Йерген заглянул в коробку, увидел спящий белый пуховый шарик и ответил: – Да не вопрос, конечно! Когда я уходила, Уэс спал, и я принялась судорожно делать дела, надеясь, что он проспит подольше. Не тут-то было – всего через несколько минут я услышала шаги по деревянному полу совятника, и передо мной предстал Йерген – еще более бледный, чем обычно, и с ярко-красными пятнами на щеках. – Вернись в кабинет, пожалуйста, – выдохнул он. – Что случилось? – ахнула я, перепугавшись и бросив все свои дела. – Ему плохо? – Я не знаю, не знаю, просто поднимись обратно, – сказал он. С бешено колотящимся сердцем я понеслась обратно наверх, в кабинет, перепрыгивая через ступеньки. На третьем этаже я услышала жуткие крики и визги. Я вбежала в комнату и увидела Уэсли, периодически выглядывающего из-за бортика коробки. Он так орал, что из комнаты сбежали все, кто там находился. Когда я подошла к его коробке, он чуть опустил веки в знак приветствия и коротко и мило чирикнул. Мама вернулась, мир снова был прекрасен. – Не оставляй его тут больше, ладно? – попросил Йерген. – Мы так работать не сможем. В дикой природе не бывает нянек. Таков Путь Совы. После этого случая я стала брать Уэсли с собой абсолютно всюду и ни на минуту не оставляла его одного, пока ему не исполнилось три месяца – возраст, в котором сипухи уже должны начинать покидать гнездо. А до тех пор я носила коробку с Уэсли с собой в любые рабочие помещения. Он сидел рядом со мной, пока я кормила других животных и ухаживала за ними или работала за микроскопом и другими приборами. Дома в тот период жизнь была куда проще, потому что там я могла уделять Уэсли все свое время и внимание. А Уэсли постоянно пристально наблюдал за мной. В норме он должен был бы перенимать все, что нужно, от матери. В нашем же случае он учился у меня. Так что, увидев, как я глажу Кортни – золотого ретривера Вэнди, – Уэсли понял, что бояться ее не нужно, и заинтересовался собакой. Будучи еще маленьким, он ничего не знал о своей природе и был готов дружить с любым встречным и поперечным животным. Если мама считала, что зверь хороший, – так же считал и он. Кортни и сама уже некоторое время живо интересовалась Уэсли, так что я решила их наконец познакомить. Собака была под надзором Вэнди, а я держала на руках Уэсли. Они соприкоснулись нос к клюву, и оба остались совершенно спокойны. Я посадила Уэса на пол, Кортни его обнюхала и улеглась рядом, словно он был ее щенком. С тех пор Уэс частенько стал сидеть у нее между передних лап, да и вообще они с удовольствием проводили друг с другом время. Всякий раз, когда я присматривала за Энни, дочерью Вэнди, родившейся вскоре после того, как я привезла домой Уэсли, последний участвовал в процессе. Иногда я оставляла Уэсли в его коробке рядом с моей подушкой в спальне, где он привык спать, а сама уходила обедать с Вэнди и ее семьей. Однако первые три месяца тянулись невероятно долго – все же носить с собой повсюду маленького и хрупкого совенка было неудобно и довольно проблематично. Однажды вечером я сидела дома с примерно месячным Уэсли, как вдруг зазвонил телефон. Я сняла трубку и мягкий, низкий голос спросил: «Алло, Стэйси?» У меня аж колени подкосились. Это был парень, в котором я души не чаяла, из-за которого рыдала и на которого практически молилась, Пол, и он приглашал меня на свидание! Он был потрясающим – музыкантом, блондином, как я, невысоким, как я, любил музыку, как я. Я уже давно думала, что из Пола вышел бы идеальный муж – осталось только, чтобы он сам это понял. Я уже говорила, что он был потрясающим? – С удовольствием, – выдохнула я. И тут же с ужасом вспомнила Путь Совы и правило «никаких нянек». Уэсли надо было брать с собой. Страшно было даже представить, что произойдет, начни он орать в каком-нибудь дорогом ресторане. Я должна была срочно что-то сказать, и поэтому выпалила: «Эм-м, понимаешь, я ращу совенка и никак не могу его оставить. Можно я возьму его с собой в коробке и с мисочкой? Он ест мышей, но ты не волнуйся – они уже порезанные». Я была готова сквозь землю провалиться. Пол помолчал секунду и ответил: «Конечно, не вопрос». Мы договорились о свидании через пару недель, и я дрожащими от волнения руками повесила трубку. Уэсли рос не по дням, а по часам, и становился все более непоседливым. Он выпутывался из своих одеял и пытался вскарабкаться на меня. А однажды вечером во время кормежки он внезапно вскочил на ноги. Ему тогда было шесть недель, он не понимал, отчего он вдруг стал таким высоким и вопросительно смотрел на меня, ожидая объяснений. «Уэсли! Ты сам стоишь!» – восхитилась я. Это его, кажется, успокоило. Вскоре после этого Уэсли сделал свои первые шаги, и это изменило все. Он был совсем как человеческий малыш – скакал по комнате, врезаясь во все, во что только можно было. Я тщетно пыталась придумать, как уберечь его от травм, но меня, к счастью, выручили в Калтехе, одолжив насест, сделанный специально для совят в этот период развития. По сути это был муляж пня, крепко прибитый к подставке 4 на 4 фута, которая ставилась на пол. Совят обычно привязывали к насесту за лапку. Рядом я поставила его старую коробку, в которой он спал и прихорашивался. Теперь мне предстояло познакомить подвижного Уэсли с ножными путами и придумать, как привязать его к насесту, не слишком при этом ограничивая. Обычно владельцы соколов связывают птицам ноги кожаными ремешками и к ним же цепляют поводок, вынося своих питомцев на улицу. Я несколько усовершенствовала этот метод, привязав мягкий ремешок только к одной из лап Уэсли, чтобы он уловил принцип, но при этом ноги не были связаны. Поводок же я прикрепила к верхней части «пня». Кажется, получившаяся конструкция пришлась ему по вкусу, к тому же она позволяла ему спрыгивать и ходить по полу. Я привязывала его к насесту всякий раз, когда мне нужно было отлучиться, поскольку он пока не знал, с чем можно играть, а с чем – нет, и оставалось лишь гадать, в какие неприятности он угодил бы без надзора. В дикой природе птенцы в этом возрасте все еще живут с родителями и учатся всему на их примере. Они уже выбираются из гнезда и сидят на ветках, но по-прежнему целиком зависят от мамы с папой не только в плане пропитания, но и в плане наставлений. Уверенно освоив ходьбу, Уэсли стал смешно ковылять за мной из одной комнаты в другую. Он вообще всюду за мной ходил, когда не был привязан, и внимательно следил за всеми моими действиями. Самое главное, что куда бы он ни направлялся, он спешил. Он даже расправлял на ходу крылья, как в полете, хотя, честно говоря, смотрелось это, будто он изображает самолетик. Он поднимал ногу до самой груди, резко выбрасывал ее вперед на всю длину, переносил на нее вес и проделывал то же самое другой ногой. В результате получался эдакий до невозможности смешной галоп, который так и сохранился у него на всю жизнь. Непосредственное выражение его лица при этом лишь усугубляло ситуацию, и мы с Вэнди частенько хохотали при виде его бега. Впрочем, даже взрослые совы при беге выглядят довольно забавно. В дикой природе сипухи почти не передвигаются по земле – они, как правило, приземляются только чтобы схватить добычу, их лапы предназначены для того, чтобы прочно сидеть на ветке, обхватив ее кольцом длинных когтей. На земле же из-за длины когтей пальцы у них оказываются нелепо оттопырены вверх, а дополнительные подушечки на лапах мешают им передвигаться по плоской поверхности. Они не умеют проворно и быстро бегать, как ржанки, или делать точные прыжки и перескоки, как воробьи. Сипуха, шагающая пешком – это целое представление, что вполне соответствует их характеру. У них все всегда сложно, запутано, беспорядочно, довольно смешно и безумно срочно, несмотря на то что сами они считают себя птицами очень важными. В то утро, когда Уэсли впервые проследовал за мной из спальни в гостиную, я опустилась на ковер, и он немедленно заполз ко мне в объятия, слегка обалдевший от вида новой большой комнаты. Однако всего через пару минут любопытство все же пересилило страх, он спрыгнул на пол и отправился исследовать помещение. Вэнди тут же побежала за фотоаппаратом. Уэсли остановился, склонил голову набок и с неприкрытым интересом уставился на нацеленный на него прибор. Затвор щелкал не переставая. Уэсли пялился в объектив, наклоняя голову то вверх, то вниз, то вбок под разными углами – прямо сова-фотомодель. Мы с Вэнди просто по полу катались со смеху, чудо, что хотя бы часть из тех фотографий вышли в фокусе. Несмотря на быстрый рост, в пять недель Уэсли все еще был не похож на сову. Все его тело, включая лапы и недоразвитые крылья, было покрыто белым пухом. Он выглядел бесформенным и каким-то… комковатым. На попе и бедрах у него рос особенно густой пух, от которого он так и не избавился с возрастом. Я называла это его «шароварами» – уж больно было похоже. В дикой природе совиные «шаровары» – не просто украшение: они задерживают теплый воздух и распределяют его по телу, когда совы спят, поджав лапы, в холодную погоду. В шесть недель крупная голова Уэсли все еще была непропорционально большой по сравнению с остальным телом. Лапы его были на вид будто чешуйчатые и наводили на мысли о рептилиях. Они тоже казались огромными на фоне прочих частей его тела, и оканчивались острыми, как бритва, когтями. В дикой природе совята на этой стадии развития обычно практикуют своеобразные предполетные упражнения – карабкаются по стволам деревьев, вонзаясь в кору когтями и клювом и поднимая себя вверх за счет мышц ног и постепенно растущих крыльев. К несчастью, Уэсли решил, что из меня выйдет вполне неплохая замена дереву. Его острые клюв и когти, предназначенные убивать и разрывать плоть, весьма больно ранили, и мне пришлось взять привычку постоянно носить плотные джинсы, не снимая даже на ночь. Как-то раз мы гостили у моей мамы, и Уэсли вздумалось полазать по моим голым рукам. – Дорогая, он не царапает тебя своими клешнями? – спросила мама. – Это не клешни, мам, – ответила я. – Ой, в смысле, своими локтями? – Наверное, все же когтями, мам. Это называется когти. Она качала головой и недоумевала на тему того, как я буду искать себе мужа, будучи расцарапанной с ног до головы, чем добавила мне беспокойства по поводу предстоящего свидания с Полом. Биологи обычно гордятся своими шрамами и обожают обмениваться байками о самых странных тварях, которые их когда-либо кусали, но Пол-то биологом не был. Мои руки и впрямь были покрыты длинными и тонкими царапинами от когтей Уэсли, но у меня имелись следы и других боевых ранений – например, небольшие участки кожи, «выдолбленные» клювами больших сов, обитавших в Калтехе. Но самый крутой из моих шрамов располагался на правом запястье – его мне оставил на память трехфутовый бентосный червь своей шестидюймовой выдвижной челюстью (скорее всего, с нее писали выдвижную челюсть пришельца из фильма «Чужой» – сходство было почти полным). Бентосом называется слой отложений на дне океана, где обитают эти черви. Они прячутся в иле, а когда жертва проплывает над ними, выстреливают вверх своими челюстями, ловя ее и утаскивая вниз. Я была тогда на корабле в составе экспедиции, изучавшей, как изменение течений влияет на бентосную жизнь (и заодно на зоопланктон на поверхности). Мы выловили при помощи сети одного червя, как вдруг тот впился мне в запястье мертвой хваткой. Первым инстинктивным желанием было забегать по лодке с криками: «Снимите, снимите его с меня!» – но вокруг были ученые, и это смотрелось бы совсем не круто, так что вместо этого я замерла и выдохнула: «Кто-нибудь может помочь отцепить от меня эту штуку?» В конце концов нам удалось разжать червю челюсти и выбросить его обратно в воду, хоть и вместе с куском мяса, выдранным из моей руки. Сама я, однако, ликовала – теперь у меня была наикрутейшая история из серии экзотических укусов. Только вот я сомневалась, что шрам, оставленный бентосным червем, сыграет в мою пользу на свидании с музыкантом. У нас с Уэсли образовался особый ритуал, которому мы следовали перед сном. Я умывалась и чистила зубы, а он стоял рядом на тумбочке и внимательно наблюдал за тем, как я открываю кран, споласкиваю щетку, выдавливаю на нее пасту и подношу ко рту. Вскоре он начал активно участвовать в процессе, хватая щетку и гордо вышагивая вдоль раковины с ней в клюве. Я хваталась за рукоять и пыталась аккуратно вызволить свое имущество, что в итоге приводило к игре в перетягивание каната. Я говорила: «Уэсли, отдай, это мое. Уэсли, отдай сейчас же», на что Уэсли отвечал тем, что только сильнее упирался лапами, тянул изо всех сил и орал, пока я не сдавалась. «Ладно, ты победил», – уступала я и аккуратно отпускала щетку. В итоге я додумалась до того, чтобы сначала брать одну из «его» щеток, а затем, «проиграв» ее, спокойно чистить зубы своей. Победив, Уэсли моментально терял к щетке интерес и сбрасывал ее на пол, наблюдая за падением с восторгом, с которым грудничок наблюдает за скинутой им со столика непроливайкой. Как-то вечером Уэсли сунул голову под струю воды из-под крана. Новые ощущения крайне его удивили, он отшатнулся, потряс головой и посмотрел на меня, дескать: «Что это было?» Потом попробовал снова. Так Уэсли открыл для себя воду. И ему понравилось. Даже не так – ему безумно понравилось. Он стал запрыгивать в раковину, видя, что я собираюсь открыть кран. Я нашла старую собачью миску, наполнила ее водой и поставила на стол рядом с раковиной. Так Уэсли стал копировать мой вечерний ритуал у своей собственной «раковины»: окунал личико в воду, пока я умывалась, и пил, пока я чистила зубы. Это было весьма необычно – совы в принципе стараются держаться подальше от воды, не говоря уже о том, чтобы умываться и пить. На тот момент, по нашим сведениям, ни один натуралист еще не замечал интереса к воде ни за одной совой. Все необходимые для их организма жидкости совы обыкновенно получают при поедании мышей. Однако Уэсли об этом сказать забыли, и его мисочка с тех пор стала ключевым предметом в нашей совместной жизни. В Калтехе пожелали увидеть такое нехарактерное поведение воочию, так что я принесла миску с собой на работу, и мои коллеги всей лабораторией наблюдали, как Уэсли пьет, резвится и играет в воде. У него появилось множество удивительных движений и выражений лица. Они отражали недюжинную глубину мысли и осознанность. Я разговаривала с Уэсли точно так же, как Вэнди разговаривала со своей грудной дочерью, Энни, – сопровождая слова простыми и понятными жестами. Я была уверена, что он рано или поздно научится меня понимать до какой-то степени, я только не знала до какой. Я сопровождала одни и те же действия одинаковыми словами, например «Уэсли, хочешь мышек?», когда он ел, или «Уэсли, пора спать», когда ложилась в постель. И каждый раз, когда он смотрел на что-то, казавшееся ему интересным (то есть почти все, что было вокруг), я называла эту вещь вслух. После этого он обычно несся к этому объекту своим смешным галопом, расправив крылья на манер самолета, а я бежала сзади с криками: «Нет, стой! Это не для сов!» Наконец настал заветный вечер свидания. Я стояла на крыльце дома, где жил Пол, держа в расцарапанных руках коробку, в которой спала моя «пятая нога». Пол с улыбкой открыл дверь, впустил нас в дом и взглянул на Уэсли. – Это сова? Уэсли как раз начал просыпаться. – Ну да, совенок, – ответила я. Пол нагнулся над коробкой, чтобы разглядеть получше. – А это что, – воскликнул он с расширившимися глазами, – порезанные мыши?! – Это его еда, – попыталась оправдаться я. Пол побледнел и отступил. – Мерзко. Реально мерзко. В ресторан мы не пошли. Пол заказал пиццу, которую затем ел, напряженно сидя в кресле чуть поодаль от дивана, где расположились мы с Уэсли, и периодически нервно поглядывая на коробку, будто ожидая, что Уэсли или даже мертвые мыши могут в любой момент вылететь оттуда и броситься на него. Мои мечты о дорожке к алтарю под «She Blinded Me with Science» таяли на глазах, и я с удивлением поняла, что хочу домой, готовиться ко сну наедине с Уэсли. Наконец, Пол включил телевизор и сел обратно в кресло. Отлично, расслабился, наконец, подумала я. И тут раздался храп. И это был не Уэсли. Как бы ни было горько это признавать, но мама оказалась права. Я тихо выскользнула из дома вместе с Уэсли, поставила его коробку на пассажирское сиденье, пристегнула ее и завела машину. На меня накатила грусть. Я понимала, что Пол больше не позвонит. Я была так уверена, что он – «тот самый». Какой облом… Что ж, видимо, Уэсли можно было считать своеобразной лакмусовой бумажкой для парней. Любишь меня, люби и мою сову, подумала я. Я не могла быть с парнем, которого совсем не интересовали животные. Как Пола, например. Глаза Уэсли исследовали каждый миллиметр моего лица, он будто бы пытался вникнуть в него, как любитель искусства пытается вникнуть в суть некой картины. Возможно, мой малыш-совенок только что невольно спас меня от огромной ошибки. Я свернула на длинную круглую подъездную дорожку у дома Вэнди. Стая ее гусей громко возвестила о моем прибытии. Всхрапывали лошади, блеяли козы, о чем-то кудахтали друг с другом куры. Легкий ветерок доносил запах соломы. Я наконец была дома с Уэсом. Мы приготовились ко сну и легли в обнимку. Уэсли лежал на животе на моей левой руке, свесив лапы и прижавшись к моему животу. Правой рукой я чесала ему переносицу, что ему очень нравилось – он как бы «складывал» бока своего плоского лица внутрь, как конверт, прикрывал глаза и подставлял мне участок над носом. Скорчив эту милую рожицу, он распушил перья вокруг носа, так что виден остался только розовый кончик клюва. Одна из моих слез капнула на его пернатую спину. – Я в норме, Уэс, – сказала я. – Я все равно не была бы счастлива с человеком, который не понимает животных. На самом деле, Пол звонил еще несколько раз за последующий год. И каждый раз он спрашивал: «Это сова все еще у тебя?» Причем с таким выражением, будто говорил: «Ты все еще прячешь отрезанную голову у себя под кроватью?» – или что-нибудь в этом духе. «А, да!» – отвечала я и рассказывала ему о всевозможных проделках Уэсли. Он глубоко вздыхал и интересовался: «Сколько они живут в неволе?» На что я неизменно отвечала: «Лет пятнадцать или больше». Он отвечал: «Ладно» – и быстро заканчивал разговор. Через пару лет он женился. 5 Уроки полетов ОДНАЖДЫ, КОГДА Уэсли было уже почти семь недель и он поднял крылья над головой, наклонился вперед и хорошенько потянулся, я заметила у него на крыльях первые пеньки. Пенек – это общий термин, обозначающий любой тип пера на ранней стадии роста. Несмотря на название, пеньки по виду напоминают скорее воскообразные трубочки из кератина, из которого состоят наши волосы и ногти. Только, в отличие от них, пеньки у птиц не являются мертвыми тканями – внутри них есть кровеносные сосуды и нервные окончания, и они крайне чувствительны. В каждой из таких трубочек растет полноценное взрослое перо. Когда перо окончательно формируется, сосуды и нервы втягиваются обратно в тело, и остается лишь воскообразный кератиновый «чехол». С тех пор как у Уэсли появились пеньки, моим любимым занятием стала его «чистка». Он лежал на моей левой руке, под боком, а пальцами правой я тем временем аккуратно подцепляла и стягивала белые восковые кожухи, обнажая полностью сформированные перья. По сути, я делала то же самое, что и сова-мать в дикой природе. Взрослые особи сами ухаживают за собой таким образом, однако пары иногда чистят перышки друг другу, выражая привязанность. Птицы в целом очень это любят, так что я чистила Уэсли часами всю его жизнь, поскольку даже взрослые птицы постоянно отращивают новые перья на смену истрепавшимся старым. Это было захватывающе – наблюдать, как у Уэсли постепенно появляются восхитительные золотистые крылья. Наступала весна. В это время года я иногда выбиралась в леса, в пригород и в торговые центры в поисках диких сов. Да, одной лунной ночью я видела, как из какого-то закутка на крыше торгового центра вылетела сипуха. Она взлетела на несколько сотен футов вверх, после чего опустила крылья и стала стремительно опускаться боком. Она закладывала мертвые петли, летала восьмерками, а затем стала по спирали подниматься все выше и выше, пока не превратилась в маленькую точку в небе. Там, высоко, она вдруг сложила крылья и пошла штопором к земле, выровняв траекторию буквально в последнюю секунду. Никогда еще до этого я не видела столь яркого, дикого и искусного выражения счастья. Я даже не подозревала, что совы вообще способны так изумительно летать, не говоря уже о том, чтобы вытворять такое, кажется, просто ради развлечения. Та сова была подростком, то есть ей еще не исполнилось трех лет и у нее все еще не было партнера. В большинстве монографий возрастом полового созревания считается год, однако я с этим не согласна. Уэсли, например, достиг зрелости лишь в возрасте трех с половиной лет. Насколько я знаю, похожие результаты показывали все исследования Калтеха. Мой опыт работы с совами в лаборатории развил у меня неплохой «глаз» на совиный возраст. В частности, я обнаружила, что у молодых и одиноких сов обычно более гладкие и лоснящиеся перья – всегда как новенькие. Такие совы обычно занимались своими делами и не вступали в брачные игры, поскольку не достигли еще половой зрелости. Старшие совы без пары производили несколько депрессивное впечатление и обладали, как правило, более неряшливым по сравнению с молодняком оперением. Возможно, та сова как раз отрабатывала движения, чтобы производить впечатление на дам. А может, ей просто нравилось сумасшедше и свободно летать, ни о чем не беспокоясь. Наблюдая за ней, я почти забыла, как дышать. Ее красота и сила потрясли меня, но еще и немного расстроили, так как я знала, что Уэсли не суждено достичь подобного совершенства в полетах. К двум месяцам Уэсли растерял уже почти весь свой детский белый пух, который я собирала и бережно хранила в коробочке, подобно тому, как многие матери хранят прядки первых волос своих детей. Его взрослый пух, служивший для утепления и терявшийся под перьями, был уже не белого, а насыщенного серого цвета. Он отращивал все больше и больше длинных маховых перьев и совсем скоро должен был начать летать. Когда я «усыновила» Уэсли, у меня в спальне стояло двенадцать клеток, в которых жили семнадцать зебровых амадин. Я была не уверена в благоприятном развитии их с Уэсли отношений, когда тот научится летать, – часто сипухи едят более мелких птиц (они составляют в норме около трех процентов от их рациона), чтобы разнообразить свою мышиную диету. Первые несколько месяцев я накрывала клетки амадин плотной тканью и убирала повыше, туда, где Уэсли не мог до них добраться. Основания для оптимизма были – все же он рос вместе с ними, – но на всякий случай я сказала знакомым, что мне вскоре может понадобится раздать своих птичек. Первые попытки Уэсли взлететь заключались в том, что он вытягивал крылья и усиленно ими махал. В воздух его это не поднимало, но зато поднимало ветер, сносивший в комнате все, что не было приколочено. Потом он начал совмещать это с небольшими прыжками, обычно врезаясь в каждую преграду на своем пути. Махательно-прыгательно-врезательная стадия длилась у него довольно долго, пока однажды он не подпрыгнул чуть повыше. Тогда он впервые завис в воздухе. Уэсли наконец полетел! Правда, он не слишком контролировал ситуацию. Он старался управлять своим полетом, но, кажется, не мог рассчитать силу собственных крыльев. Когда он попытался приземлиться на стол в гостиной, результат вышел примерно как у истребителя, заходящего на посадку на крошечную полосу, – он приземлился на задницу, проехал на ней на полной скорости через весь стол и свалился на пол бесформенным клубком крыльев, перьев и лап. Я засмеялась, просто не в силах сдерживаться. После этого я подбежала помочь ему и утешить, но он отвернулся и не желал на меня смотреть. – Уэсли, что такое? Я тщательно его осмотрела, но не обнаружила никаких ран и повреждений. Я повернула его голову к себе и взглянула ему в глаза.