— Велел зайти. Я, конечно, зашел. «Все, спрашивает, в порядке?» — «Все в порядке», — говорю. Посмотрел мой паспорт. Спрашивает: «Балуешься?» Я говорю: «Нет, гражданин начальник, с нас довольно». — «Да, говорит, иди, Хмелянский, будь здоров». Я ему: «Слушаю, товарищ начальник, до свиданьица». А он мне: «Нет уж, говорит, Хмелянский, зачем до свидания, наши свидания, говорит, авось кончились. Будь здоров!» — С тем и пошел? — спросил Жмакин. Ему вдруг стало жарко до того, что он весь взмок. — Да, — медленно и важно сказал Хмеля, — с тем и пошел. Может, чаю хочешь? — неожиданно спросил он. Жмакин молчал. — Ты ему теперь позвони, Лапшину, — сказал он погодя, — позвони, что, дескать, Лешка-Псих в Ленинграде, сорвался из лагерей. Также Жмакин и Володеев. Позвонишь? — Позвоню, — в упор глядя на Жмакина, сказал Хмеля. — Неужто позвонишь? — Позвоню, — отводя взгляд, повторил Хмеля. — За что же это, Хмеля? Чем я перед тобой провинился? — Передо мной ты не провинился, — с трудом сказал Хмеля, — но как же я могу? Вот, к примеру, я работаю на Бадаевских складах, на разгрузке продуктов из вагонов. И вдруг, допустим, я узнаю, дескать, подкопались и делают нападение на наше масло. Как я должен поступить? — Хмеля, — сказал Жмакин, — мы же с тобой в одной камере одну баланду одной ложкой жрали. Кого продаешь, Хмеля? — Лучше бы ты ушел от меня, Лешка, — сказал Хмеля со страданием в голосе, — ну чего тебе от меня надо? — А где я ночевать буду? — спросил Жмакин. — Где хочешь. — Я здесь хочу, — криво усмехаясь, сказал Жмакин, — во на той кровати. — Здесь нельзя. — Почему? — Не могу я жуликов пускать, — с тоской и страданием крикнул Хмеля, — откуда ты взялся на мою голову? Уходи от меня… — Гонишь? — Разве я гоню… — Конечно, гонишь… — А чего ж ты мне — продаю, да легавый, да ксива… — Ну, раз не гонишь, я у тебя останусь на пару дней, пока квартиру не найду. — Нельзя у меня, — упрямо сказал Хмеля, — я говорю нельзя, значит, нельзя. — Да тебе же выгодней, — все так же криво улыбаясь, сказал Жмакин, — напоишь меня горяченьким, я спать, а ты в автомат и Лапшину. Меня повязали, тебе благодарность — всем по семь, а тебе восемь. Четыре сбоку, ваших нет. — Он скорчил гримасу, допил водку и, глумливо глядя на Хмелю, снял пальто. — Для твоей выгоды остаюсь. Хмеля смотрел на него из-под очков с выражением отчаяния в близоруких светлых глазах. — Уходи, — наконец сказал он. — Не уйду. — Уходи, — еще раз, уже со злобой, сказал Хмеля. — Уходи от меня. — Не уйду! Понравилось мне у тебя в красном уголке… — Это не красный уголок, — дрожащим голосом сказал Хмеля, — какие тут могут быть пересмешки… — А вот могут быть! Бешенство заливало уже глаза Жмакину. Он ничего не видел. Руки его дрожали. Выдвинув плечо вперед, он пошел вдоль стены, нечаянно сшиб столик, что-то разбилось и задребезжало; он с маху ударил ладонью по фотографиям, стоявшим на этажерке, — это была старая неутолимая страсть к разрушению. И Хмеля понял, что сейчас все нажитое его потом будет изломано, разбито, исковеркано, уничтожено — будет уничтожена первая в его жизни трудом заработанная собственность — тарелки, которые он покупал, гитара, которой его премировали, красивый фаянсовый чайник с незабудками — подарок приятеля… И, поняв все это, Хмеля схватил первое, что попалось под руку, — столовый тупой нож, и сзади ножом ударил Жмакина, но нож даже не прорвал пиджака, а Жмакин обернулся, и в руке его блеснула узкая, хорошо отточенная финка. — Резать хочешь? — спросил он, наступая и кося зелеными глазами. — Меня резать… Левой рукой, кулаком, он ударил Хмелю под челюсть, Хмеля шлепнулся затылком о беленую стенку и замер, потеряв очки. Его светлые близорукие и маленькие глаза наполнились слезами, он поднял ладони над головой, пытаясь защищаться, и в Жмакине вдруг что-то точно оборвалось: он понял, что с Хмелей уже нельзя драться и что это была бы не драка, а простое убийство. Матерно выругавшись, Жмакин перекрестил, по блатному обычаю, острием ножа подошву ботинка, скрипнул зубами, накинул пальто и вышел во двор. Ноги его разъезжались на обмерзшем асфальте, и ему внезапно сделалось смешно. Посвистывая, он добрался до трамвая и поехал куда глаза глядят — коротать ночь. Но эта ночь была очень плохой. Город, который мерещился ему в тайге, изменился. В нем некуда было деться, дома были сами по себе, а он сам по себе. Для чего же было так рваться сюда? В гостях Второе действие еще не кончилось, когда Лапшин приехал в театр. С ярко освещенной прожекторами сцены доносились беспокойные и неестественные крики, которыми всегда отличается толпа в театре, и между кулисами был виден гнедой конь, на котором сидел знакомый Лапшину актер с большой нижней челюстью, в форме белогвардейца, со сбитой на затылок фуражкой и с револьвером в руке. Немного помахав револьвером, артист выкатил глаза и два раза выстрелил, а затем стал пятить лошадь, пока она не уперлась крупом в большой ящик, стоявший за кулисами. Тогда артист сполз с нее и сказал, увидев Лапшина: — И на лошади уже сижу, а не слушают! Что за пьеса такая! Двое пожарных отворили ворота на улицу и, не смущаясь клубами морозного пара, стали выталкивать коня. — Он на самом деле слепой, — сказал Захаров Лапшину, — я весь дрожу, когда на нем выезжаю. Авария может произойти. Лапшину сделалось очень жарко, и он, оставив артиста, вышел в коридор покурить. У большой урны курил Ханин, приятель Лапшина. — А, Иван Михайлович! — сказал он, блестя очками. — Ты где пропадал? — спросил Лапшин. — На золоте был, на Алдане, — сказал Ханин, — а теперь полечу с одним дядькой в одно место. — В какое место? — Это мой секрет, — сказал Ханин. Они помолчали, поглядели друг на друга, потом журналист подмигнул и сказал: — А ты любопытный. Пельмени будем варить? — Можно, — сказал Лапшин. — У меня, брат, жена умерла, — сказал Ханин. — Что ты говоришь, — пробормотал Лапшин. — Приехал, а ее уже похоронили. Он отвернулся, поглядел в стенку и помотал красивой, немного птичьей головой. Затем сказал раздраженным голосом: — Вот и мотаюсь. А ты зачем тут? Лапшин объяснил. — Балашова? — сказал Ханин. — Позволь, — позволь! — И вспомнив, он обрадованно закивал и заулыбался. — Молодец девочка, — говорил Ханин, — как же, знаю! Она вовсе и не Балашова, она вовсе Баженова, кружковка. Я ее хорошо знал… Взяв Лапшина под руку, он прошелся с ним молча до конца длинного коридора, потом, уютно посмеиваясь, стал рассказывать про Катерину Васильевну. Говорил о ней только хорошее, и Лапшину было приятно слушать, хотя он и понимал, что многое из этого хорошего относится к самому Ханину, — время, о котором шла речь, было самым лучшим и самым легким в жизни Ханина. И Лапшин угадывал, что кончиться рассказ должен был непременно покойной женой Ханина — Ликой, и угадал. — Ничего, Давид, — сказал он, — то есть не ничего, но ты держись. Езжай куда-нибудь подальше! Работай! — И так далее, — сказал Ханин, — букет моей бабушки. — Отчего же Лика умерла? — спросил Лапшин. — От дифтерита, — быстро ответил Ханин, — паралич сердца. — Вот как! — Да, вот так! — сказал Ханин. — На Алдане было невыразимо интересно. Лапшин посмотрел в глаза Ханину и вдруг понял, что его не следует оставлять одного — ни сегодня, ни завтра, ни вообще в эти дни, пока Ханин не улетит. — Послушай, Давид, — сказал он, — поедем сегодня к моему крестнику вместе, а? Только об этом писать не надо. И вообще никто не знает, что он вор. — Как же не знает? — сказал Ханин. — Все они, перекованные, потом раздирают на себе одежду и орут; я — вор, собачья лапа! Не понимаю я этого умиления…