Она засмеялась, и слезы чаще полились из ее черных больших глаз. — Жалко, так жалко мне стало! «Дайте, кажу, вашу гимнастерку…» И потом гуляли мы с ним до самого утра, а потом уже пошли расписались. Несчастье мое, поехала с ним в Ленинград. У нас, каже, театры, кино, опера, балет… — Ну? — спросил Лапшин. — От вам и ну! — плача все сильнее и сильнее, воскликнула она. — Чтоб она сгорела, тая жизнь. Знакомых у меня тут нет, родственников нет, ничего нет — одна эта комната, а он зайдет, покушает, поспит и пошел. А то уедет на месяц! Позвонит из Управления: «До свидания, Галочка, будь здорова, я в Петрозаводск уезжаю!» — «Уезжай, кажу, к свиньям, чтоб ты подох, чертяка!» Трубку телефонную як кинула об стенку, аж брызги полетели. Двенадцать рублей за ремонт отдала… Закрыв лицо руками, она вышла на кухню, и оттуда послышались ее горькие, громкие рыдания. Лапшин вспотел, уши у него горели. «Вот антимония!» — думал он, уставившись в полуоткрытую дверь. — Чай будете пить? — крикнула она из кухни. — Мне мама варенья прислала вишневого. — Буду, — сказал он. Было слышно, как она на кухне наливала в примус керосин, как мыла что-то под краном, как сказала: — Опять чайник утянули, холера вам в бок! И как старушечий голос ответил: — На! Задавись своим чайником! Лапшин покрутил головой и вздохнул. Она вернулась в комнату, напудрилась и сказала, садясь на прежнее место против Лапшина: — Вот так и живу. Хорошо? — Ничего, — сказал Лапшин, — надо лучше. — А то гулять пойду, — сказала она и вспыхнула, — пойду и пойду… — Очень вы себя жалеете, — сказал Лапшин. — Что тут особенного, подумаешь! Он поднялся, сбросил шинель и прошелся по комнате из угла в угол. — Я сама машинистка, — сказала она, глядя на него снизу, — я в Каменце в милиции работала — двести ударов в минуту делала, а тут уже не работаю. Если работать, тогда я его вовсе не увижу. Он прибежит, а меня и дома нет. Кто ему покушать даст? Вы? — Почему я? — удивился Лапшин. Она принесла чайник, масло, варенье и нарезала хлеба. — Если хотите, — предложил он, — то я могу вас к себе взять в бригаду машинисткой. А нашу я тогда налажу к Куприянову — он просил. Будете вместе с Бочковым работать. — Хочу, — тихо сказала она. Чай они пили молча, изредка поглядывая друг на друга, и Лапшин видел, что глаза у Бочковой еще полны слез. Выпив два стакана, Лапшин объяснил ей, как надо заваривать чай. Она слушала его покорно и внимательно. — И табаку Бочкову купите, — неожиданно сказал он. — Уважьте его. Есть табак под названием «Ялта», или «Особенный». Вы купите четвертку. Он и будет заворачивать. Наклонившись через стол, Лапшин добавил: — Время не такое. Неловко, с другой стороны, махорку курить. Поняла? — Поняла. Потом, покуривая папиросу и прихлебывая чай, Лапшин говорил о том, что им обоим — и мужу и жене — надо бы летом съездить на море или в Боржоми. — О, брат, Боржоми! — говорил Лапшин, налегая на стол и тараща глаза. — Лечение блестящее, но моря нет. Без воды. А? Помиритесь без воды? — Нет, с морем лучше, — сказала Бочкова. — Я море обожаю. Разве может быть курорт без моря? — А Кировск? — воскликнул Лапшин. — Хорошо? — Спрашиваете! — сказал Лапшин. — Конечно, хорошо. — Нет, уж север это какой курорт! Это не курорт… — Глупо говорите! — сказал Лапшин. — Не знаете — не говорите. Он помолчал, потом вынул записную книжку и спросил, ставя карандашом точку: — Ленинград? — Да. — А сюда Рыбинск. Раз, два, три — через Горький до Астрахани по Волге. Из Астрахани по Каспию до Баку. Из Баку в Тифлис. Раз! Из Тифлиса в Батум — два! Из Батума на теплоходе до Одессы — четверо суток, представляете себе? Потом из Одессы в Ленинград — раз, два, три! — Да, — сказала Бочкова. В первом часу ночи вернулся Бочков. Увидев у себя в комнате начальника, он смутился, но скоро повеселел, сел возле горячей кафельной печи на стул верхом и молча пил чай стакан за стаканом. — Вы заходите, — говорила Бочкова, провожая Лапшина по коридору. — Или, хотите, я к вам зайду? — Ладно, зайдите, — сказал Лапшин. — А завтра пришлите мне заявление и справки там, какие нужно. Ну, будьте здоровы! Захлопнув за собой дверь, он сразу почувствовал себя дурно. Это был еще не настоящий припадок, не форменный, это было еще нечто такое, что можно «разгулять», как выражался Лапшин про себя, но ошибиться он не мог. Ломота в затылке и в плечах, судорожное и частое позевывание, настойчивый звон и мелькание в глазах — последствие тяжелой контузии тогда, на кронштадтском льду, «оно» всегда накатывало невесть почему, и никогда нельзя было знать наперед приближение этой пакости. Облизав губы и посчитав до десяти, испытывая, как всегда в этих случаях, острую, неутолимую жажду, Лапшин начал медленно спускаться по лестнице. Разумеется, он мог еще вернуться к Бочкову и вызвать машину или позвонить в санчасть, но все это было стыдно, и было страшно, что настоящий припадок с потерей сознания и со всем тем, что этому сопутствует, произойдет у Бочковых, обеспокоит и напугает их. На улице, на холоде, ему стало несколько легче. Только ужасно хотелось пить, с каждой секундой все сильнее. Из-за угла вынырнуло такси, он попытался остановить машину, но шофер газанул и исчез из виду. Неподалеку, на углу канала Грибоедова, был ресторан-подвальчик, в просторечьи «под тещей» или «шестерка». Оттуда можно было позвонить по телефону, но, спустившись по ступенькам, Лапшин подумал, что сначала попьет боржому, передохнет, а потом, если «оно» не отпустит, — позвонит. Едва только ему принесли две бутылки минеральной воды, сквозь стеклянную дверь он увидел, как лысый и усатый гардеробщик приветливо снимает пальто с барашковым воротником с человека, чем-то знакомого. Напрягшись, Лапшин вгляделся и узнал Жмакина, Алешку Жмакина, по кличке «Псих». По-прежнему мучительно ломило в затылке и неприятная зевота заставляла стискивать челюсти, но теперь Лапшин, не мог уйти, не задержав Жмакина. «Ничего, справлюсь! — думал Иван Михайлович. — Доведу. Да и лучше мне как будто, бывает же, проходит». Конечно, он мог позвонить дежурному, но для этого надо было идти в кабинет директора, а Жмакин в это время мог его заметить и исчезнуть. Нет, нужно сидеть за столиком и попивать боржом как ни в чем не бывало… Жмакин швырнул кепку и медленно пошел по залу. Все было так же для него, наверное, совсем так же, как и раньше, — и буфетная стойка, и папиросный дым, и моряки в тигровых джемперах, и дирижер с набрякшим, бессмысленным лицом. «Оглядывается, — думал Лапшин. — Беспокоится!» Не торопясь, Иван Михайлович слегка переставил перед собой вазу с искусственными бордовыми розами и, закурив, стал смотреть на Жмакина, который бродил по залу, отыскивая свободное место. Глаза Жмакина поблескивали, наверное он уже выпил нынче и сейчас пытает судьбу, появившись в «шестерке», — возьмут сразу или не возьмут, пропадет с ходу жизнь молодая, или еще наворочает делов. «И страшно ему, и весело сейчас, — думал Лапшин про Жмакина, — а что веселого ждет его? Ах, дурак, дурак парень!» Но Лапшин ошибался. Жмакину не было сейчас ни весело, ни страшно. Азарт былых юношеских годов кончился. Нужно было найти хоть кого-нибудь из старых дружков-корешков, напасть на след, встретиться со своим человеком. Но никого тут не обнаружив, он подошел к буфетной стойке и ткнул пальцем в большую стопку — выпить и уйти. Буфетчик налил. Жмакин поднял стопку почти ко рту и даже немного запрокинул голову, как вдруг заметил невдалеке нечто страшно знакомое, заметил и тотчас же потерял. Это Лапшин отставил вазу с цветами и вновь спрятался за ней. Пригубив водку, Жмакин поставил стопку на поднос и принялся разглядывать пьяные, красные, возбужденные лица — от одного столика к другому. Но то, знакомое, исчезло, и он, решив, что ошибся, и даже облегченно вздохнув, нащупал сзади себя на подносе стопку и опять было пригубил, как то знакомое, страшно знакомое вновь мелькнуло, но уже больше не скрывалось — он успел заметить бордовые розы и веселые, насмешливые, светлые глаза. «Шалишь, мальчик! — думал Лапшин. — Сам ко мне придешь!» Медленно бледнея, Жмакин выпил наконец свою водку, закусил маринованным грибом, расплатился и, чувствуя слабость в коленях, пошел к столику с дурацкими розами. У него достало сил смотреть прямо перед собой, и он глядел вниз на нечистую скатерть, на пачку дешевых папирос и на бутылку боржома, не допитую и до половины. — Ну, садись, Жмакин, — сказал ему негромкий насмешливый знакомый голос. — Присаживайся. С приездом! Боржомчику налить? Он сел и наконец взглянул на Лапшина, ожидая увидеть его живые, полные насмешливого блеска, ярко-голубые глаза, но в них, в самой глубине зрачков, Жмакин увидел поразившее его выражение растерянности и страдания, так несвойственное Лапшину. И лицо Лапшина стало иным — с пепельным оттенком, только во всем облике сохранилась твердость, даже жестокость, как бы отдельная от той муки, которую Жмакин увидел в первые секунды. — Сорвался? — тяжело, с напряжением спросил Лапшин. — Что вы! — все еще вглядываясь и не веря себе, произнес Жмакин. — Что вы! Смеетесь! Это у него была такая манера — в разговорах с большим начальством прикидываться простачком-дурачком, польщенным, что с ним шутят. Он уже овладел собой понемногу. Слабость в коленях прошла. Конечно, он правильно сделал, что подошел, — бежать от Лапшина бессмысленно. Да и не могло ему прийти в голову, что Иван Михайлович здесь один — без своих сотрудников. Но только почему он так изменился — этот Лапшин? — Значит, не сорвался? — Что вы! Надо было оттянуть время и придумать — но что?