Выплакавшись, он сидел возле кровати Патрикеевны на табуретке, пил воду и жаловался, что пропал. А она советовала ему ходить в церковь, молиться, говеть и разное другое в этом же духе. Вначале он не понимал, потом рассердился. В это время зазвонил телефон. Лапшин, шлепая босыми ногами, обошел кровать, взял трубку и свежим голосом сказал: — Выезжайте! Спускаюсь. — Ты куда? — спросил Ханин. И зашептал: — Возьми меня с собою, Иван Михайлович, сделай одолжение, пожалуйста… …Лапшин сел впереди, рядом с Кадниковым, Ханин втиснулся на заднее сиденье с Криничным и Толей Грибковым. Кадников сразу так нажал на педаль акселератора, что всех отбросило назад. — Далеко? — спросил Ханин. Толя, узнав журналиста, почтительно ответил: — В Детском Селе. Он там не один. — Кто он и почему не один? — Да Корнюха, — с готовностью стал объяснять Грибков. — Сначала мы имели сведения, что там просто одна… женщина… — Понятно… — Короче, с которой у него связь. Ну а потом выяснилось, что их вообще там несколько. Кажется, вооружены. — «Кажется»! — передразнил со своего места Иван Михайлович. — Такие вещи точно нужно знать. Вот Мамалыга «кажется» был не вооружен, что из этого вышло? Толя виновато промолчал. — Жми, жми, Кадников, не стесняйся! — велел Лапшин. — Обгоняй колонну. Он сам потянул поводок сирены, и длинный вой разнесся над спящим городом. — Над чем вы сейчас работаете? — спросил Толя Ханина. — Я читал, будет серия очерков о полярной авиации. — Вроде бы! — угрюмо отозвался Ханин. — Это здорово интересно, наверное, полярная авиация. Действительно соколы там могут работать. Вообще, моряки, скажем, и всякие исследователи белых пятен — замечательный народ. Вы, когда на «Красине» находились, еще там свою книжку написали или потом? — Книжку я тоже читал, а вот что вы автор, не сообразил, — сказал Криничный. — Будем знакомы. — А я — Грибков! — сказал Толя. — Анатолий. Машина миновала бойни и вырвалась на прямую мглистую и холодную дорогу. «Дворники» со скрежетом обметали леденеющее ветровое стекло. Ханин взглянул на светящиеся стрелки часов — было десять минут четвертого. — Вот бы вы о ком написали, — доверительным шепотом произнес Толя, указывая на широкую спину Лапшина. — Вот бы про какого человека. — А как о вас писать, когда вы все кругом засекречены? — усмехнулся Ханин. Криничный посипел трубкой, опять раскурил ее и сказал: — Люди, товарищ Ханин, не засекречены. А в нашем деле, знаете, главное — человек. Я, конечно, со своим мнением не навязываюсь, я как читатель говорю, но возьмите вы, к примеру, нашего Бочкова Николая Федоровича. Это ж золотой мужик. Как он, допустим, ненавидит людей, которые пренебрежительно отзываются о бухгалтерах, о счетоводах; вообще в кино, например, бывает, если идиот — то главбух, а если дура — то пишмашинистка. И вообще, если взять жизнь Бочкова, целиком… — Где нас ждать будут? — перебил Лапшин. — У лицейской арки, — сказал Криничный. Кадников резко переложил баранку, машина повернула налево. Огоньки Пулкова мелькнули наверху. — Стесняешься ты ездить что-то нынче, — сердито сказал Лапшин. — Давай мне баранку. — Так гололед же, Иван Михайлович. — Бандитам это наплевать — гололед или не гололед. Уйдут, тогда с кого спросим? С господа бога? Тяжело протиснувшись за руль, Лапшин сразу же нажал на акцелератор так, что стрелка спидометра показала девяносто. — Гробанемся! — пообещал Кадников. — Охрана труда, где ты! — сказал Лапшин. — На поливочную машину тебе, старик, надо переходить. Или есть такие машины, песочницы, что ли? Песком улицы посыпать. Спокойная работа. Давай сирену, там какой-то лопух разворачиваться вздумал… Над застывшими, замороженными полями вновь взвыла сирена, мигнул и погас фонарь шлагбаума. Ханин, слушая рассуждения Толи Грибкова, вдруг восхищенно подумал о Лапшине: «Вот ведь черт! И нипочем ему, что машину так и водит по льду. В бессмертие верит, что ли?» — Хорошо бы у нас кружок для начинающих создать, — говорил Толя. — У нас многие ребята пишут. Кто стихи — знаете, балуются, — но есть со способностями. Есть частушки комические пишут, есть раешник, один у нас роман написал. — Про что? — Вообще-то не слишком удачно, из жизни капиталистической зарубежной полиции… — А он там был? — Нет, но материалы поднял большие. Там любовь описана сильная и как полиция применяет к забастовщикам слезоточивые бомбы… — Ну что ж, — рассеянно сказал Ханин. — Возможно. В свете фар мелькнули и исчезли Египетские ворота. Кадников жидким от страха тенором бормотал что-то насчет лысых покрышек и насчет тормозочков. Под аркой лицея, на морозном ветру, мучительно продрогший, стоял Побужинский, Лапшин, несмотря на предупреждение Кадникова, тормознул, машину занесло, крутануло раз и другой. Побужинский распахнул дверцу. — Где? — спросил Иван Михайлович. — Ушли, — ответил Побужинский. — То есть не совсем ушли, — поправился он, — к железнодорожной линии ушли. Там будка есть стрелочника, вот засели… От стужи у него не попадал зуб на зуб. — Залезайте к ним на колени, — велел Лапшин. Побужинский просунулся к Ханину, залез всем на колени, тихо пожаловался: — Ну и ну! Все кости проморозил. И челюсть ноет! От него шел холод, как от куска льда. И дышал он холодом, словно вьюга. — Хоть бы спирт нам давали для таких происшествий, — вздохнул Криничный. — Небось у Корнюхи есть чем согреться. Машину кидало по скользким, глубоким ухабам, Побужинский изредка командовал «направо», «налево», «в переулок». Ханин тоже начал мерзнуть, было холодно и очень неудобно сидеть. Все смолкли, кроме Толи Грибкова, который продолжал свой литературный разговор. Ханин отвечал на его вопросы все короче и все резче, а когда Толя спросил его, что он думает насчет творческой лаборатории писателя, Ханин совсем обозлился: — Бросьте вы эти слова, юноша! Писатель, творческая лаборатория! Ваять, творить, поэты! Я журналист, газетчик, понимаете, и от этого высокого стиля у меня всегда такое чувство, будто меня обкормили соевыми шоколадками. — Куда? — спросил Лапшин. — Прямо, вдоль линии! Морозный ветер засвистел пронзительнее. — Вон, где огонек светится! — сказал Побужинский. — Левее немного. Иван Михайлович поставил машину у обочины. Жестяно захлопали дверцы, Побужинский вынул маузер и на бегу крикнул: — Там поезд идет, товарищ начальник, нужно их от поезда отрезать, Николаю Федоровичу и Окошкину не совладать при помощи курсантов. Поезда еще не было видно, но уже слышалось его далекое и натужное пыхтение. И свет паровозного прожектора мелькнул на верхушках телеграфных столбов. Они побежали по неглубокому, жесткому снегу, и Ханин тоже побежал рядом с Грибковым. На бегу, немножко задыхаясь, он услышал, как Толя спрашивает, есть ли у него оружие, но отвечать не хотелось, и Ханин сделал вид, что не слышит. Слева, там, где чернела будка стрелочника, громко и отчетливо затрещали выстрелы, но людей не было видно, наверное, залегли. — К полотну, к полотну! — крикнул Лапшин. — За мной, и рассыпайтесь вдоль рельсов! Он успел обогнать Побужинского и бежал легко, легче других, иногда только поскальзываясь сапогами на ледяных проплешинах полосы отчуждения. Все остальное, как показалось Ханину, произошло в одно мгновение. Мгновенно появился паровоз, заливая ярким светом прожекторов залегших в снегу военных, мгновенно распахнулись двери будки, и три черные тени, непрестанно стреляя из пистолетов, побежали навстречу Ханину. Они, разумеется, бежали не к нему, а к поезду, чтобы прыгнуть на подножки вагонов и через три километра исчезнуть в лесу. Но Ханину показалось, что они все трое бегут на него. И как это было ни нелепо, как ни глупо было безоружному кидаться на трех вооруженных бандитов, — он все-таки кинулся. Кинулся им наперерез, нелепо размахивая длинными руками, потеряв шляпу, путаясь в длинных полах пальто. И так же молниеносно, как и все предыдущее, он увидел перед собою невысокого, тонкого, ловкого, успевшего обогнать его Толю Грибкова. Под мерный и глухой грохот колес медленно ползущего пригородного состава Ханин услышал и одновременно увидел, а может быть, сначала увидел, а потом услышал, что в него стреляют, услышал цоканье пуль и увидел человека, который возник вплотную перед ним, закрыл его собою и, стреляя, закричал ругательные слова. Светлые квадраты окон поезда проносились почти у плеча Ханина, грохотало железо, гудел почему-то паровоз, а Толя Грибков лежал в наступившей внезапно тишине у ног Ханина, и рука его странно вытягивалась и заламывалась, словно он пытался достать что-то невидимое во вновь наступившем мраке ночи. Выстрелов больше не было, поблизости слышалось только какое-то кряхтение да отрывочные слова: «Вяжи руки, гляди, у него нож, осторожнее, Бочков!» И еще раз где-то далеко, по мосту может быть, прогрохотал поезд. — Анатолий! — крикнул Ханин. — Грибков! Только теперь он начал понимать, что случилось. И, опускаясь на корточки за спиной юноши, поворачивая его к себе, сам не слыша своих слов, он закричал хриплым, не своим голосом: — Иван Михайлович! Лапшин! Кто тут есть! Грибкова убили… Окошкин! — Ах, да не убили, — с досадой и со стоном сказал Толя. — Живой я. Наверное, ранили. Рука его все еще скребла снег, и лицо было под цвет снега, когда Лапшин, Бочков и Побужинский склонились над ним, освещая его карманными фонарями. Ханина трясло. Кто-то из курсантов подал ему шляпу. Возле самого его лица мелькнули ноги Криничного, две машины сорвались и на полном газу исчезли за поворотом. Лапшин, вздыхая, накладывал повязку Грибкову, Побужинский ему светил. Вновь пошел снег, но теплее не стало. — Как же это случилось? — уже в машине, усталым голосом, спросил Лапшин.