— Умерла у меня нынче одна старушка. Черт его знает — и прооперировал удачно, и послеоперационный период шел нормально. Весь день хожу и места себе найти не могу. Терпеливая женщина, помучили мы ее изрядно, ничего, даже не жаловалась. Вчера подозвала меня, спрашивает: «А что, Александр Петрович, верно говорят, что в мыло перетопленное человеческое сало кладут?» Я отвечаю — конечно, не верно. Она вздохнула: «Сколько, говорит, жизни своей я погубила — и себе, и детям сама мыло делала. Хорошее — землянику клала в него или липового цвета…» Обещала мне своего мыла прислать и вдруг — запятая. А? — Бывает! — сказал Лапшин. — Тридцать семь и семь! — значительно произнес Василий. — Привет от старушки. И как это вы, Александр Петрович, при больном человеке такие печальные истории рассказываете? Вот у меня температура и вскочила… Лапшину стало скучно. Он взглянул на часы — было начало двенадцатого — и вызвал машину. — Куда? — спросил Василий. — Поеду к Бочкову, — сказал Лапшин, — на квартиру. Ему баба житья не дает, надо поглядеть. Он надел шинель, сунул в карман дареный браунинг и сказал из двери: — Ты микстуру пей, дурашка! — Оревуар, резервуар, самовар! — сказал Вася. — Привези папирос, Иван Михайлович. Лапшин и Жмакин Когда он вошел в комнату, на лице Бочковой выразилось сначала неудовольствие, а затем удивление. Она стирала, в комнате было жарко и пахло мокрым, развешанным у печки бельем. — Бочкова нет дома, — сказала она, — и он не скоро, наверно, придет. — Я к вам, — сказал Лапшин. — И знаю, что он не скоро придет. — Ко мне? — удивилась она. — Ну, садитесь! Стулья были все мокрые. Она заметила его взгляд, вытерла стул мокрым полотенцем и пододвинула ему. — Вы стирайте, — сказал он, — не стесняйтесь! Я ведь без дела, так просто заглянул. Она ловко вынесла корыто в кухню, вынесла ведра, бросила мокрое белье в таз и очень быстро накрыла стол скатертью. Потом сняла с себя платок и села против Лапшина. Лицо у нее выражало недоверие. — Полный парад! — сказал Лапшин. Бочкова промолчала. — А вы кто будете? — спросила она. — Я ведь даже и не знаю. Голос у нее был приятный, мягкий, выговаривала она по-украински — не «кто», а «хто». — Моя фамилия Лапшин, — сказал он. — Я начальник той бригады, в которой работает Бочков. А вас Галиной Петровной величать? — Да, — сказала она. Лапшин спросил, можно ли курить, и еще поспрашивал всякую чепуху, чтобы завязался разговор. Но Бочкова отвечала односложно, и разговор никак не завязывался. Тогда Лапшин прямо осведомился, что у нее происходит с мужем. — А вам спрос? — внезапно блеснув глазами, сказала она. — Який прыткий! — Не хотите разговаривать? — Что ж тут разговаривать? Он молча глядел на ее порозовевшее миловидное лицо, на волосы, подстриженные челкой, на внезапно задрожавшие губы, и не заметил, что она уже плакала. — Ну вас! — сказала она, сморкаясь в полотенце. — Вы чуждый человек, чего вам мешаться… Еще растравляете меня… Полотенцем она со злобой утерла глаза, поднялась и сказала: — А он пускай не жалуется! Як баба! Ой да ай! Тоже герой! — Герой, — сказал Лапшин. — Что же вы думаете, товарищ Бочков — герой! — Герой спекулянтов ловить, — со злобой сказала она. — Герой, действительно! — Ваш Бочков герой, — спокойно сказал Лапшин, — и скромный очень человек. Он по конокрадам работает, а лошадь в колхозе — дело первой важности. Он дядю Паву поймал, слыхали? — Слыхала, — робко сказала Бочкова. — А кто дядя Пава, слыхали? — Конокрад, — сказала Бочкова, — лошадей уворовал. — «Уворовал», — передразнил Лапшин. — Увел, а не уворовал. — Ну, увел, — согласилась Бочкова. — А что он в вашего Бочкова из двух пистолетов стрелял, это вы знаете? — Нет, — сказала она. — Не знаете! — как бы с сочувствием сказал Лапшин и загнул один палец. — Не знаете, — повторил он. — А что вашему Бочкову два года назад, когда вы спокойненько в школе учились, кулаки-конокрады перебили ногу и он в болоте, в осоке, восемь суток умирал от потери крови и голода, это вы знаете? — Нет, — тихо сказала она, — не знаю. — Так! И это не знаешь! — со злорадством в голосе, внезапно перейдя на «ты», сказал Лапшин и загнул второй палец. — Что же ты знаешь? — спросил он. — А, Галина Петровна? Она молчала, опустив голову. — Твой Бочков знаешь какой человек? — спросил Лапшин. — Знаешь? Она взглянула на него. Он вдруг чихнул и сказал в платок: — Нелюбопытная вы женщина, вот что! Лапшин еще чихнул и крикнул, морщась: — Понесли черти! У меня форточка в кабинете, и в затылок дует. Отдышавшись, он сказал: — Вот как! И добавил: — Так-то! Вы бы меня про него спросили. Ему лично со всего Союза письма пишут, он спаситель и охранитель колхозного добра… — Я ж этого ничего не знаю, — сказала она, — он же мне ничего не говорит. «Поймал жулика, жуликов поеду поймаю, в колхоз поеду, в совхоз поеду, хорошего жулика поймал…» — А вы спросите, — назидательно, опять перейдя на «вы», сказал Лапшин. — Чего ж не спросить? — Да он не скажет. — Чего нельзя — не скажет, а что можно — скажет. Я его знаю, из него всякое слово надо клещами вынимать. Он боится, что неинтересно, что подумают, будто он трепач, хвастун. Он знаете какой человек? Махорку всегда курит, а хороший табак любит, это мне известно. Премировали мы его, так он табаку себе все-таки не купил. Говорит — а чего там, подумают, Бочков загордился. А деньги небось вам отдал? — Мне, — сказала Бочкова, — на пальто. У меня пальто не было зимнего. — А вы ему табаку купили? — Так он не хочет, — густо краснея, ответила она, — курит свою махорку. — «Махорку», — передразнил Лапшин, — «махорку»! Эх вы, дамочка! — Я не дамочка, — сказала Бочкова, — сразу же в дамочки попала. Она заморгала, готовясь заплакать, и, несмотря на досадливый вздох Лапшина, все-таки заплакала. — Сами плачете, — кротко сказал Лапшин, — а сами ему глотку переедаете. Нехорошо так! — Я себе в Каменце жила, — говорила она, плача и пальцами вытирая слезы, — он приехал, в гостинице жил. Я с ним познакомилась. Говорят — поедем, поедем! В опережу два раза сходили, на «Марицу», знаете, и на «Веселую вдову». Видали? И потом я как-то влюбилась в него, что он такой тихий, молчаливый. Смотрю — гимнастерку сам себе зашивает белыми нитками…