровна! Я бы с большим удовольствием, но… — покосился он на Улю, — я хотел позвать вашу дочь прогуляться. На часик. Ульяна, ты же мне не откажешь? «Да ты же уже всё решил! Ну!» Вопросительная интонация и впрямь не соотносилась с выражением его лица, на котором проступала отнюдь не надежда на благосклонное отношение, нет. «Я знаю, ты мне не откажешь», — вот, о чём Уля читала в серо-зеленых глазах. Довольно самонадеянно, однако уверенность в себе — качество, человеку в принципе нужное. Ульяна такой чертой характера не обладала, но мечтала рано или поздно этот полезный в хозяйстве навык освоить. Так. Прогуляться. Хочет ли она с ним «прогуляться»? Хороший вопрос. С одной стороны, сердце не отбивало барабанную дробь, голову не заволакивало туманом, а глаза — пеленой. Ей не хотелось прыгать до потолка от осознания, что она понравилась такому симпатичному парню. Приятно, да, но и только. С другой — ведь каждый заслуживает шанса. Может, из него выйдет неплохой друг. А может, со временем она сможет разглядеть его получше. — Прогуляться? Ну… Пошли, — протянула Ульяна растеряно. — Я только соберусь, десять минут. — Да не переживай! — будто в подтверждение своих слов Вадим взмахнул рукой в жесте, который означал: «Не стоит заморачиваться». — Ты отлично выглядишь, к тому же прямо сейчас нам в соседнюю дверь. А гулять уже потом. «Что?» — В смысле? — оторопела Уля. — К Рыжему. Мне нужно кое-что ему вернуть, уже давно. Ненадолго! Он сказал, что в семь у него репетиция, так что… — и ещё один жест: плечи поднялись и опустились, Вадим трагично поджал губы. На этот раз посыл был таков: «Так что надолго не получится». «К какому ещё Рыжему?! Какая ещё репетиция?» Мамины глаза округлились, став похожими на тарелки из их лазурного столового сервиза. В её взгляде отчётливо читалось вопросительное: «Ульяна, ты же не пойдешь?», сменившееся требовательным: «Ульяна, нет!». А Уля вдруг ощутила, как в грудине заискрило чувство, с которым она познакомилась всего несколько месяцев назад. Давящее, тянущее чувство сопротивления. Боги, ей уже двадцать четыре, а от неё по-прежнему требуют чуть ли не беспрекословного послушания. Управляют её жизнью, причем делают это с непоколебимой уверенностью в том, что лучше знают, что для неё хорошо, а что плохо. Да, право мама имеет: она ведь себя положила на то, чтобы в одиночку поднять на ноги единственную дочь. Однако последнее время Ульяна ощущала, будто стала заложницей ситуации. Мамин вклад в благополучие их семьи был поистине велик, и Ульяне предлагалось внести свой — казалось, вполне посильный. Так что взрослела Уля с пониманием: расстраивать и разочаровывать маму никак нельзя, нельзя не оправдать возложенных надежд. Нужно быть идеальной дочерью, чтобы мама видела, что всё не зря. Свою маму Уля очень любила, старалась соответствовать её ожиданиям, но… Том как-то на это сказал, что такими темпами себя она узнает в лучшем случае к пенсионному возрасту, и то если очень повезёт. И мысль эта беспокойная в Ульянину голову последнее время что-то зачастила. В прошлый раз совсем недавно мелькала, недели две назад, в школе танцев. Тогда Уля, с завистью разглядывая взмыленных, покрытых синяками девчонок, вывалившихся из тренировочного зала, в котором закончились занятия по акробатическому пилону, размышляла о том, что мама упадет в обморок, если узнает, что её дочь подумывает освоить «танцы на шесте». «Стыд-то какой!». В тот самый момент Уля ясно почувствовала протест души, сказала: «Довольно!», и записалась на пробный урок. Потом уже себе удивилась, потом, после занятия, ощутила дурманящий запах свободы и сладкий вкус победы — над мамой и собой. Но признаться всё равно не смогла, пришлось соврать. Мучаясь страшными угрызениями совести, Уля выдала матери легенду о дополнительных занятиях по шаффлу, которые ей непременно нужно посещать. Чувство сопротивления заискрило и тут же потухло. То танцы. А то — сосед. Здесь Ульяне пока особо не хотелось маме перечить. Здесь не знаешь, чего ждать. Точнее, вроде как раз-таки знаешь. — Ой, Вадим… Давай лучше ты сам, а? Я подожду, — покачала она головой. Родительница одобрительно кивнула, показывая, что полностью поддерживает свою дочь. Уля знала, что сию секунду высказать собственное мнение вслух маме мешало лишь чувство такта: в конце концов, этого человека она впервые видит. Да и… С посторонними она в принципе была достаточно любезна. А вот когда дверь за ними закрывалась, тогда-то Уля с Коржиком и узнавали, что глава семьи на самом деле по поводу всего происходящего думает. Однако на Вадима Улино неуверенное блеяние произвело обратный эффект. Парень перехватил её руку и вытянул в общий коридор: — Да ладно тебе, пошли! Там интересно! На пять минуточек! — Меня не приглашали! — пискнула Уля, предпринимая последнюю тщетную попытку отбрыкаться от сомнительной идеи. Тщетную, потому что по глазам его видела: нет, Вадим не отстанет. Он и впрямь уже всё решил. Казалось, лицо Стрижова вот-вот треснет от растянувшейся от уха до уха победной улыбки. — А Рыжий специальных приглашений не шлёт. Но всем рад! Комментарий к III Меньше ожиданий —… Визуал: https://t.me/drugogomira_public/25 Музыкальная тема всей главы: Olga Kouklaki — Hollow Lives (“Пустые жизни”, перевод в Телеге) https://music.youtube.com/watch?v=RIaJDvpF-0Q&feature=share ====== IV… — Меньше разочарований ====== «Оставь надежду, всяк сюда входящий»{?}[Заключительная фраза текста, помещённого над вратами ада в известном произведении Данте Алигьери “Божественная комедия”. Врата — граница между светом и тьмой, жизнью и смертью. Каждый, кто входит в эти врата, должен забыть всё и отбросить надежду на возвращение.](Данте Алигьери, «Божественная комедия») Ульяна чувствовала себя крайне неловко. Нет, она неоднократно бывала в соседней квартире, лет до десяти-одиннадцати ходила туда, как к себе домой и даже, кажется, в самых общих чертах помнит, как у Черновых там всё устроено. Но то было черт знает когда, а с тех пор как Егор решил исчезнуть из её жизни, у Ули не возникало ни малейшего желания вновь переступать их порог. И любопытство, порожденное недельной давности ситуацией с бабой Нюрой и философскими рассуждениями Тома, повлиять на её нежелание не могло. Не настолько оно сильное — это раз. А еще, говорят, от любопытства кошка сдохла — это два. Аргументов в пользу того, чтобы остаться дома, у Ули нашлось бы и на «три», и на «четыре», и на «пять», и на «сто двадцать пять». Во-первых, и это главное, резкий разрыв детской дружбы породил в душе глубокую обиду на того, по чьей инициативе отношения оборвались. Во-вторых, было страшно оказаться там и понять, что это место все еще хранит трепетную память о людях, которых давно нет в живых. Не почувствовать их запах, ощутить на своей шкуре ледяное дыхание смерти, осознать вдруг бесповоротно, что жизнь скоротечна, конечна — и конечна иногда абсолютно внезапно. Ей за её двадцать четыре года довелось пережить новости о чей-то смерти лишь однажды — пять лет назад, когда солнечным осенним утром заплаканная мама постучалась к ней в комнату и сообщила о том, что тетя Валя и дядя Артём разбились на тропе в горах, куда из года в год ездили отдыхать. Сорвались с обрыва. Раз — есть люди, два — нет. В памяти Ульяны та минута отпечаталась навсегда — жестокими контрастами. Отпечаталась высоким безоблачным небом, щебетом птиц и заливистым детским смехом с дворовой площадки, нарастающим шумом в ушах, зашедшимся сердцем и искаженным гримасой боли маминым лицом. Мир не заметил горя двух семей, миру было всё равно. Помнит: Егор тогда пропал из вида с концами. Первые месяцы после трагедии мама еще пыталась донести до него, когда, конечно, ей удавалось отловить его, в тот период вечно пьяного, дома, что у него есть они, что они всегда его поддержат, что он может приходить к ним в любое время дня и ночи — всегда. Но Егор предпочел приходить куда-то еще. Или же отсиживаться в норе. Утверждать наверняка нельзя, потому что о его состоянии и передвижениях никто ничего не знал. Никто не знал, где он — дома или пропадает, не слышал его и не видел, дверь не открывали: как в нее ни молоти, бесполезно. А спустя месяца три или четыре всё вдруг резко переменилось. И это была еще одна причина, по которой Ульяна не хотела сейчас идти к соседу. Пять следующих лет не прошли для их панельной девятиэтажки бесследно: Уля понятия не имела, каково пришлось другим её обитателям, но жизнь Ильиных спустя эти три или четыре месяца начала отдаленно напоминать… дайте-ка подумать… ад, да. Именно тогда Егор купил подержанную «Ямаху», чей оглушительный рев с тех пор сотрясает их тихий двор по десять раз в сутки. Именно тогда у него откуда ни возьмись, как грибы после дождя, объявился вдруг десяток-второй-третий буйных знакомых, и дверь в квартиру перестала закрываться. Складывалось устойчивое ощущение, что у него там шарага. Балаган! Если Ульяна сама сталкивалась с ним в коридоре или у подъезда, то всегда, то есть, вообще всегда его сопровождала новая девушка. Если музыка грохотала на весь дом, так это у Егора. Если пьяные вопли и смех — так это из Егоровой квартиры. Если по утру на всю лестничную клетку отвратительно несло перегаром — так это спасибо Егору и его дружкам. Если хотелось полюбоваться на само равнодушие — стучись в Егорову дверь. Открывало тебе Равнодушие. Мама, в смятении и ужасе наблюдавшая за тем, «во что», а точнее, «в кого» он постепенно «превращается», переживала, стенала, заламывала руки, тихо плакала, вливала в себя вонючий валокордин, а потом… Потом поставила на нём крест. Периоды относительного затишья настали лишь спустя года три. Сначала очень короткие — Ильины не успевали выдохнуть, как представления начинались по новой, — затем они удлинились. И еще удлинились. Неизменным оставались лишь не замолкающий рокот «Ямахи» и безучастное выражение его лица. Наконец, настали благословенные времена, когда тишина стала преобладать над вакханалией. Тишина, да, ну, если не считать гитарных переборов по ночам, но с этим Ильины готовы были мириться. По сравнению с тем, что творилось три осени, три зимы, три весны и три лета, можно было сказать, что Егор почти успокоился, даже стал заглядывать к ним иногда за помощью, вспомнив про «тетю Надю». А безразличие на его лице сменилось беспечностью. Но всё равно нет да нет — и что-то вновь на него находит, и опять дверь не закрывается, и снова возникает ощущение, что в этой квартире чуть меньше чем на восьмидесяти квадратах умещаются бордель, кабаре и казино, которые еще и работают одновременно. Вот сегодня, например… Она, безусловно, очень рада — нет! — тому, что у Егора столь насыщенная половая жизнь, но вообще-то в этом доме стены из картона, если что! «“Оставь надежду, всяк сюда входящий”… ……….. Да он наверняка до сих пор не один, на фиг мне туда вообще идти?» Вот о чем думала Уля, прячась за спиной Вадима, уверенно отстукивающего в соседнюю дверь под пристальным, полным сомнений взглядом мамы. Паника, охватившая её стремительно, парализовала сознание и ноги, сердце шарашило, как у какого-нибудь зайца, за которым гонится лиса. Ульяна пыталась сообщить, что все-таки пойдет к себе, чтобы переодеться, вот и рот уже открыла, но тут замок щелкнул, нутро в последний раз встряхнуло, слова застряли в горле, и все волнение куда-то подевалось. Поздно. Волноваться о чем-то стало слишком поздно. Это как в очереди под дверью стоматологического кабинета сидеть, трясясь в ожидании своей участи, а потом попасть в ненавистное кресло и со всем в тот же миг смириться. Это как полжизни, артачась и протестуя, не посещать именно эту могилку с воспоминаниями, погрести ее под наслоениями мыслей, людей и событий, позволить ей зарасти и затеряться в дебрях сменяющих друг друга дней, недель, месяцев и лет — и вдруг ясно и обречённо осознать, что всё это время старался впустую. Что если только захочешь, если себе разрешишь, то дорогу туда найдёшь вслепую, с шорами на глазах. Покориться пришедшему осознанию, опустить руки и сдаться на милость флешбэкам. Егор явно собирался на выход. Нутро-то встряхнуло, слова-то застряли, язык-то к нёбу прирос, зато художник в ней мгновенно обрёл голос, заключив, что вид сосед имел весьма живописный. Взъерошенные полотенцем волосы умудрялись даже во влажном состоянии стоять фактически дыбом; свободно болтающуюся на плечах клетчатую рубашку Егор застегнуть не потрудился, и Уля, страшно смутившись данным фактом, а заодно и пытаясь утихомирить ни с того ни с сего встрепенувшуюся в ней творческую личность, поспешно отвела взгляд в сторону. А поздно: картинка уже отпечаталась на сетчатке глаза — во всех нюансах. Сработал профессиональный навык: мгновенно выхватывать из общего частное, подмечать в обыденном красивое. И запоминать — рано или поздно пригодится. Вот и здесь взгляд перед тем, как мозг подал сигнал моргнуть и срочно переключиться на выкрашенную в беж стенку, успел выхватить бледную кожу, выраженный рельеф мышц, обнимающие рёбра чернильные линии, редкие веснушки на груди, небольшой блёклый рубец аккурат под левой ключицей и едва намеченную дорожку волос, убегающую под пояс брюк. Спасибо, брюки там, где им и положено находиться. Если бы эту бередящую воображение картину увидела Юлька, охов, ахов и разговоров потом на неделю бы хватило. Если не на месяц. Поэтому стоило ещё хорошенько подумать, сообщать ли ей о своем невероятном «везении». Глаза отвести Уля отвела, но поначалу удивлённый, а затем остекленевший взгляд на себе поймать успела. Кажется, кое-кто был вовсе не рад её видеть. Что же, это, можно сказать, почти взаимно. «Постучи, спроси», — мысленно передразнила она Тома. В том, что касается Егора, куда уместнее звучит иной вариант: «Постучи, огреби». Даже про маску свою забыл. Вадим протянул руку для приветственного рукопожатия, ввалился в квартиру, как к себе домой, и быстро скинул обувь. — Здарова! Так прикольно, что вы рядом живете! За девушкой зашел, к другу заскочил, не теряя времени. Ты же не против, да? Две пары бровей взлетели вверх одновременно. Уля не имела ни малейшего представления, о чем подумал Егор, а вот ей фраза про «девушку» оцарапала не слух, а прямо сразу мозг. «Я что-то упустила из вида? Думаешь, цветочки подарил, так сразу девушка?»