— Вот — даю самые правдивые показания. Ничего не скрываю. Сейчас занимаемся деятельностью в кавычках нашего председателя, гражданина Дзюбы. Надеюсь, что органы следствия разоблачат и разгромят всю преступную шайку… Ну… и мои откровенные показания будут учтены… И, обернувшись к Побужинскому, Тамаркин спросил: — Итак, пойдем дальше? — Пойдем! — загадочно ответил Побужинский. — Отчего же не пойти… Ночью Вася бредил, а Лапшин и Антропов играли в шахматы, и Александр Петрович говорил: — Не понимаю я вас, Иван Михайлович! Зачем вам понадобилось посылать его за Тамаркиным? Он молод, это его школьный друг, сложное, щекотливое положение… — Ничего, будет знать, с кем водиться! — вздохнув, сказал Лапшин. — И злее станет. А что касается до щекотливых положений, Петрович, то вы с этим делом немножко того… высоко берете… Попроще надо на некоторые дела смотреть… — Это в каком же смысле? — Да вы знаете, в каком… в любом эдаком… Антропов подозрительно взглянул на Лапшина, но ничего не ответил, только сурово сдвинул брови. Погодя, мотая конем над доской, вдруг вспомнил: — Когда болел сыпняком, то все время бредил. И знаете ли чем? Тем, что свет какой-то звезды долетает до нас через две тысячи лет. Это казалось чудовищно страшным… — Почему же страшно? Две так две! Пусть себе… — Врешь! — с постели крикнул Окошкин. — Неправда! И не имеешь права… — Разбирает парня! — сказал Лапшин и внимательно посмотрел на Василия. …Из Управления Иван Михайлович два раза звонил по телефону, и оба раза ему отвечал Окошкин. — А ничего! — говорил он. — Слабость, мысли какие-то глупые… — Какие же, например, глупые? — А вот — помру, как — с оркестром хоронить станете? На лошадях или при помощи автомототранспорта? Кто речь скажет? Может, сам начальник, а может, кому поплоше велят… — И верно, что мысли глупые. — Я ж сам говорю. И еще в отношении товарища Бочкова. Я с ним в субботу поругался, так он на похороны пойдет или нет? Ты спроси у него, Иван Михайлович, скажи, что я беспокоюсь… Погодя Окошкин позвонил Лапшину и спросил томным голосом: — Иван Михайлович, как ты считаешь, можно мне, вторую тарелку щей? Патрикеевна не дает… Лапшин швырнул трубку. От безделья и скуки Окошкин известил всех своих знакомых, что тяжело, может быть даже смертельно, болен, и поэтому, когда Лапшин вернулся домой, телефон беспрерывно трещал и Василий с кем-то подолгу и очень жалостно объяснялся. Пока обедали, Иван Михайлович терпел, потом рассердился: — Может, и довольно, а, Василий Никандрович? Телефон опять зазвонил, Вася сказал в трубку: — Все! Закрыто на переучет. Сам с работы вернулся, ясно? И бешено стрельнул в Лапшина хитрыми, веселыми глазами. Иван Михайлович разулся и, наморщив лоб, сел возле радиоприемника. В эфире не было ничего интересного. Женский голос читал из «Крестьянской газеты», потом диктор объявил, что будут исполняться вогульские народные песни. Окошкин рассказывал: — А я тут без вас прочитал, Иван Михайлович, что будто уже скоро построят такую машину — телевизор, что ли? И радио можно слушать, и кино на дому смотреть, и постановку, и что хочешь… Поразительное дело: вот препарат сульфидин… — Помолчал бы… — Ей-богу, целый день молчал… — Ну и сейчас помолчи. Телевизор, сульфидин. Ой, Вася, Вася… — Да ведь интересно, Иван Михайлович… Честное слово, расскажу не хуже радио. А вот радио вы слушаете, а Окошкина Васечку, больного человека, — не хотите… Иван Михайлович отмахнулся. Радиодиктор с железными перекатами в голосе говорил, кто кого будет играть в пьесе, название которой Лапшин прослушал. — Видишь, балаболка! — сказал Иван Михайлович укоризненно. — Теперь и неизвестно, что станем слушать… — А это про посевы, — сказал Вася, — я уж знаю. В это время всегда про посевы. Один артист будет за корнеплода играть, другой — за подсолнух, третий — за сельдерей… — Помолчи! — сказал Лапшин. — Тут давеча без вас картошка пела, — не унимался Вася, — так жалобно, печально: «Меня надо окучивать — окучивать…» Не слыхали? — Нет, — сказал Лапшин и лег в постель. Он любил театр и относился к нему с той почтительностью и серьезностью, с какой вообще относятся к театру люди, не сделавшие искусство своей специальностью. Каждое посещение театра для Лапшина было праздником, и, слушая слова со сцены, он обычно искал в них серьезных и поучительных мыслей и старался эти мысли обнаружить, даже если их и вовсе не было. Если же их никак нельзя было обнаружить, то Лапшин сам выдумывал что-нибудь такое, чего хватило хотя бы на дорогу до дому, и рассуждал сам с собой, шагая по улицам. И, как многие скромные люди, он почти никогда не позволял себе вслух судить об искусстве и, если слышал, как его товарищи толкуют о кинокартине, книге или пьесе, то обычно говорил: — Много мы, ребята, что-то понимать стали! А? Грамотные, умные! Ты поди сам книгу напиши, а я погляжу… Но огромный жизненный опыт и знание людей волей или неволей научили его отличать жизненную правду от подделки ее искусством, и он знал и любил то ни с чем не сравнимое чувство острой радости, которое возникало в нем при соприкосновении с подлинным искусством. Тогда он ни о чем не думал и только напряженно и счастливо улыбался, глядя на сцену или на экран или читая книгу — независимо от того, трагическое или смешное он видел, и в это время на него приятно и легко было глядеть. И на следующий день он говорил в Управлении: — Сходил я вчера в театр. Видел пьесу одну. Да-а! И долго потом он думал о книге, или о пьесе, или о картине, что-то взвешивал, мотая своей крутолобой, упрямой головой, и опять говорил через месяц или через полгода: — Представлен там был один старичок. Егор Булычев некто. Нет, с ним бы поговорить интересно. Я таких видал, но не догадывался. Это старичок! И долго, внимательно глядел на собеседника зоркими голубыми глазами. — Интересно? — спрашивал собеседник. — Да, пожалуй что интересно, — неторопливо и неуверенно соглашался Лапшин, боясь, что слово «интересно» чем-то оскорбит пьесу, которую он видел. По радио передавали одно действие из пьесы, о которой Лапшин довольно много слышал, но которую ему не довелось повидать. На эту пьесу устраивали культпоход, но Иван Михайлович в культпоходах не принимал участия — любил бывать в театре один, за что как-то его заклеймил Митрохин, назвав «ярко выраженным индивидуалистом». Лапшин только усмехнулся на это обвинение. Ему не нравилось в антрактах пить лимонад и болтать о постороннем. И праздник ему не удавался, если ходили вместе: слишком уж было шумно, суетно и слишком много говорили. В нынешней пьесе речь шла о пожилом человеке, который предполагал, что умирает, заболев неизлечимой болезнью, и все-таки держался жизнерадостно, бодро и деловито. Очень многое из того, что говорил герой пьесы, раздражало Лапшина, но многое восхищало поразительной точностью изображения характера — сильного и крупного, дельного и выполняющего свой долг даже на пороге смерти. Не совсем таких, но в чем-то именно таких людей, как герой пьесы, Лапшин встречал в своей жизни немало, и сейчас, слушая по радио эту драму, Иван Михайлович вспоминал смерть своего дружка чекиста Першенко. Покойный Жора вновь ожил перед его глазами, и, слушая пьесу, Лапшин узнавал голос Жоры, его насмешливые и острые слова незадолго до смерти, когда везли Першенко в оперативном фаэтоне, смертельно раненного, в госпиталь. Тогда моросил дождь, было мозгло и холодно, и Першенко — украинец с Полтавщины — сердился на то, что даже «напоследок» его солнышко не погрело, хоть он и «заработал» себе хорошее отношение тем, что схватил пулю в живот не в начале боя, а в самом конце. И ехавшие с Першенко в этот последний путь и слезы утирали, и посмеивались… Вспоминая смерть Першенко, Иван Михайлович вдруг приподнялся и вслушался в голос нового персонажа — девушки-комсомолки, которую играла — он мгновенно узнал — та самая Катерина Васильевна Балашова, что давеча была с другими артистами в Управлении. Разбитная, искренняя, неглупая и очень наивная девочка внезапно появилась перед Лапшиным, хотя он слышал только ее голос. Может быть, на сцене она вовсе не была такой, как виделась Лапшину, но видел он не ее, а молодую жену Першенко — Зою, видел такой, какой она вбежала тогда в госпиталь, и такой, какой была на Жориных похоронах: в кургузой кожаной куртке с бархатным воротником, длинноногая, длиннорукая, с выпавшей из-под косынки косой, не верящая в реальность смерти, не понимающая — какая это смерть, — такой видел он Зою, и такой, казалось ему, была на сцене сейчас Катерина Васильевна Балашова. И чем дальше, тем глубже захватывала Ивана Михайловича пьеса и тем ближе становились ему люди, которых изображали артисты, но которых он знал в жизни… — Здорово играет! — размягченным голосом, лежа на своей кровати, сказал Окошкин. — Замечательно! И он тоже. Верно, Иван Михайлович? Патрикеевна загремела тарелками, Василий на нее прикрикнул. — Сейчас будет сцена смерти! — предупредил он. Лапшин не ответил. Из радиорупора донесся жалобный и некрасивый плач девушки, узнавшей, что ее собеседник умер. — Все там будем! — по-бабьи сказал Васька и закурил, чтобы не волноваться. Спектакль кончился. Диктор медленным голосом еще раз прочитал, кто кого играл. Комсомолку играла Балашова, артистка театра, по названию напоминающего ДЛТ — Дом ленинградской торговли. — Важно разыграли! — сказал Васька. — Верно, Иван, Михайлович? — Важно, — согласился Лапшин и опять вздохнул. — Как бы она ревела, — сказал он, садясь на матраце, — ежели бы видела смерть настоящих людей! Умирал у меня в группе — я тогда на борьбе с бандитизмом работал, и был у меня такой паренек Ковшов, молодой еще, совсем юный, — так вот он умирал. Ну, брат… Лапшин поискал вокруг себя на постели папиросы, закурил и стал рассказывать, как умирал Ковшов. — А когда мы его хоронили, — говорил Лапшин, — то лошаденка по дороге на кладбище от голода пала. Понесли гроб на руках. Двое детишек осталось. А наша группа, когда банду всю повязали, постановила: от своего пайка за месяц десятую долю послать ребятам Ковшова. И вышло пятнадцать фунтов сахару-мелясу, знаешь, желтый такой? Я год назад заходил к Ковшовым, ничего живут, оба паренька работают. Чай у них пил с медом. А мамаша опять замуж вышла. И муж у нее такой ерундовский, такой пустяковый мужчина. Говорит солидно, собой доволен, кассир в банке. Конечно, кассир тоже свое дело делает, кто спорит, — можно деньги быстро считать, а можно и медленно, только за Ковшова как-то вроде неловко. Орел был, а в доме даже портрета его теперь не видно. — Башмаков еще не износила, — сказал Окошкин. — Башмаки-то, положим, и износила, и не одну пару, да фотографию бы все-таки следовало сохранить — для ребят хотя бы. — А может, кассир ревнивый. Разве не бывает, Иван Михайлович? — спросил Вася. — Это же надо понять — каждый день с утра до вечера смотри на человека, который был мужем твоей жены. Я бы лично на это не пошел… Постучал Антропов, поставил Окошкину термометр и рассказал: