— Так ты не поедешь? — спросил Лапшин. — Поеду. Со сцены донесся ружейный залп, и в коридоре запахло порохом. — Пишешь что-нибудь? — спросил Лапшин. — Пишу, — угрюмо сказал Ханин. — Про летчика одного жизнеописание. — Интересно? — Очень интересно, — сказал Ханин, — но я с ним подружился, и теперь мне трудно. — Почему? — Да потому! Послушай, Иван Михайлович, — заговорил Ханин, вдруг оживившись, — брось своих жлобов к черту, поедем бродяжничать! Я тебе таких прекрасных людей покажу, такие горы, озера, деревья… А? Города такие! Поедем! — Некогда, — сказал Лапшин. — Ну и глупо! Лапшин улыбнулся. — Один здешний актер выразился про меня, что я фагот, — сказал Лапшин, — и чиновник… Он постучал в уборную к Балашовой. Она долго не узнавала Ханина, а потом обняла его за шею и поцеловала в губы и в подбородок. — Ну, ну, — говорил он растроганным голосом, — тоже нежности. Скажи пожалуйста, в Ленинград приехала, а? Актриса? У Балашовой сияли глаза. Она стояла перед Ханиным, смешно сложив ноги ножницами, теребила его за пуговицу пиджака и говорила: — Я так рада, Давид, так рада! Я просто счастлива. Ладонями она взяла его за щеки, встала на цыпочки и еще раз поцеловала в подбородок. — Худой какой! — сказала она. — Прошли мигрени? — Что вспомнила! — усмехнулся Ханин. Лапшину сделалось грустно, они говорили о своем, и ему показалось, что он им мешает. Деваться было некуда, уйти — неловко. Он сел в угол на маленький диван и не узнал в зеркале свои ноги — в остроносых ботинках. — Вы знаете, Иван Михайлович, — обернулась к нему Катерина Васильевна, — вы знаете, что для меня Ханин сделал? Он написал в большую газету о нашем кружке и в нашу городскую — еще статью. И так вышло, что меня потом отправили учиться в Москву в театральный техникум. И они с Ликой меня на вокзал провожали. А Лика где? — спросила она. — Лика умерла, — сказал Ханин, — от дифтерита пять недель тому назад. И, вытащив из жилетного кармана маленький портсигар, закурил. — Я не поняла, — сказала Балашова. — Не поняла… — Поедем, пожалуй, — предложил Лапшин. — Время позднее… И, выходя первым, сказал: — Я вас в машине ждать буду… Дверь отворил сам Сдобников, и по его испуганно-счастливому лицу было видно, что он давно и тревожно ждет. — Ну, здравствуй, Евгений! — сказал Лапшин и в первый раз в жизни подал Сдобникову свою большую, сильную руку. Женя пожал ее и, жарко покраснев, сказал картавя: — Здравствуйте, Иван Михайлович! Этого ему показалось мало, и он добавил: — Рад вас приветствовать в своем доме. А также ваших товарищей. — Ну, покажись! — говорил Лапшин. — Покажи костюмчик-то… Хорош! И плечи как полагается, с ватой… Ну, знакомься с моими, меня со своей женой познакомь и показывай, как живешь… Он выглядел в своем штатском костюме, как в военном, и Балашовой слышался даже характерный звук поскрипывания ремней. Ханин пригладил гребешком редкие волосы, и все они пошли по коридору в комнату. Их знакомили по очереди с чинно сидящими на кровати и на стульях вдоль стен девушками и юношами. Стариков не было, кроме одного, выглядевшего так, точно все его тело скрепляли шарниры. Лапшин не сразу понял, что Лиходей Гордеич — так его почему-то называли — совершенно пьян и держится только страшным усилием воли. Он был весь в черном, и на голове у него был аккуратный пробор, проходивший дальше макушки до самой шеи. — Тесть мой! — сказал про него Женя. — Маруси папаша! Маруся была полногрудая, тонконогая, немного косенькая женщина, и держалась она так, точно до сих пор еще беременна, руками вперед. Она подала Лапшину руку дощечкой и сказала: — Сдобникова. Садитесь, пожалуйста. А Ханину и Балашовой сказала иначе: — Маня. Присядьте! В комнате играл патефон, и задушевный голос пел: В последний раз на смертный бой… Гостей было человек пятнадцать, и среди них Лапшин увидел еще одного старого знакомого, «крестника» Хмелянского. — Производственная травма, что ли? — спросил Лапшин, разглядывая огромный запудренный синяк на подбородке и щеке Хмели. — Охрана труда, где ты? Хмеля кротко улыбнулся и ничего не ответил. Но тут же решил, что Иван Михайлович может подумать, что он, Хмеля, пьянствует и дерется. Эта мысль испугала его, и он сказал, что упал в подворотне своего дома, поскользнувшись и подвернув ногу. — Хромаю даже! — добавил Хмелянский. — Жмакина давно не встречал? — спросил Иван Михайлович, словно о знакомом инженере, или токаре, или бухгалтере. Спросил походя, легко, без нажима и, услышав, что давно, кивнул головой, словно иного ответа не ждал. Потом задумчиво произнес: — Заявился он, по Ленинграду ходит. А мне побеседовать с ним надо, очень надо… Потом смотрели сдобниковскую дочку. Маруся подняла ее высоко, и все стали говорить, как и полагается в таких случаях, что дочка «удивительный ребенок», «красоточка», что вообще она вылитый папаша, а глазки у нее мамашины. Веселый морячок Зайцев даже нашел, что ручки у девочки «дедушкины». Наконец наступила пауза, про дочку сказали всё. Тогда патефон заиграл «Кавалерийский марш», — это была старая, дореволюционная граммофонная пластинка, и все сели за стол. Лапшина посадили рядом с Балашовой, а Ханина и Хмелянского, как знакомых Ивана Михайловича, напротив. Женя сел слева от Лапшина и налил ему водки. — Пьешь? — спросил Лапшин. — Исключительно по торжественным случаям, — горячо сказал Женя. — Надо, чтобы все чин чинарем было. Закусочка, семейный круг. Конечно, тут тоже такое дело, надо глаз да глаз иметь, чтобы мещанство не засосало, тут правильно Маяковский подмечал… — Ну, мещанство тебе не опасно! — со значением сказал Лапшин. — Ты не такой человек. Буфет давно купил? — Нынче. Исключительно удачно приобрел. Богатая вещь, верно? — Верно, вещь богатая. — И замки хорошие, любительской работы, — с азартом добавил Женя и густо покраснел под внимательно-лукавым взглядом Лапшина. — А что? — Да ничего! — усмехнулся Иван Михайлович. — Это ведь ты про замки заговорил, а не я… В эти мгновения оба они вспомнили одно «дельце» Сдобникова вот как раз с таким «богатым» буфетом. — Ну ладно, товарищ Сдобников, — чокаясь с Женей, сказал Лапшин, — будем здоровы и благополучны. — Будем! — твердо глядя в глаза Лапшину, ответил Сдобников. — И вы на меня надейтесь, Иван Михайлович! После третьей рюмки он поднялся, постучал черенком вилки по салатнице и потребовал тишины. — Я поднимаю эту рюмку с большим чувством за своего бывшего командира, начальника, за товарища Лапшина Ивана Михайловича и хочу его заверить, как члена партии большевиков, от имени всей нашей молодежи, что если случится война и какой-либо зарвавшийся сволочь, я извиняюсь, империалист нападет на нашу советскую Родину, то мы все встанем на защиту наших завоеваний и как один отразим удары всех и всяческих наемников. За Ивана Михайловича, ура! Прокричали «ура», выпили еще. Хмелянский вытер слезы под очками. — Вы что? — спросил у него Ханин. — Перебрали? — Есть маленько. Я вообще-то нервный! — сказал Хмелянский. — И сегодня неприятности имел. — Ну, тогда за ваше здоровье! — произнес Ханин. — Чтобы кончились все неприятности у всех людей навсегда. Было много вкусной еды — пирогов, запеканок, заливного, форшмаков, а для Лапшина и его друзей — отдельно зернистая икра. Женя ничего не ел и все подкладывал Ивану Михайловичу. — Вы кушайте, — говорил он, — девчата сейчас жареное подадут. Наварили, напекли, всем хватит без исключения.