— «Только», «только», — кисло передразнил Ханин. — Оттуда никто не возвращался, неизвестно. — Вот ты и давай, с возвратом. Записку не забудь напиши, если из моего пистолета станешь стрелять, как положено: «Прошу в моей смерти никого не винить». А то неприятностей по службе не оберешься. Говорил Лапшин непривычно раздраженно, почти зло. — Ладно, не сердись, Иван Михайлович, — попросил, шмыгая носом, Ханин. — Давай лучше коньяку выпьем с холоду. Насморк еще одолел. Они выпили по рюмке. Лапшин искоса поглядывал на Ханина, на его худое, желтое, в резких морщинах лицо, на большие круглые стекла очков. Долго молчали. Было слышно, как внизу, в ресторане, играл оркестр. — К пограничникам бы поехал, что ли? — тоскливо сказал Лапшин. — Вот к Федорову, он тебя знает и уважает. У меня участок — не соскучишься. Написал бы чего, у тебя прошлый раз сильно получилось, выпукло. — Выпукло? — усмехнулся Ханин. — А разве нельзя выразиться, что выпукло? — немножко испугался Лапшин. — Я хотел в том смысле, что не похоже, как у других. Ты, вообще, имей в виду, Давид, тебя народ, например у нас, хорошо читает. Всегда говорят — вот это наш Ханин дал так дал. Опять донеслись звуки оркестра. — С приветом! — сказал Ханин и выпил еще рюмку. — Ничего не пишешь? — Давно и ничего. — На пьяную голову, да не выходя отсюда, вряд ли чего даже толковый журналист сочинить может. — А может быть, я не журналист? Может быть, я писатель и теперь буду писать исключительно из головы, откуда ты знаешь? И не учи меня, убедительно прошу. — Я и не учу. Я свои мысли высказал, всего и делов. И еще мне интересно, что бы твоя Лика сказала, посмотрев нынче на тебя. Ханин подумал, потер руками лицо и ответил: — Сказала бы, что это холуйство так жить. Она любила слово «холуйство» и многое им объясняла. Она как-то заявила: «Ты не хозяин жизни, ты ее холуй!» — Кому сказала? — Слава богу, не мне. Я холуем у жизни не бывал. — Еще тут поживешь — станешь, — посулил Лапшин. — Поехали-ка, давай, Давид Львович! — Вот допьем коньяк и поедем. — Значит, ты будешь жрать коньяк, нализываться, а я после рабочего дня буду на это занятие глазеть? Так, что ли? Нет, брат, я чаю хочу и лечь хочу. Одевайся! Спокойным шагом он пересек комнату, взял со стола бутылку, закупорил ее свернутой бумажкой и сунул в боковой карман реглана. Ханин сердито высморкался, надел пальто в рукава и нахлобучил шляпу. — Небритый какой-то, черт тебя знает, — брезгливо произнес Лапшин, — мятый, лицо желтое. А помню, был молодой, пел «Мы молодая гвардия». Встреча была с чекистами, забыл, как мы познакомились? — Ладно, поедем, чего там… Кадников развернул у «Европейской» машину, Ханин поднял воротник, зябко съежился. Лапшин молчал, сосредоточенно и сурово сдвинув брови. За слюдяные окошки газика со свистом задувал морозный ветер. — А что, товарищ Лапшин, будто с Корнюхой чего-то налаживается? — осведомился Кадников. — Чего налаживается? — Да Николай Федорович сейчас мимо проехали, остановились, спросили — не в гостинице ли вы. — Ну? — Я так понял, будто Корнюху брать. В передней у Ивана Михайловича Ханин долго раздевался. Лапшин в это время вынул браунинг, вытащил из него обойму, вытряхнул патроны и обойму сунул опять в пистолет. Когда Ханин вошел, пистолет лежал на столе, на видном месте. Ланин прислушался и воровато спрятал браунинг в карман. — Теперь я разочек позвоню, — сказал Лапшин, вернувшись из ванной, с полотенцем на шее и без рубашки, — а потом будем чай пить. Пистолет исчез, Лапшин заметил это, но промолчал. — Мне никто не звонил, Патрикеевна? — спросил Иван Михайлович, оборачиваясь к занавешенной нише. — А? — Бочков звонил! — недовольно ответила старуха. — Всю ночь звонют и звонют, а преступлений совершенно никаких не ликвидируют… — Да уж где уж нам уж, — пытаясь соединиться с розыском, сказал Лапшин. — Это ты верно, Патрикеевна, правильно… У телефона оказался Толя Грибков, его оставили пока для связи. Новостей особых не было, но Корнюха будто где-то неподалеку от города заночевал. Бочков и Побужинский с Окошкиным выехали. — Держите меня в курсе дела, — велел Лапшин. — Без меня ничего не начинать, ясно? И чтобы машина там была оперативная обеспечена. — Так ведь Кадников дежурит. — Ну и ладно. Лапшин включил чайник и принялся резать хлеб. — Там мясо есть с макаронами в духовке! — длинно зевая в своей нише, сказала Патрикеевна. — Возьмите… — Возьмем и мясо… Ханин, размахивая полотенцем, ушел в ванную. Там он заперся на крючок, снял очки, как всегда собираясь мыться, и, положив их в сетку на мочалку, сунул в рот револьвер. Ствол был широкий и, чтобы устроиться поудобнее, Давид Львович повернул ручку так, что ствол пришелся боком. «Разнесет, пожалуй, череп к чертям», — это было последнее, что он подумал, перед тем как нажать спусковой крючок. Потом он закрыл глаза. Щелкнул боек, во рту у Ханина зазвенело, но выстрела не было. Все еще не закрывая рта, Давид Львович вынул обойму и покачал головой. — Ты скоро? — спросил Лапшин из-за двери. — Иду! — ответил Ханин, с трудом соображая. Машинально он вымыл руки, вздохнул и сел с Лапшиным пить чай. — Отдай пистолет! — негромко сказал Лапшин. Ханин покорно положил браунинг на стол. — Это ты все нарочно подстроил. — Хотя бы и нарочно. — Для чего? — Лучше, чтобы ты у меня это попробовал, чем у какого-либо растяпы. Иван Михайлович положил себе в стакан ломтик лимона, отхлебнул чаю и со вздохом сказал: — А эгоисты вы, самоубийцы! Застрелился бы ты, Давид, из моего пистолета и без всякой записки, не написал же записку? — Не написал… — Вот видишь! Застрелился бы, и пошло. Возьми-ка мяса, поешь. — Это кто застрелиться должен? — строго спросила Патрикеевна из ниши. — Да тут один… — растерянно сказал Ханин. — Здравствуйте, Патрикеевна. Молча он ел битое мясо с макаронами, по худому лицу его вдруг поползла слеза. Лапшин делал вид, что ничего не замечает. — Даже Горький, — вдруг шепотом заговорил Ханин, — даже Горький, между прочим, писал, что человек, который не пробовал убить себя, дешево стоит. — А разве все люди, которые не стрелялись, дешево стоят? — осведомился Лапшин. — Я товарища Горького очень уважаю, но могла, между прочим, выйти у него, допустим, описка. Может, как раз хотел написать «дорого», а написал — «дешево». Давай лучше, Давид Львович, соснем, утро вечера мудренее. Он лег и закрыл голову подушкой, а Ханин в носках зашел в нишу к Патрикеевне и попросил: — Ты меня, старая, покорми, покуда я здесь. Вот тебе две сотни на расходы. Согласна? — Тут будешь жить? — Тут. И там. Всяко. — А жена не заругает? — Жена у меня померла, — сказал Ханин петушиным голосом. — Приказала долго жить. И вдруг, всплеснув длинными руками, он зарыдал так горько, так тихо, хрипло и исступленно, что Патрикеевна побелела, а через несколько секунд и сама заплакала. — Ты не знаешь, старая, какая она была, — говорил Ханин, уже успокоившись и только стараясь подавить судорожные подергивания лица. — Ты не знаешь. Никто не знает. Только я один знаю. Я — журналист, пишу. Я очень много дурного писал, ну, как бы это тебе объяснить, шелухи, мусору. И она всегда судила меня, мое все судила и всегда права была. Она половина меня, и лучшая. Ты должна понять, ты не можешь не понимать. Я спорил с ней, ссорился, мучил ее, требовал объяснений — почему то плохо, а это хорошо. И она никогда не могла объяснить. Она чувствовала и жалела меня, что я злюсь. И вот она умерла. Понимаешь?