— Пурпуррр! — страшно крикнул Лиходей Гордеич. — Под турнюррр котурррном! — Не безобразничайте, папаша! — попросил Сдобничков. — Очень вас убедительно прошу, соблюдайте себя. — Он — кто? — спросила Балашова. — Портной в цирке, — с готовностью ответил Хмелянский. — Приличный человек, хороший, а вина выпьет и начинает свои цирковые слова кричать. У Жени на лице появилось страдальческое выражение. Ему очень хотелось, чтобы все сегодня было чинно и спокойно, и, когда старик начал скандалить, Сдобников побледнел и подошел к нему и к двум здоровенным парням в джемперах, стриженным под бокс. Пили в меру, разговаривали оживленно, соседи Балашовой рассказывали что-то мило-смешное, и она смеялась, закидывая голову назад. Хмелянский, как показалось Лапшину, несколько раз что-то порывался ему сказать, но так и не сказал. — Домой не пора? — спросил через стол Ханин. Лицо у него было измученное, и когда он ел, то закрывал один глаз, и это придавало ему странное выражение дремлющей птицы. На другом конце стола отчаянно зашумели. — Униформа! — воющим голосом завопил Лиходей Гордеич. — На арррену! Его уже волокли к дверям. Вернувшись, Женя вытер руки одеколоном и сказал всему столу и особенно Лапшину: — Простите за беспокойство. Пришлось применить насилие, но ничего не поделаешь. Еще раз извините. — Ладно, — сказал Ханин, — что тут Версаль вертеть. Выпил гражданин, с кем не бывает. — Вы его любите? — тихо спросила Балашова у Лапшина. — Кого? — удивился он. — Да Ханина, Давида, кого же еще… — Ничего, отчего же… — смутился Иван Михайлович. — Мы порядочное время знаем друг друга. — Отчего вы всё на мои руки смотрите? — спросила она и подогнула пальцы. Притушили свет, в полутьме запели грустную, протяжную песню. Лапшин искоса глядел на Катерину Васильевну и вдруг с удивлением подумал, что нет для него на свете человека нужнее и дороже ее. «И не знаю ее вовсе, — рассуждал он, — и живет она какой-то иной, непонятной жизнью, и вот поди ж ты! Куда же теперь деваться?» Она тоже взглянула на него и смутилась. Ему хотелось спросить ее — что же теперь делать, но он только коротко вздохнул и опустил голову… Ханин опять сказал, зевая: — Не пора ли, между прочим, спать? На прощание Сдобников долго жал Лапшину руку и спрашивал: — Ничего было, а, Иван Михайлович? Если, конечно, не считать рецидив с папашей. Вообще-то он мужчина симпатичный и культурный, ко мне относится как к родному сыну, семьянин классный и на работе пользуется авторитетом, а как переберет — горе горем. Вы не обижайтесь! В машину Лапшин позвал еще и Хмелянского, надеясь, что тот скажет то, что хотел сказать и не решался. Но Хмеля не сказал ничего. Когда он вылез, Ханин надвинул на глаза шляпу и осведомился: — Не надоели тебе еще твои жулики, Иван Михайлович? — Нет, — угрюмо отозвался Лапшин. — Идеалист ты! Выводишь на светлую дорогу жизни и дрожишь за каждого, чтобы не сорвался, а другие твои сыщики ловят и под суд, ловят и увеличивают процент раскрываемости — всего и забот. — Пройдет время, и таких сыщиков мы повыгоняем, — негромко произнес Лапшин. — Хотя среди них есть недурные, а то и великолепные работники. — Повыгоняете? — Ага. — А вас самих не повыгоняют? Лапшин промолчал. Он не любил спорить с Ханиным, когда того «грызли бесы», как выражалась Патрикеевна. — А Балашова наша спит, — заметил Ханин. — Отмаялась сибирячка. — Она сибирячка? — Коренная. А там, как сказано у одного хорошего писателя, пальмы не растут. И тем же ровным голосом Ханин произнес: — Иван Михайлович, мне крайне трудно жить. — Это в каком же смысле? — В элементарном: просыпаться, одеваться, дело делать, говорить слова. Почти невозможно. Лапшин подумал и ответил: — Бывает. Только через это надо переступить. Ханин хихикнул сзади. — С тобой спокойно, — сказал он. — У тебя на все есть готовые ответы. Сейчас ты посоветуешь мне много работать, не правда ли? А жизнь-то человеческая ку-да сложнее… Иван Михайлович молчал, насупясь. Ох, сколько раз хотелось ему пожаловаться — вот так, как всегда жалуется Ханин. И сколько раз он слышал эти дурацкие слова о готовых ответах. Ну что ж, у него действительно есть готовые ответы, действительно надо переступить через страшную, глухую тоску, когда гложет она сердце, действительно надо много работать, и работа поможет. Так случилось с ним, так будет и еще в жизни. Не для того рожден человек, чтобы отравлять других людей своей тоской, не для того он произошел на свет, чтобы искать в беде слова утешения и сочувствия. — Ты бы меньше собой занимался! — сказал Лапшин спокойно. — Сколько я тебя знаю — все к себе прислушиваешься. Правильно ли оно, Давид? Нынче горе — оно верно, а ведь, бывало, все себя отвлекаешь и развлекаешь… — Разве? — Точно. Ханин опять длинно, нарочно длинно зевнул. Он часто зевал, слушая Ивана Михайловича. Спрятав лицо в воротник, неслышно, как бы даже не дыша, спала Балашова. И Лапшину было жалко, что скоро они приедут и Катерина Васильевна уйдет к себе. Все представлялось ему значительным, необыкновенным сейчас: и ряд фонарей, сверкающих на морозе, и красные стоп-сигналы обогнавшего «паккарда», и глухой, едва слышный рокот мотора, и тихий голос Ханина, с грустью читавшего: …в грозной тишине Раздался дважды голос странный, И кто-то в дымной глубине Взвился чернее мглы туманной… Потом Ханин приказал: — Стоп! Вот подъезд направо, где тумба. Иван Михайлович велел развернуть машину так, чтобы Балашовой было удобно выйти. — Проснитесь, товарищ артистка! — сказал Ханин. — Приехали! Она подняла голову, вытерла губы перчаткой, сонно засмеялась и, ни с кем не попрощавшись, молча открыла дверцу. — Дальше! — произнес Ханин. — Больше ничего не будет… — Чего не будет? — Ничего, решительно ничего. Облетели цветы, догорели огни… И вздохнул: — Ах, Иван Михайлович, Иван Михайлович, завидую я тебе. Просто ты живешь, все у тебя как на ладошке… Лапшин усмехнулся: и это он слышал не раз — просто, как на ладошке, элементарно… — Куда поедем? — А к Европейской, есть такая гостиница, там я и стою. — Ко мне не хочешь? Чаю бы попили… — Боржому, — поддразнил Ханин. — Нет, Иван Михайлович, не пойдет. Может, со временем я к тебе и прибегу угловым жильцом, как твой Окошкин, а нынче невозможно. Он вылез из машины и, сутулясь, пошел к вертящейся двери. Лапшин закурил и велел везти себя домой.