— Это видно будет, — сказал Жмакин злобно. — Покуда возьмете, я еще пошумлю маленько, подпорчу кое-кому настроение. А выше вышки все равно наказания нету. В трубке щелкнуло. Лапшин сморщился, длинно вздохнул и велел себе больше не думать о Жмакине до времени, до того, когда думать понадобится. О неприятном разговоре с Занадворовым в кабинете начальника он тоже больше не вспоминал, шелуху и дрязги жизни он умел отсекать от себя напрочь, чтобы вздор не мешал работе. И работа спорилась нынче, и все было ловко ему и удобно: и перо, которым он писал, и кресло, и телефонная трубка, которую он прижимал к уху плечом, и погожий зимний день за огромным окном. И когда он по своему обыкновению каждый час или два обходил бригаду, всем было тоже ловко, удобно и приятно глядеть в его зоркие ярко-голубые глаза, слушать его гудящий бас и безусловно во всем всегда с радостью подчиняться ему — самому умному, самому взрослому, самому смелому из всех работающих в бригаде. А общее доверие к нему пробуждало в нем еще какие-то новые силы, придавало четкость мыслям, стройность схемам, которые он набрасывал, разрабатывая то или иное дело, направляя внимание не на частности, а на главное, на самое существенное в готовящейся крупной операции. Товарищ Хмелянский И все-таки надо было жить. Надо было где-то ночевать и не слишком мозолить глаза всяким Лапшиным, Бочковым, Окошкиным и Побужинским. Надо было с кем-то разговаривать и радоваться, что опять в этом огромном городе, и что никакие пути не заказаны, и что сам себе хозяин. Надо было непременно найти старых друзей, ведь не все же они сидят. Жмакин разыскал Хмелю. Хмеля жил на Старо-Невском, в доме, что выходит одной стеной на Полтавскую, и Жмакину пришлось излазить не одну лестницу, пока он нашел нужную квартиру. Он приехал днем, и, по его предположениям, Хмеля должен был быть дома; но Хмеля был на работе, и на его комнате висел маленький замочек. Пришлось приехать во второй раз вечером. Дверь из Хмелиной комнаты выходила в коридор, и матовое в мелких пупырышках дверное стекло теперь уютно светилось. Томные звуки гитары доносились из-за двери. Жмакин постучал и, не дожидаясь ответа, вошел. Странное зрелище предстало перед его глазами: в комнате, убранной с женской аккуратностью, на кровати, покрытой пикейным одеялом, полулежал высокий очкастый Хмеля и, зажав зубами папиросу, не глядя на струны, играл печальную мелодию. — Старому другу! — сказал Жмакин. — Здравствуйте, — видимо не узнавая, ответил Хмеля и, прихватив струны ладонью, положил гитару на подушку, но не встал. — Не узнаешь? — Узнаю, — нехотя сказал Хмеля и поднялся. Лицо его не выражало никакой радости. Он даже не предложил Жмакину снять пальто. — Сесть-то можно? — спросил Жмакин. — Отчего же, садись. Жмакин сел, усмехаясь от неловкости и оттого, что надо было хоть усмехнуться, что ли. По стенам висели фотографии. На столе стопкой лежали книги, и в шкафчике виднелась банка с какао «Золотой ярлык». — Культурненько живешь, — сказал Жмакин, — форменный красный уголок, да еще и с какао. Интересно! — Ничего интересного, — сказал Хмеля, покашливая. Он не садился — стоял столбом посредине комнаты. — Может, поговоришь со мной? — спросил Жмакин. — Как-никак, давно не видались. То ты сидел, то я. Раньше встречались не так… — Да, не так, — согласился Хмеля, — это верно. Лицо его ничего не выражало, кроме скуки. Тогда Жмакин, сдерживая начинающийся припадок бешенства, предложил выпить. Водка у него была с собой в кармане и закуска тоже — коробка сардин. Они сели за стол, покрытый скатертью, вышитой васильками, и налили водку в два стакана. Хмеля пил по-прежнему — ловко и быстро, и по-прежнему лицо его не менялось от водки. — Значит, работаешь? — спросил Жмакин. — Выходит, так. — А у меня дельце есть. — Хорошее? Жмакин улыбнулся. Значит, работа у Хмеля работой, а дельцем все-таки заинтересовался? Недаром смотрит в упор. — Какое же дельце? — спросил Хмеля, покашливая и наливая водку. — Складишко один надо взять небольшой, — врал Жмакин. — Шоколад — ящики, марочные вина есть, коньяки дорогие, консервы, разная хурда-мурда. На продажу не потянет, а для себя пригодится, день рождения справить или красиво к девушке пойти, не с пустыми руками. Дельце чистое, сторожа не держат, опасности никакой. Сделали? — Нет, не сделали, — ответил Хмеля, словно не замечая протянутой руки. — Ты ж, Алешка, карманник, щипач, для чего тебе соцсобственность брать? — За мою жизнь тревожишься? — Э, да брось, Жмакин! — С чего мне бросать! Или ты мне зарплаты будешь платить? — Да что, Псих, нам с тобой говорить, — лениво произнес Хмеля, — для чего? — Хмеля! — предостерегающе, почти грозно сказал Жмакин. — Эй, Хмеля! — он поставил стакан. — Продаешь? Хмеля молчал. Несколько секунд Жмакин внимательно его оглядывал, потом осведомился: — Куда в гости собрался? Костюмчик приличный, бостон, что ли? На трудовые деньги построил или как? Хмеля с тихим вздохом рассказал, что действительно собрался в гости к одному старому дружку, некоему Сдобникову. Вот и приоделся. Костюм же построен на трудовые, других денег у него теперь не бывает. — Не продаешь, значит? — Покупаю, Жмакин, — сказал Хмеля грустно и подергал длинным белым носом, — покупаю, и задорого. — Что покупаешь? — Все. Он замолчал и опустил голову. — Да ну тебя к черту! — крикнул Жмакин. — Не крути мне! Что ты покупаешь? — Разное. — Ну что, что? — Три года на канале покупал, — сказал Хмеля. — По четыреста процентов выработки плачено, а на канале знаешь какой процент? — Он вздохнул и посмотрел пустой стакан на свет. — И купил. На! — Он порылся в кармане, вынул паспорт и протянул его Жмакину. — Чего смотришь? — вдруг изменившись в лице, крикнул он. — Чего разглядываешь? Думаешь, ксива? Не видал ты такого паспорта, Псих, в своей жизни. Все чисто. На, гляди! Хмелянский, Александр Иванович, год рождения, на! Видал? И не Хмеля! Никакого Хмели здесь нет. И попрошу! — Он стукнул ладонью по столу так, что зазвенели стаканы, но вдруг смутился и, забрав у Жмакина паспорт, отошел к шкафчику. — Да что говорить, — сказал он, — как будто я виноват. «Продаешь?» А того не понимаете… — Он что-то забормотал совсем тихо и улегся на свою белоснежную постель с сапогами, но тотчас же сбросил ноги и выругался. — На сердитых воду возят, — сказал Жмакин, — шагай сюда, выпьем еще, Александр Иванович Хмелянский. Хмеля сел к столу. Волосы его торчали смешными хохолками. — Итого, перековали тебя чекисты? — спросил Жмакин. — Все в порядке? — Все в порядке. — А рецидивы бывают? — Ничего подобного, — сказал Хмеля, — я, брат, строгий. Он взглянул на Жмакина из-под очков и хитро улыбнулся. — Законники, — сказал он, — юристы. — И провожали из лагерей-то, — спросил Жмакин, — с оркестром? — С оркестром. Костюм этот дали, — добавил Хмеля, — ботинки, рубашку. — А здесь как же? — Ничего. — Ты за какой бригадой сидел? У Лапшина сидел? — Сидел. — А когда вернулся — был у него? — Нет. В кинематографе встретил. — И что он? — Подмигнул мне. — А еще?