– Много дохлых мышей, Вэнди. – Много? Много – это сколько? – Ну, со временем – тысячи, наверное. – А сколько вообще в среднем живут сипухи? – спросила она. – В неволе – не знаю. Возможно, лет пятнадцать-двадцать. – Мой тебе совет – бери, – сказала она. – Такой шанс выпадает лишь раз в жизни. В дикой природе сова-отец постоянно охотится. Он должен обеспечивать потомство едой, примерно шесть мышей на одного совенка за ночь. В среднем помет состоит из пяти птенчиков. Вдобавок отцу семейства приходится кормить еще и самку, которая почти никогда не покидает гнезда, и ей требуется порядка трех мышей в день. Наконец, ему самому необходима пища – около четырех мышей в день. Итого получается плюс-минус тридцать семь взрослых мышей на одну ночь в сезон гнездования. Отец семейства вечно издерган, в его ушах постоянно стоят требовательные крики и визги, доносящиеся из гнезда. Самец в дикой природе беспрестанно охотится, несясь после удачного «рейда» как сумасшедший обратно в гнездо с добычей, где его уже ждут голодные птенцы, которые тут же окружают отца и буквально отнимают у него еду. Когда малыши подрастают, самец к ним уже не приближается, а зависает в воздухе над гнездом, сбрасывая груз с безопасной высоты и тут же снова улетая на промысел. В дикой природе сипухи обычно живут недолго. По статистике лишь одной из пятнадцати удается прожить хотя бы год. Их сбивают машины, так как они часто летают на высоте, не превышающей высоту грузовика или даже легковушки, а яркий свет и шум на дороге сбивают их с толку и дезориентируют. Они погибают, влетая в оголенные провода, и насмерть травятся мышами, съевшими отраву, – совы в принципе крайне подвержены отравлениям. Пожалуй, основной причиной снижения популяции сипух является потеря естественной среды обитания. Периодически птенцы становятся жертвами домашних кошек, которых выпускают гулять на улицу, не говоря уже о енотах, рысях, пумах, койотах, более крупных видах сов – таких как пестрая неясыть, – или других птиц – полевых луней, ястребов и орлов. Напав целой стаей, сипуху способны заклевать насмерть и более мелкие птицы, типа воронов и даже ворон. Хуже всего, пожалуй, то, что их отстреливают люди, из нелюбви к пернатым хищникам или даже просто «для развлечения», несмотря на то что это является нарушением федерального уголовного кодекса и за это полагается реальный срок в придачу к большому штрафу. Одна из пятнадцати сипух, которой посчастливилось дожить до двух лет, неизбежно сталкивается со всем этим. В дикой природе самка обычно откладывает по одному яйцу в день пять дней подряд. Через некоторое время птенцы вылупляются, также по одному в день – каждый не только на день младше, но и меньше предыдущего. Растут они быстро, но первенец всегда будет самым большим и сильным в помете, второй будет поменьше и послабее, а последний – самым слабым и маленьким. Первыми родители всегда кормят самых сильных и агрессивных птенцов, пока те не наедятся. В урожайный год выживают все, но если пищи немного, младшие гибнут от голода. Это может показаться жестоким, но лучше уж так, чем недокормить и погубить всех. Конечно, некоторых слабых, «бракованных» и травмированных сов, которым удается дожить до случайной встречи с добрым и сердобольным человеком, приносят в центры реабилитации, как моего совенка. У нас в Калтехе многие прирученные совы привязывались к одному определенному ученому и обретались в основном у него в кабинете. Хотя, сказать по правде, в их распоряжении быстро оказывался весь этаж. Дикие совы жили все вместе в птичниках, расположенных в длинных и пригодных для полетов амбарах рядом с основными зданиями. Мне посчастливилось работать в команде энтузиастов над действительно важными проектами, причем в расслабленной, дружеской и теплой атмосфере. В наши задачи входило как можно более пристально наблюдать за птицами, чтобы как можно лучше их понять. Доктор Пэнфилд сам почти двадцать лет регулярно забирал свою сову к себе домой. Из-за отсутствия видимых половых признаков, отличить самца совы от самки на глаз не сможет даже специалист – для этого требуется небольшая хирургическая операция, обнажающая гениталии. Мы с доктором Пэнфилдом оба не горели желанием класть своих птиц под нож, так что их пол нам пришлось угадывать. Мы сошлись на том, что у нас обоих самцы, однако к вящему удивлению и огорчению Пэнфилда его «любимец» к пятнадцати годам таки снес яйцо. Летают совы быстро, даже если они непригодны для жизни в дикой природе, так что нам в лаборатории частенько приходилось, завернув за угол, тут же отпрыгивать с траектории полета несущейся на всех парах птицы. В нашем большом и просторном конференц-зале были окна от пола до потолка, и если мы ясным калифорнийским днем забывали задернуть занавески, какая-нибудь сова могла врезаться в стекло. К счастью, совы от природы хорошо «амортизированы» многими слоями пуха и перьев, так что в их случае, в отличие от прочих птиц, обходилось без смертей и даже сколько-нибудь серьезных травм. Зато все окна были покрыты комичными мультяшными отпечатками сов в местах, где к стеклу при ударах прилипали маленькие перышки. Ручные сипухи были неотъемлемой частью нашей жизни. Они свободно перемещались по нашим кабинетам – иногда гордо вышагивали, иногда носились по воздуху, как маленькие пернатые истребители, иногда спокойно планировали или зависали в воздухе. Создавалось ощущение, что мы работаем в Хогвартсе, разве что вместо почты совы оставляли нам отрыгнутые шарики корма в кофе. Естественно, непосвященных столь вольготно живущие в лаборатории совы вводили в ступор. Как-то раз к нам пришел электрик – в здании что-то было не так с системой электроснабжения, и на него из-за угла вдруг вылетела сова. Бедный парень душераздирающе завопил и упал ничком, закрывая руками голову и крича что-то на испанском. Дело в том, что в Мексике совы считаются предвестниками смерти, им часто приписывают магические способности, и вообще, встретить сову там – крайне дурная примета. Я подбежала к несчастному и принялась объяснять на испанском, почему у нас в помещении сова, а он в ужасе смотрел на меня сквозь пальцы и крупно трясся. Видимо, он мне не поверил, потому что вскоре вскочил и рванул в сторону ближайшего выхода. Я же, подобно коренным народам Южной Калифорнии, верящим, что сов посылают нам духи в качестве проводников во тьме, считаю сов добрым знаком. Сипухи на протяжении многих тысячелетий оказывали неоценимую помощь фермерам, снижая численность мышей в амбарах и зернохранилищах. Конечно, они послужили основой для многих малоприятных мифов, например о кельтских банши – оглушительно кричащих ночных призраках, или о «домах с привидениями». Крик вылетающей из заброшенного дома сипухи действительно может показаться жутким, если не знаешь, с чем имеешь дело. Наш современник, вероятнее всего, сравнит этот визг со звуком фуры, на полной скорости давшей по тормозам. Представьте, что в такой ситуации происходило в голове человека, жившего до промышленного переворота! Естественно, ничто иное, кроме жуткого демона, таких звуков, по его мнению, издавать не могло. Но у меня сложилось иначе – каждый раз, когда я стояла на распутье и мне нужно было принять важное решение, в моей жизни появлялась сова, словно помогая мне сделать верный выбор. Одним воскресным вечером, возвращаясь с гор Сьерра, где я отдыхала на выходных, я ехала по проселочной дороге, опустив левое стекло и наслаждаясь ветерком. И тут вдруг откуда-то сверху спустилась сипуха и полетела рядом с машиной. Она летела так близко, что почти касалась моего плеча кончиком крыла, я могла протянуть руку и дотронуться до нее. Я ехала под горку и придерживала скорость, чтобы не упускать ее из виду, и тут она обернулась и встретилась со мной взглядом. Мы обе взглянули в сторону движения, а потом снова переглянулись! Так мы и ехали, пока дорога не свернула, и я поехала по ней дальше, а сипуха полетела прямо в сторону поляны. Это была потрясающая встреча, и она придала мне уверенности в одном деле, которым мне предстояло заняться по приезде домой. Когда я начала работать в институтском совятнике, помимо сипух, там жили несколько осиротевших виргинских филинов, кроличьих сычей и ушастых сов. Их, как особей других видов, мы приютили скорее из сострадания, чем ради науки. В отличие от ручных сипух, которые жили в основном в наших кабинетах, диких сов мы иногда кормили не только мышами, но и крысами, так как последних легче было достать. Обычно мыши бывают размером с батончик «Сникерс» и совы глотают их целиком, не оставляя следов, что позволяет немного экономить на уборке, однако мыши довольно дороги и раздобыть их непросто. Вот потому и крысы. Одна из научных лабораторий, у которой мы заказывали крыс, видимо, вела исследования, связанные с генетикой – потому что размер их «товара» составлял не менее двух футов. Их привозили целыми и замороженными, и нам приходилось рубить их на кусочки мясницким тесаком. Мы раскладывали оттаявшие мохнатые крысиные «котлеты» в длинных проходах совятников, где их на лету подбирали наши питомцы. Иногда кусочек мяса случайно проваливался в щель между половицами и падал в бурлящее море тараканов примерно тремя футами ниже. Они моментально расправлялись с мясом, но у них была прегадкая привычка иногда выбираться наверх и нагло ползать по полу у всех на виду. Совы жили примерно в двадцати-тридцати футах над всем этим безобразием. Поскольку нам не хотелось приближаться к наиболее диким и нервным совам и лишний раз подвергать их стрессу, мы ежедневно сгребали подгнивающие останки крыс в кучу в задней части совятника. Вонь, естественно, стояла совершенно нечеловеческая. Биолог, несомненно, обязан быть стойким и спокойно переносить подобные отвратительные явления. В ученых кругах это вопрос авторитета. Моими обязанностями были кормежка и уборка, так что плюс-минус каждые три месяца я входила в совятник в дождевике, сапогах, перчатках и шлеме с щитком. Я перекладывала лопатой зеленоватые кучи гнилой, кишащей личинками крысиной биомассы в большие мусорные мешки и тащила их к мусорным контейнерам. Фу-у-у-у-у-у-у. На меня с мелким стуком сыпались личинки, а запах подобно невидимому зверю крутился вокруг меня, залезая в каждый обонятельный рецептор и в каждую пору моей кожи. Для повышения шансов на выживание человек на уровне инстинктов запрограммирован бежать от смерти и разложения; мне и впрямь хотелось сбежать, но приходилось превозмогать инстинкты и делать свою работу. Зато я по праву гордилась тем, что ни разу не потеряла там сознание. Недостатки подобной системы кормления были очевидны, поэтому со временем мы, не пожалев нескольких миллионов долларов, построили в другом здании специальные совятники с благословенной системой автоматической очистки подпола. Когда пришло время переселять сов, мы отловили их специальными эластичными сетями и посадили в картонные кошачьи перевозки на время короткого путешествия. У сов было свое мнение на этот счет, которое они не стеснялись открыто выражать – они орали от ярости всю дорогу до нового места жительства, пока их не выпустили. Мало какие звуки в природе могут заставить волосы на загривке встать дыбом так же, как это делает крик разъяренной сипухи, а из-за того, что пернатые находились в закрытых кошачьих перевозках, естественно, тут же поползли слухи о том, что мы мучим кошек. Ну конечно, и возим их, орущих во всю мощь, по кампусу в коробках с большими нарисованными котиками. После работы с таким количеством сов разом перспектива ежедневного ухода за одним-единственным совенком казалась сущим пустяком. Мне не нужно будет следит за огромным совятником с самоочищающимся подполом, климат-контролем и симуляцией смены времени суток. Понадобится лишь несколько специальных приспособлений, вроде совиного насеста; сов нельзя держать в клетках – они склонны ломать крылья о прутья. Сова будет жить у меня в спальне вместе с моими зебровыми амадинами[3], и я просто буду каждый день за ней убирать. После того, как я согласилась взять совенка к себе, я толком не спала ночью, думая о маленькой судьбе, которой суждено было вскоре переплестись с моей. Если я заберу его к себе, то он уже никогда не сможет жить в совятнике при лаборатории вместе с остальными совами, равно как и в любом другом, поскольку он несомненно привяжется ко мне. Одна лишь я смогу подарить ему счастливую, беззаботную жизнь. Он будет целиком зависеть от меня и физически, и эмоционально, и случись мне когда-нибудь бросить его, я обреку его на верную смерть от страха, горя и неопределенности. Я даже не помню, как добралась до Калтеха на следующее утро. Я вбежала в кабинет Пэнфилда и сказала, что готова взять совенка. Он лежал в инкубаторе, и я потянулась к голому и беспомощному малютке. Держа его в своей ладони, я чувствовала, что готова до последнего защищать его от всего на свете. Глядя на нас с совенком, доктор Пэнфилд улыбнулся. – Мы обязаны жизнью тем, кого приручили, – сказал он. 3 Совиное детство Я НАЗВАЛА совенка Уэсли. Имя казалось идеальным; достаточно милое для малыша и в то же время достаточно изысканное и достойное для гордого хищника, в которого ему предстояло вырасти. Я впервые встретилась с ним в День святого Валентина, и к тому же лицевой диск сипух похож на белое сердечко, так что вторым его именем стало Валентин. Аккуратно держа совенка в руках, я поднесла его к щеке и сказала: «Я теперь твоя мама». Я положила его в глубокий карман лабораторного халата, осторожно накрыла рукой, чтобы он там не замерз, и так и носила от здания к зданию, собирая все необходимое для сооружения гнезда, включая бумажные одеяльца, которые я захватила из дома. С тех пор Уэсли всегда был со мной. Я даже за продуктами ходила, держа его в руках, спеленутого в одеяльце, чтобы он не замерз той холодной зимой. Периодически люди просили показать «малыша», а когда я разворачивала одеяло, отпрыгивали с криком: «Это что, динозавр?!» Оказывается, мир полон образованных взрослых людей, платящих ипотеки и держащих акции, которые считают, что в продуктовом магазине можно встретить человека с маленьким динозавром в руках. Ученые в Калтехе выяснили, что совы охотятся, ориентируясь на звук добычи – не при помощи эхолокации, как летучие мыши, но наводясь на едва слышные звуки, издаваемые жертвой, определяя ее местоположение при помощи слуха. Человек, оказавшись в лесу, ориентируется среди деревьев, опираясь в основном на зрение. У сов же, несмотря на хорошо развитое ночное видение, основным органом чувств являются уши. Каждая сипуха «видит» какофонию малейших шумов в лесу – звуки, издаваемые животными, шуршание листвы, дуновения ветра. Плоские, напоминающие по форме спутниковые тарелки лица сипух улавливают и фокусируют звуковые волны, направляя их к ушам. В отличие от людей, у которых уши расположены ровно друг напротив друга по сторонам головы, у сов уши расположены несимметрично – одно выше другого, что позволяет совам гораздо точнее определять источник звука. Кора довольно большого головного мозга у сов предназначена для обработки аудиоданных и создает «звуковую карту» окружающего пространства, так же как наш мозг создает «визуальную карту». В результате сипуха способна, подобно боеголовке, «навестись» на мышь сквозь три фута снега по одному лишь ее сердцебиению, а звук ее шагов может уловить на огромном расстоянии. Зная это, я постоянно разговаривала с Уэсли, пока его глаза еще не открылись, чтобы, когда это случится, он уже привязался к моему голосу. То же самое происходит и в дикой природе – птенец еще в яйце слышит, как его родители общаются. Впервые открыв глаза, Уэсли уставился прямо на меня. – Привет, Уэсли, – сказала я. – И-и-и-и, – хрипловато, но мягко ответил совенок, заглядывая мне в глаза. Как у всех сипух, у Уэсли было две пары век – под розовыми внешними веками с красивыми белыми ресницами (на самом деле – миниатюрными перышками) располагались мигательные перепонки небесно-голубого цвета. Настоящая мама-сова все делала бы так же – незадолго до вылупления птенцов она начинает щебетать с ними. Когда у малышей открываются глазки, они устанавливают зрительный контакт с родителями и братьями-сестрами, продолжая издавать звуки. Особенно неотрывно они смотрят, когда просят еды или внимания матери. Уэсли тут же вперился в меня взглядом, пытаясь наладить со мной контакт и щебеча без остановки. Я была поражена тем, как пристально и ясно он на меня смотрел. Глаза у Уэсли были идеального, непроглядного черного цвета. Едва открывшись, они уже заворожили меня некой великой тайной. Взгляд в его глаза был сродни взгляду в бесконечность, во что-то далекое и необъятное. Это был поистине невероятный, почти потусторонний опыт, я никогда не уставала теряться в глубине его глаз. Многие из тех, кто встречал Уэсли, замечали это и потом не могли объяснить словами мощный характер, личность, которую они увидели в этих глазах. Как и у всех сов, глаза Уэсли были зафиксированы в глазницах, так что воспринимать глубину «картинки» он мог, лишь двигая головой из стороны в сторону. Под белым пухом у него скрывалась очень длинная тонкая шея, позволявшая ему поворачивать голову самым немыслимым образом, в том числе на 180 градусов и даже больше – страшноватая привычка, которой славятся совы. В дикой природе они способны преспокойно сидеть, развернув голову назад и наблюдая одновременно за потенциальной добычей и хищниками. Будучи еще покрытым белым пухом, Уэсли частенько доводил меня до дрожи, когда я внезапно осознавала, что он наблюдает за мной, сидя ко мне спиной. И несмотря на абсолютную естественность, смотрелось это дико и даже потусторонне, будто какая-нибудь сцена из «Изгоняющего дьявола». «Уэсли, не пугай меня так!» – говорила я. Уэсли сходу усвоил первое совиное правило – не гадить в гнезде. Совы от природы очень чистоплотны, и перед тем, как сделать свое черное дело, Уэсли пятился, чтобы его попа оказалась как можно дальше от края «гнезда», которое я для него соорудила. Когда он начал ходить по полу, то, желая сходить в туалет, он пятился, высоко подняв попу, пытаясь найти край ковра. И пройти так он мог довольно существенное расстояние. Он явно считал ковер подкладкой гнезда, так что однажды мне пришла в голову идея подложить ему бумажное полотенце, дойдя до которого он замечал изменение текстуры под ногами, решал, что дошел до края гнезда, и с видимым облегчением какал. Надо сказать, что при описании акта дефекации, включая конечный продукт жизнедеятельности, биологи склонны использовать научный термин «какать» и производные от него. Это весьма удобно. Есть целая область биологии, весьма популярная, кстати, которая связана с исследованиями кала, который не стоит путать с какашками. Несмотря на то что технически это одно и то же, калом мы называем объект исследований, направленных на изучение рациона питания и состояния здоровья животного. Когда животное какает на нас или загаживает нечто важное, мы обычно изъясняемся в терминах «дерьмо» или «срать» с производными. Например: «Да твою ж, он мне на загривок насрал». Иными словами, на полу – какашки, под твоим микроскопом – кал, а по шее стекает дерьмо. Это важно. Уэсли не только выдавал существенный объем горячих слизистых какашек (и некоторое количество дерьма), но был еще и обладателем очень едкой слюны, которая ощутимо жглась, когда он целовал меня в щеку. Эта слюна – первая ступень невероятно сложной и мощной пищеварительной системы, позволяющей сове полностью переварить взрослую мышь примерно за час. Она также защищает сов от вредоносных бактерий, поглощаемых ими вместе с не слишком свежим мясом. Переварив мышь в своем двухкамерном желудке, они выплевывают погадку – шарик из шерсти и костей без единого миллиграмма мяса. Эти погадки сейчас, кстати, в большом ходу – они нужны школам и колледжам для уроков биологии, поскольку каждый такой шарик содержит полный скелет грызуна. Вскрытие погадки знакомит студентов с одним из способов определения привычек и рациона диких животных. Если бы я знала об этом, выбрасывая шарики Уэсли в мусор… Сегодня их продают в совятниках направо и налево. Из едкого совиного желудочного сока погадки выходят довольно чистыми, в отличие от кошачьих шерстяных комков, а потом быстро высыхают и затвердевают. Со временем они разлагаются и, будучи оставленными в гнезде, становятся мягкой и пушистой подстилкой. Многие принимают их за какашки, но совиный организм четко разграничивает отходы. Совиные какашки на вид ничем не отличаются от какашек других птиц. В отличие от прочих сов, у сипух есть защитный механизм, такой же по принципу действия, как у скунсов. В случае угрозы или сильного стресса они выстреливают сзади густой темно-коричневой жидкостью с отвратительным запахом. Выделяет ее, правда, не специальная железа, как у скунсов, но отпугивающего фактора это не умаляет. Лично мне такую свинью Уэсли никогда не подкладывал, но иногда в особо неприятных стрессовых ситуациях он этот механизм все же применял. Обычно я успевала среагировать, поймать темную жижу на полотенце и выбежать из дома к мусорным бакам, иначе весь дом пришлось бы эвакуировать в срочном порядке. Периодически Уэсли выделял эту гадость без видимых на то причин – возможно, это был еще и способ выведения из организма токсинов. Вэнди родила вскоре после того, как Уэсли вошел в мою жизнь, так что ребенок и совенок были примерно ровесниками. Мы часто шутили, что с моим малышом гораздо больше хлопот, чем с ее, потому что Энни хотя бы спала ночью, а Уэсли первые несколько месяцев – нет. Несмотря на то что совы – ночные птицы, Уэсли, подражая мне, своей маме, все же научился бoльшую часть ночи спать, или по крайней мере тихо заниматься своими делами. Каждый раз перед сном я клала маленькую коробку, служившую Уэсли гнездом, рядом с подушкой так, чтобы она не упала. В дикой природе совята неразлучны с матерью, так что я спала с рукой в коробке. В настоящем гнезде мать сидит в обнимку с птенцами и нежно расчесывает их клювом, успокаивая, так что я делала то же самое кончиками пальцев, а Уэсли в ответ ласково поклевывал их и постепенно засыпал. Спал он на животе, прижавшись к моей руке и поджав под себя голову и лапки, превращаясь в маленький совиный шарик. Так мы мирно спали пару-тройку часов, а потом я вскакивала от самого важного на тот момент в моей жизни звука – чего-то среднего между криком и шипением, – который означал, что Уэсли проголодался. Впервые принеся Уэсли домой, я обустроила на своем рабочем столе место для кормления, снабдив его полотенцем, на котором он мог сидеть. Я вставала, вытаскивала из морозилки пакетик с мышами, закидывала его в микроволновку размораживаться, а потом ножницами резала мышей на кусочки, которые совенок мог проглотить. Усадив Уэсли на полотенце, я кормила его правой рукой, а левой поддерживала, не давая упасть. Я изображала маму-сову, прижимая маленькие кусочки мыши к его клюву щипчиками. Он хватал вкусность и немедленно жадно заглатывал. Уэсли ел столько, что его, кажется, начинало в какой-то момент мутить, и он с видимым отвращением отворачивался от предлагаемой пищи. После этого он закрывал глаза, склонял голову набок и засыпал, привалившись к моей руке. Так началась традиция обнимашек, которой мы с ним не изменяли всю нашу совместную жизнь. Уэсли рос с умопомрачительной скоростью – каждое утро я обнаруживала, что он стал больше, чем был вечером. И для роста ему нужны были мыши. Много – около шести штук в день. Но у меня все было под контролем – из Калтеха мне присылали аккуратные пакеты предварительно убитых замороженных мышей. Этакие мышиные макнаггетсы. Потом ни с того ни с сего у нас появилась серьезная проблема – во всем штате существенно снизилась популяция грызунов. Хищники, владельцы змей – все стали сами за себя, а мне в лаборатории любезно предложили поохотиться на мышей самостоятельно. Хоть Уэсли и был хищником, я и не думала, что мне когда-нибудь придется самой убивать других животных ему на прокорм. Мне было жутко, но другого выхода не было. Мать пойдет на что угодно ради ребенка, и если ребенок не может есть ничего, кроме мышей, и погибнет без них – мать будет убивать мышей. И понеслось. Сперва я не знала, как это делать, и хотела лишь, чтобы все получилось максимально быстро и безболезненно. Травить их было нельзя, так что, посоветовавшись с коллегами, я устроилась на заднем дворе с пакетом живых мышей и стала отрезать им головы ножницами – мыши даже не успевали ничего понять. Тем не менее это было довольно жутко, а задний двор после экзекуции напоминал место массового убийства. Разумеется, эта бойня обыкновенно собирала с округи множество кошек. Они по одной входили во двор, усаживались рядком примерно в двух футах от кровавого действа и молча наблюдали, приковав взоры к каждому моему движению, – только кончики хвостов нетерпеливо подрагивали. Они с благоговением глядели на пакет с еще живыми мышами, на то, как я их обезглавливала и на еще дергающиеся на траве тела. Я вновь и вновь засовывала руку внутрь, извлекая на свет очередную смертницу, и так примерно раз тридцать. К чести кошек надо сказать, они никогда не приближались ни ко мне, ни к пакету. Все это в сумме было довольно жутковато. Я чувствовала себя верховной жрицей, проводящей ритуальное жертвоприношение в присутствии своей зловещей паствы. Умертвив всех мышей в пакете, я сгребала их головы и тельца в пластиковую упаковку и клала ее в морозилку. С этим возникла проблема: разлившаяся внутри упаковки кровь, замерзая, превращала останки в окоченевшие «блоки», от которых приходилось откалывать куски ножом для колки льда. Это было нелегко само по себе, не говоря уже о кошмарах, которые начали мне сниться. В итоге пришлось искать другое решение. Кто-то мне сказал, что если, держа мышь за хвост, отвести руку назад, как подающий в бейсболе, а потом резко ударить ей о твердую поверхность, в последний миг дернув запястьем, то мышь погибнет моментально, безболезненно, не успев даже осмыслить происходящее, и что самое главное – бескровно. Мне не надо было повторять дважды. Я стала пользоваться этим способом, безболезненно и чисто убивая мышей в массовых количествах. Правда, за это пришлось поплатиться синдромом запястного канала на правой руке, и это не считая сумасшедшего количества денег – за всю жизнь Уэсли я убила около двадцати восьми тысяч мышей, а каждая стоила доллар с лишним. Найти столько мышей – задача не из простых. Я терроризировала каждый зоомагазин в радиусе двадцати миль от дома. Мне были необходимы мыши. Причем целые мыши. Каждый орган, каждая косточка, каждая шерстинка была жизненно необходима для пищеварения Уэсли. Некоторые пытались кормить своих сов кусочками мышиного мяса, обвалянными в кальции, но без целых мышей в рационе сипухи медленно умирают. Совам необходимы целые мыши. Так что мне пришлось выучить наизусть расписания поставок в магазинах и ездить по ним столько, сколько потребуется, и настолько далеко, насколько нужно, чтобы уложиться в пищевой норматив Уэсли. Однажды вечером я отправилась дальше, чем обычно, – в одном зоомагазине нашлось аж тридцать мышей, и я скупила всех до единой. То были не обычные белые мыши, а коричневые, как полевки. К счастью, на пищевую ценность цвет не влияет. Мне нужно было привезти домой как можно больше мышей – и как можно скорее. Продавец засунул их всех в бумажный пакет, я закинула его на заднее сиденье и села за руль. По пути домой я обнаружила, что у меня почти кончился бензин, и мне пришлось заехать на станцию автообслуживания. К машине подошел рабочий станции, я опустила стекло и сказала: «Добрый вечер». Он кивнул, перевел взгляд на заднее сиденье, вздрогнул, глянул на меня и снова на заднее сиденье. О нет, подумала я. – Что-то не так? – спросила я. Вместо ответа он молча попятился от машины. Да я, в общем-то, уже знала, чтo именно не так, мне даже оглядываться не надо было. Мыши сбежали. При перевозке мыши частенько прогрызали себе путь на свободу из бумажных пакетов. Только через несколько месяцев после появления Уэсли я додумалась возить их в аквариуме. Иногда у меня не получалось выловить всех беглянок, и они застревали за приборной панелью и сгрызали провода электроники и магнитолы. Такой дорогой ремонт был мне не по карману. Одна мышь как-то сдохла где-то за торпедо и начала там гнить. Мне потом несколько месяцев пришлось ездить с опущенными стеклами, чтобы выветрить вонь. Другая однажды вывалилась из-под панели прямо мне в открытую туфлю. Я взвизгнула, чуть не потеряв управление, съехала на обочину, открыла дверь и скинула туфлю, из которой выползла измученная, покрытая слоем машинного масла и грязи белая мышь, которая тут же смылась в придорожные кусты. Так вот, возвращаясь к заправке. Я попросила пятящегося от машины рабочего: – Э-э, обычный залейте, пожалуйста. – Леди, – сглотнул он, – у вас вся машина в полевках. В смысле… У вас салон кишит мышами! Я наконец оглянулась назад и оценила зрелище. Тридцать бурых мышей бегали по сиденьям, полу, ручкам, подлокотникам… В общем, вполне тянуло на сцену из «Уилларда». Я повернулась обратно, но рабочего уже и след простыл. Что ж, еще один вечер самообслуживания. 4 Крошка-сипуха: любишь меня, люби и мою сову КАЖДЫЙ ДЕНЬ я брала Уэсли с собой в институт. Нормально работать с совенком на руках не всегда получалось, так что однажды я попыталась оставить его под присмотром одного из исследователей. – Эй, Йерген! Ты не мог бы посидеть немного с моим совенком?