— Мыслишка в основе одна, — сказал Лапшин. — Хоть с чертом, но против коммунизма. Не вышло Черчиллю удушить большевизм в его колыбели, надеется теперь, когда мы взрослые… — Но это же смешно! — воскликнул Тамаркин. — Крайне смешно! А если еще они не учитывают массированные налеты нашей авиации, которые должны дать огромные результаты… Лапшин знал о том, что массированные удары нашей авиации непременно дадут соответствующие результаты, но то, как об этом сказал Тамаркин, было неприятно ему. А Окошкину сделалось неловко за своего школьного приятеля. — А ты что? В летчики подался? — спросил он. — Нет, но просто интересуюсь. Разве гражданину Советского Союза нельзя интересоваться авиацией? На этот вопрос Тамаркин ответа не получил, так как приехал Альтус и все сели за стол. Алексей Владимирович выглядел гораздо моложе Лапшина, хотя они были почти одногодками, а Пилипчуку по виду годился в сыновья, и тот по-отцовски называл его своим крестником. Окошкин смотрел на Альтуса с немым восхищением, он кое-что знал о нем, слышал, что Альтус бывает нелегально за рубежом, что недавно его тяжело ранили, что в годы своей юности он не раз выполнял очень опасные задания самого Дзержинского. И то, что этот человек сидел с ним рядом, весело и просто разговаривал со всеми и даже осведомился у Василия, доволен ли он своей работой, — наполняло его восхищением и даже умилением. — Вы — пирога, товарищ Альтус, — сказал он, внезапно пьянея. — И внутрь масла пихните. Вам чего налить — коньяку или водки? — Коньяку! — сказал Альтус. Окошкин взял непочатую бутылку коньяку, ловко откупорил ее, налил сначала себе чуть-чуть, потом полную рюмку Альтусу, потом свою до краев. — Лихо! — удивился Альтус. — Вы у кого так научились? — А у официанта в ресторане «Ша-нуар», — самодовольно разъяснил Окошкин. — Старый официант, толковый. — Знаете что? — тихонько сказал Алексей Владимирович. — Мой вам совет — ничему никогда у официантов не учитесь. Особенно у старых. У них другая, особая школа вежливости. Называется эта школа — лакейством. Ясно? — Ясно, — густо краснея, согласился Окошкин. Ему бы провалиться сейчас сквозь землю — вот бы был выход из положения. Или скончаться скоропостижно — ведь бывает же, случается с людьми. Так нет, сиди здесь под прямым, светлым, смеющимся взглядом этого чекиста. И не огрызнуться никак — тут не подойдут слова вроде «не ваше дело», «не вам меня учить», «и сам знаю». После гуся с капустой, который действительно разопрел до того, что непонятно было — где гусь, а где капуста, Антропов с Тамаркиным сели за шахматы, Окошкин вышел в коридор «прохладиться», а Лапшин, Пилипчук и Альтус стали негромко переговариваться, вспоминая прошлое, старых товарищей по работе и шумные дела, в которых все они участвовали. — А дело Павлова помнишь, Иван Михайлович? — вдруг спросил Альтус. — Это я его брал, а не Лапшин! — чуть обидевшись, сказал Пилипчук. — В феврале девятнадцатого мы его с покойником Пашей Федоровым брали, а в марте Пашу убили анархисты. — Точно, — сказал Альтус. — Хорошая у тебя память, Егор Тарасович. Ну, а резолюцию Феликса Эдмундовича помнишь? Постановление коллегии ВЧК, написанное рукой Дзержинского? А я вот помню. И, словно читая по бумаге, ровным голосом он произнес: — За сознательную злостную провокацию, результатом которой было лишение свободы целого ряда лиц, Исая Исаевича Павлова расстрелять. Он помолчал, рассеянно помешивая чай в стакане, отпил глоток и резко заговорил: — Я вот недавно с курсантами беседу проводил, задал им вопрос о первом применении высшей меры, о первом расстреле органами ВЧК. И, знаешь, Иван Михайлович, удивился: никто на мой вопрос не ответил. — Чего ж тут не ответить — князь Эболи. — Хорошо, а почему именно князь Эболи? — резко перебил Лапшина Альтус. — Тут ведь вопрос чрезвычайно глубокий, серьезный, в этом расстреле очень многое можно увидеть, много понять и навечно извлечь выводы… — Князя Эболи при мне привезли, — не торопясь, задумчиво сказал Лапшин. — Я тогда, конечно, не понимал, а теперь, предполагаю, разобрался. Тут дело в чем? Сволочь эта — Эболи — выдавал себя за чекиста, так? — Так, — кивнул Альтус. — И под видом чекиста обыскивал и грабил. А на нас лились помои, что мы-де грабители и бандиты. И здесь не только наказание было со стороны Феликса Эдмундовича, но и предупреждение всем навсегда, и даже тот смысл, который уже позже он сформулировал, помнишь, Алексей Владимирович? «У чекиста должны быть горячее сердце, холодный ум и чистые руки». Верно? Так что расстрел Эболи есть не просто наказание, а утверждение всей нашей будущей морали — как нам жить и что такое настоящий чекист. Правильно я говорю? Из коридора, «охладившись», вернулся Окошкин и подсел к Пилипчуку. — Ну что, смена наша? — спросил Альтус. — Чего такой бледненький? — Да коньяк больно крепкий, — сказал Окошкин. — Или работа наша такая нервная, что ослабел я? Пилипчук, посмеиваясь, погладил Окошкина по голове. — Видали? Работа у него нервная! Они о чем-то заговорили вполголоса, а Лапшин с Альтусом сели на широкий подоконник, и Иван Михайлович почти шепотом спросил: — Когда начнется, как считаешь, Алексей Владимирович? — Так ведь уже началось, — спокойно и твердо ответил Альтус. — И кончим это дело только мы, больше некому. Суди сам по газетам. Они ему всё продадут по кусочку, он по кусочкам их сожрет, наберется сырья и всего, чего нужно, а потом рванет по крупным странам. — Ты его видел? — Видел и слышал. — Ну что? — Дерьмо и кликуша. Но высокую ноту забрал, не легко ему голову будет открутить. Хитер, конечно, бобер. В первом часу Альтус уехал, прихватив с собой Пилипчука. Тамаркин тоже стал прощаться. Он очень долго тряс Лапшину руку, кланялся всем своим рано жиреющим туловищем и говорил: — Очень рад знакомству, очень рад и надеюсь вас с Васей видеть у себя дома. И мама будет очень, очень рада. Захлопнулась дверь и за Тамаркиным. Окошкин ушел в ванную умываться. Антропов еще присел, пожаловался: — Совсем я пропадаю, голубчик Иван Михайлович. Хоть в Неву с гранитной набережной кидайся. — Говорили с Лизаветой? — Боже сохрани! — испугался Антропов. — Так как же будет? — А так и будет: никак! Александр Петрович насупился, долго барабанил пальцем по столу, сказал сердито: — Черт знает что. Ну, понятно, — жажда материнства, а я? Представляете себе — из больницы нет никакого желания идти домой. Сорок лет! У человека должна быть семья, лампа над столом, глупости, вздор, может быть мещанство, но надо же не куда-то, а к кому-то идти после рабочего дня. К кому-то! Понимаете? Чтобы тебя, старого беса, ждали и чтобы тебе говорили примерно такую фразу: «И где ты, Саша, все ходишь? Я просто места себе не нахожу!» Он вдруг засмеялся счастливым смехом и повторил: — «Я просто места себе не нахожу!» А? Как вы считаете? Она себе места не находит?.. Ну, спокойной ночи… Когда подрагивающий после холодного душа Окошкин ложился в постель, Лапшин сказал ему, что Тамаркин, с его точки зрения, чепуховый человек и что он просит его больше не приводить. — Да ведь он случайно, Иван Михайлович… — То-то, что случайно… Они легли и долго еще читали: Василий — журнал с картинками, а Лапшин большую книгу, которую трудно было держать лежа. — Интересно вам? — спросил Окошкин. — Ничего работа, толковая, — ответил Иван Михайлович. — Мне исторические труды всегда читать интересно. Постукивая деревянной ногой, сердитая, вошла Патрикеевна, принесла вымытые тарелки. Окошкин попросил у нее порошок от головной боли. — Нету у меня порошков, — сказала Патрикеевна. — Тогда поколдуйте надо мной, вы же это умеете! — съязвил Вася. — Колдовство не существует! — отрезала Патрикеевна. — Колдовство — обман. — А имя Патрикеевна существует? — Патрикеевна не имя, а отчество, а вот почему это вас, товарищ Окошкин, взрослого человека, никто с отчеством не называет — это удивительно. Они еще долго пререкались, мешая Лапшину читать. Потом Патрикеевна ушла, и Окошкин спросил: — Действительно, Иван Михайлович, это она правильно подметила: почему меня никто по отчеству не называет? Неужели я такой несолидный? — Солидности в тебе действительно маловато, — зевая, сказал Лапшин и велел гасить свет. Так кончился день рождения Ивана Михайловича. В вагоне