— Привет! — сказал Занадворов, обернувшись на скрипнувшую дверь. — Заходи. Иван Михайлович, давненько не виделись… — Да вроде бы давненько, с месяц не имел я удовольствия вас видеть. — Всего месяц, а ты постарел. Все стареем понемножку. Вот и я седеть начал. У кого что… у кого сердчишко, у кого очки, у кого прострел, кто сверх меры злой сделался, очень уж на свою интуицию рассчитывает, на бас людей берет. Случается? — А я не в курсе, о ком идет речь, — сердито ответил Лапшин, хотя и догадывался, что Занадворов толкует о нем. — Поставить в курс? — спросил Занадворов, «сверля» Лапшина своими черными жгучими глазами. Этот мнимо-сверлящий, липово-следовательский взгляд всегда раздражал Лапшина, как раздражало все поддельное, неискреннее, наигранное. Начальник все посвистывал, крутя на пальце свое пенсне и прогуливаясь возле широкого кожаного дивана. Он тоже не любил Занадворова, но был, как сам про себя выражался, «выдержаннее» Лапшина и терпел обычно дольше, чем Иван Михайлович. И сейчас он тоже терпел, посвистывал и даже заставлял себя считать до пятидесяти и еще раз до пятидесяти, чтобы не сорваться раньше времени и не наговорить лишку. — Ладно, — после большой паузы сказал Занадворов. — Я сначала с деталей начну, товарищ Лапшин. Это вы статью Ханина — подписано Д.Ханин — санкционировали для печати? Насчет дела Жигалюса? — Не Лапшин статью санкционировал, а я! — внезапно вмешался Баландин. — Статья написана крепко, суть дела освещает правильно, предупреждает наш советский народ в отношении всякой дряни, которая подлости совершает, которая подрывает экономическую мощь, безобразничает, понимаешь, черт знает что делает. А вы, вместо того чтобы побольше освещать нашу работу в отношении разоблачения преступности, вы, товарищ Занадворов, все стараетесь так изобразить жизнь, будто тишь, гладь да божья благодать, будто ни преступлений не совершается, ни наказаний не бывает. Придумали себе теорийку, что у нас все преступления при помощи профилактики на корню ликвидируются. Оно, конечно, хорошо, да не доскакали мы еще до этого! Нет, ты меня послушай, Занадворов, я тебя давно сегодня слушаю, надоело даже поучения слушать, тоже не мальчики. Вредное дело делаете, товарищи дорогие, кого обманываете? Народ, партию, правительство? Народ должен знать правду, преступность у нас еще существует, мы ее с каждым годом снижаем, но существует, и в каждом индивидуальном случае вы обязаны разбираться, выяснять причины, анализировать, обобщать. А вы стараетесь спрятать преступление, сделать такой вид, что не было факта, допустим, убийства. Было, и надо народу рассказать, как ничтожен у нас процент нераскрытых преступлений, как такие люди, как, допустим, товарищ Лапшин, здесь сидящий, все силы свои отдают борьбе с преступностью, как преступление любое, понимаешь, тягчайшее, все равно будет раскрыто и как преступнику от возмездия не уйти. А вы даже хронику происшествий, из зала суда, приговор стесняетесь в печати дать. И какие-нибудь, понимаешь, дураки мальчишки совершают преступление и думают, что их никто не найдет, потому что о том, как находят, благодаря вам, товарищ Занадворов, ничего в периодической печати не печатается. Небось как о нечуткости какого-либо милиционера — это пожалуйста, это моментально. А о том, какую этот милиционер ночку провел, допустим, новогоднюю, сколько пьяных оскорблений принял, как домой пришел — об этом я что-то нигде не читал. Может, ты, товарищ Лапшин, читал? — Не читал! — взглянув на разгоряченное лицо начальника, ответил Лапшин. — Не приходилось. Что же касается до статьи товарища Ханина, то эту статью я тоже санкционировал, Жигалюс у меня проходил… — Хорошо, не будем об этом, — сказал Занадворов. — Я имею свое мнение, вы — свое. Начальство впоследствии разберется, оно грамотное, тоже газеты читает, выясним, чья точка зрения партийная — моя или ваша. Заявляю, пока что в качестве предупреждения, — заливать страницы наших газет всеми этими помоями мы постараемся никому не позволить. Ясно? И материал нашим врагам по собственной воле давать мы тоже не разрешим. Начальник и Лапшин молча переглянулись. Во взгляде начальника Ивану Михайловичу почудился вопрос — «выгнать его отсюда, что ли?» Лапшин пожал плечами — «Шут с ним! Пусть болтает! Выгнать — хуже будет!» С минуту, а то и больше, все трое молча курили. Потом Занадворов полистал блокнот и вновь воззрился на Лапшина своим «следовательским» взглядом. — Я бы попросил вас, Иван Михайлович, — подчеркнуто сухо произнес он, — я бы убедительно попросил вас объяснить мне, что именно вы имеете против известного спортсмена, своего парня, представителя нашей смены, человека с незапятнанной репутацией Анатолия Невзорова? Какими материалами вы располагаете? Почему его однажды вызывали к вашему… — Занадворов еще заглянул в блокнот, — к вашему Криничному, почему Криничный, не выдвигая никакого обвинения, ничего во всяком случае конкретного, снимал протокол допроса, почему Невзоров, допустим, подсознательно чувствует, что к нему присматриваются, почему, наконец, папаша Невзорова, человек почтенный, геолог с именем, обращается к нам с жалобой по поводу ваших действий на местах… — Разрешите? — прервал Занадворова Лапшин. Занадворов кивнул, но Иван Михайлович ждал не его кивка, а разрешения Баландина. Прокофий Петрович тоже «службу знал» и в свою очередь осведомился у Занадворова — можно ли Лапшину говорить. Инспектирующий еще раз кивнул, Лапшин же вновь обернулся к Баландину и очень жестко спросил, подчеркивая то обстоятельство, что вопрос адресуется непосредственно и только к нему: — Разрешите, товарищ начальник, для пользы дела на темы, затронутые товарищем Занадворовым, не беседовать? — Это как же? — воскликнул Занадворов. — А так же, что в этой стадии разработки материалов я не могу допустить, чтобы папаша Невзоровых находился в курсе дела, — отрезал Лапшин и поднялся… Лицо у него побурело, глаза смотрели холодно. Баландин молчал долго, потом сильно крутанул на пальце пенсне и со вздохом произнес: — Что ж, идите, товарищ Лапшин, работайте. Мы тут с товарищем Занадворовым разберемся помаленьку. Я ведь тоже в курсе дела… Закруглимся, тем более что и я временем ограничен! Вот таким путем! Лапшин мягко закрыл за собою дверь, думая: «Ничего, Баландин — мужик, с таким не пропадешь!» И сочувственно вздохнул, представляя себе, на каком «градусе накала» Прокофий Петрович «закругляет» свою беседу с бешено самолюбивым Занадворовым… Когда, обойдя всю бригаду и допросив кассира, сбежавшего из Пскова с чемоданом денег, Лапшин вернулся к себе в кабинет, Катька-Наполеон и актриса сидели рядом на диване и разговаривали с такой живостью и с таким интересом друг к другу, что Лапшину стало неловко за свое вторжение. — Вот и начальничек! — сказала Катька. — Строгий человек! Он сел за свои бумаги и начал разбирать их, и только порой до него доносился шепот Наполеона. — Я сама мечтательница, фантазерка, — говорила она. — Я такая была всегда оригинальная, знаете… Или: — Первая любовь — самая страстная, и влюбилась я девочкой пятнадцати лет в одного, знаете, курчавенького музыканта, по фамилии Мускин. А он был лунатик, и как гепнулся с седьмого этажа, — и в пюре, на мелкие дребезги. «Ну можно ли так врать?» — почти с ужасом думал Лапшин и вновь погружался в свои бумаги. — А один еще был хрен, — доносилось до Лапшина, — так он в меня стрелял. Сам, знаете, макаронный мастер, но жутко страстный. Я рыдаю, а он еще бац, бац. И разбил пулями банку парижских духов. Какая была со мной истерика, не можете себе представить… На негнущихся ногах, словно проглотив аршин, вошел строгий Павлик, положил перед Лапшиным конверт и сказал, что человек, который принес письмо, ждет внизу в бюро пропусков. Иван Михайлович аккуратно вскрыл конверт, развернул записку и улыбнулся. Бывший правонарушитель-рецидивист, ныне работающий токарем на Октябрьском заводе, приглашал Лапшина в гости по случаю «присвоения имени народившейся дочурке». «Дорогой товарищ начальник! — было написано в письме. — Не побрезгуйте, зайдите. Имею я комнату, живу барином, хоть комната и небольшая, на четырнадцать метров с четвертью. Обстановочку я тоже завел приличную, приоделся на трудовые сбережения, и все от вас — от ваших горячих слов, когда вы меня ругали и направили не в тюрьме отсиживать, а дело делать и учиться, хоть и за решеткой, но на человека. И как я вас помню, товарищ начальник, сколько вы на меня потратили здоровья, и вашей крови, и, извиняюсь, нервов, то только тогда соображаю, что есть наша эпоха и какого в вашем лице я видел партийца-коммуниста, который до всего касается и ничего ему не постороннее. Прошу вас, товарищ начальник, если вы ко мне придете — значит, и вы все перекрестили, т. е. забыли и кончили, и, значит, вы мне теперь доверяете и не боитесь обмарать ваше чистое имя моим знакомством. Прошу вас об этом исключительно, чтобы вы пришли не в форме, а в штатском двубортном костюме, — я вас в нем видел, когда вы сажали меня в последний раз на Песочной. Если гости увидят вас в форме, то могут чего про меня подумать нежелательное, а судимость с меня снята за мой героический труд, и паспорт у меня чистенький, как цветок, даже вы лично не заметите в нем ничего, как раньше были у меня некрасивые ксивы. И приходите с супругой или с кем желаете, а звать меня по-настоящему Евгений Алексеевич Сдобников, а не Шарманщик, не Женька-Головач и не Козел… Придет еще один ваш крестник, некто Хмелянский, если такого помните…» Прочитав письмо, Лапшин позвонил в бюро пропусков и сказал Сдобникову укоризненно: — Что ж ты, Евгений Алексеевич, в гости зовешь, а адреса не указываешь. Нехорошо. — А придете? — спросил Сдобников по-прежнему картавя, и Лапшин вдруг вспомнил его живое, веселое лицо, сильные плечи и льняного цвета волосы. — Я с одной знакомой к тебе приду, — сказал Лапшин. — Разрешаешь? И он кивнул взглянувшей на него Балашовой. — Наговорились? — спросил он, когда Наполеона увели. — Интересно? — Потрясающе интересно, — с азартом сказала Балашова, — невероятно! Я к вам каждый день буду ходить, — с мольбой в голосе спросила она, — можно? Ну хоть не к вам лично, к вашим следователям. Мне это так все необходимо! — Ну и ходите на здоровье! — улыбаясь, сказал Лапшин. — Вы мне не мешаете. Только ребят моих строго не судите — народ они толковый, честный, но культуры кое у кого недостает… Посмеиваясь, он протянул ей полученное давеча письмо и, когда она прочитала, предложил пойти вместе. — Но у меня спектакль! — со страхом в глазах сказала Катерина Васильевна. — Меня во втором действии расстреливают… — Значит, в третьем вы уже не играете? — Не играю. — Ну и чудно! Я за вами заеду… — Часов в десять, — сказала она, просияв. — Да? Я как раз буду готова. Лапшин, скрипя сапогами, проводил ее до лестницы и крикнул вниз, чтобы выпустили без пропуска. Возвращаясь по коридору назад, он чувствовал себя совсем здоровым, словно и не было того проклятого припадка и мучительного дня потом, когда непрерывно трещал телефон и все спрашивали о здоровье, будто он и впрямь собирался помирать. Плотно закрыв за собой дверь, Лапшин подвинул к себе бумаги и начал читать, подчеркивая толстым красным карандашом то, что казалось ему существенным. Так в тишине, сосредоточенно читая и раздумывая, он просидел часа два. Осторожно звякнул телефон, Иван Михайлович, продолжая читать, снял трубку и, прижав ее плечом к уху, сказал: — Лапшин слушает. Трубка молчала, но кто-то дышал там на другом конце провода. — Слушаю! — повторил Иван Михайлович. — Пистолет вам вернули? — спросил знакомый, чуть сипловатый голос. — Ты моим пистолетом, Жмакин, чернильницу у дежурного разбил, — произнес Лапшин. — Дело небольшое. — Большое или небольшое, а факт, что разбил. Пришел бы, Жмакин, а? — Зачтете как явку с повинной и дадите полную катушку? — Разберемся. — Нет уж, гражданин начальничек, спасибо. — Как знаешь. — А здоровье ничего? На поправку? — Получше маленько, — сказал Лапшин. — Между прочим, откуда вы знаете, что именно я пистолет кинул дежурному? — А кто еще мог это сделать? — спросил Иван Михайлович. — Кто мог сначала у меня, у потерявшего сознание человека, украсть оружие, а потом психануть и кинуть его в дежурку? Кто у нас такой удивительно нервный? — Психологически подходите, — сказал Жмакин. — Я бы на вашем месте, гражданин начальник, хоть благодарность мне вынес. Попортил я тогда с вами крови. — Я с вашим братом больше попортил, — невесело усмехнулся Лапшин. — Значит, баш на баш? — Нет, Жмакин, это ты оставь. — Тогда приветик. — Ну что ж, приветик так приветик. Только пришел бы лучше, все равно возьмем.