— Теперь совсем к нам переехали? — А чего ж. Женьке шел четырнадцатый год. Он был в красной футболке, в синих лыжных брюках и в обрезанных валенцах. Он еще краснел и опускал глаза, но уже выставлял вперед ногу, вскидывал голову и старался смеяться ненатурально, каким-то кашляющим басом. — Новости слышали? — Какие еще такие новости? — В отношении «Седова»? — А чего там? — «Пять часов самоотверженной борьбы со стихией!» — заголовком из газеты сказал Женька. — Там форменный кошмар был. Вблизи аварийной продуктовой палатки началось сжатие молодого льда. Торосистый вал с адским шумом приблизился к палатке и к горючему… — Выдюжили? — перебил Жмакин. — А как же! Пять часов аврала. Весь груз спасли и перевезли в безопасное место. — Разве там имеются безопасные места? — Это я так читал… — Ну, написать всякое можно. Женька поморгал и немножко посмеялся. — Может, в шахматы сыграем? — погодя спросил он. Алексей молчал, с завистью разглядывая ухоженного Женьку. Разве так жилось Жмакину в Женькины нынешние годы? — Или в шашки сыграем? — потише спросил Женя. — А ты уроки выучил? — удивившись на собственный вопрос, осведомился Жмакин. Или, может быть, он спросил об уроках потому, что никто ему не задавал никогда такого вопроса. — Выучил? — Здравствуйте, — сказал Женька, — а чего я с Морозовым целый день делал? — Чертей небось гонял, — сказал Жмакин, — хулиганил где-нибудь возле станции? — Я не хулиганил, — покраснев, сказал Женька, — я как раз хорошо учусь. — А может, как раз плохо? — Нет. — Хорошо? — Да. Женька опустил голову. Он был явно обижен. — Пионер? — Да. — Что ж вы там, пионеры, вокруг елочки ходите, что ли? — спросил Жмакин. — Вокруг елочки? — очень удивился Женька. — Почему вокруг елочки? — А чего ж вам больше делать? Женька даже не ответил. На секунду он вскинул голубые удивленные глаза, потом отвернулся. Потом слегка покачал головой. Еще раз взглянул на Жмакина и тихо, но раздельно и твердо сказал: — А если вы комсомолец, то мне странно, что вы так говорите. — Я пошутил, — серьезно сказал Жмакин. — Раз пошутили, тогда другое дело, — повеселевшим голосом сказал Женька, — может, сыграем в шахматы? — Сыграем! Тащи! — А может, вниз пойдем? Там приемник. — Ну, пойдем. Они сели возле ревущего приемника и сразу же задумались и замолчали, как полагается всем шахматистам. — Д-да… — порою говорил Жмакин. — Уж, конечно, да, — отвечал Женька. Финляндия ревела им в уши, потом захлопала дверь, пришли и хозяин, и гости, — они не слышали и не видели. — Так, так, так, — говорил Жмакин. — Да уж, конечно, так, так, так, — отвечал Женька. Он раскраснелся, открытое, розовое, детски-припухлое его лицо покрылось мелкими капельками пота. — Рокируюсь, — говорил он, раскатисто нажимая на «р». — Рокируйся, — в тон ему отвечал Жмакин. Только теперь он заметил и окончательно понял, что пришли гости. Они сидели за овальным столом и мирно беседовали в ожидании ужина. Дормидонтов был очень велик ростом и очень широк в плечах, и выражение лица у него, как у всех слишком уж рослых людей, казалось немного виноватым. Второй гость — Алферыч — был тоже велик ростом, но как-то казался уже, складнее, проворнее. В лице у него было что-то очень деловитое, и вместе с тем казалось, он вот-вот выкинет такое коленце, что все просто-таки умрут, а он ничего не выкидывал, наоборот, держался очень серьезно и мало смеялся. Гости молчали, говорил и смеялся один Корчмаренко. Он бил ладонью по столу, толкал кулаком в бок Алферыча, подмигивал Дормидонтову и, вытягивая шею, кричал в кухню: — Граждане повара, каково там кушанье? А из кухни отвечали: — Сейчас, гости дорогие, сейчас, милые! Жмакин поднялся, чтобы уйти к себе, но Корчмаренко его не пустил. — Ничего, ничего, — говорил он, — оставайся. Успеешь отоспаться — молодой еще. Кабы жена была, ну, дело другое. И смеялся, сотрясая весь дом. Жмакин тоже присел к овальному столу. — И пить будем, — сказал Корчмаренко, — и гулять будем, а смерть придет — помирать будем. Верно, Алферыч? Алферыч взглянул озорными глазами на Жмакина и, вздохнув, сказал: — Не без этого, Петр Игнатьевич. Потом Корчмаренко вынес из соседней комнаты скрипку, поколдовал над ней, отвел бороду направо и, взмахнув не без кокетства смычком, сыграл мазурку Венявского. Играл он хорошо, лицо у него сделалось вдруг печальным, большой курносый нос покраснел. Дормидонтов слушал удивленно, почти восторженно, Алферыч задумался, выдавливая ногтем на скатерти крестики. Жмакин слушал и жалел себя. Из кухни вышла Клавдия — дочь Корчмаренко — раскрасневшаяся от жара плиты, миловидная, прислонилась спиной к печке, сразу же заплакала, махнула рукой и ушла. — Эх, Клавдя, — с грустью сказал Корчмаренко, — сама мужика выгнала и сама жалеет. А мужик непутевый, дурной… Он вдруг зарычал, как медведь, налился кровью и захохотал. — Как она его метелкой, — давясь от смеха, говорил он, — и слева, и справа, и опять поперек. А я говорю — правильно, Клавдя! Так и выгнала! Он вскинул скрипку к плечу, прижал ее бородою и начал играть что-то осторожное, скользящее, легкое, бросил на половине, чихнул и, угрожающе подняв скрипку над головой, пошел в кухню. Через секунду из передней донесся его уговаривающе-рокочущий бас и всхлипывания Клавдии, потом слова: — Ну и пес с ним, коли он такой подлюга, подумаешь, невидаль… Ужин был обильный, вкусный, веселый. Много пили. Клавдия развеселилась и сидела рядом со Жмакиным, он искоса на нее поглядывал, и каждый раз она ему робко и виновато улыбалась. Пили за хозяина, он смущался, тряс большой, всклокоченной головою и говорил каждый раз одно и то же: — Чего ж за меня, выпьем за всех. Говорили про завод, про техника Овсянникова, про бюро технического нормирования и про то, что всю «еремкинскую шатию» надо гнать с производства в три шеи. — Разве ж это рабочий класс? — сердился Алферыч. — Халтурщики они, а не рабочий класс. Особо секретными замками на толкучке торгуют, это что же? Позор, стыд и срам! Жмакин слушал внимательно: про такое он только читал в газете, прежде чем свернуть из этой самой газеты «козью ножку». Или со скукой слушал по радио. А тут пожилые люди толковали об «еремкинской шатии» как о своих кровных врагах. Кто они — эта «еремкинская шатия»? Наверное, перевыполняют нормы, и из-за них снижаются расценки? Но по ходу спора Жмакин понял, что все совсем не так. «Еремкинская шатия» позорила рабочий класс — вот в чем было дело.